Текст книги "Пламя мести"

Беседа становилась все более непринужденной. Ребята засыпали учительницу вопросами. Она с готовностью отвечала, и в ней самой с каждой минутой крепла уверенность в том, что скоро они станут свободными, скоро откроется школа и все то мрачное, что окружает людей сейчас, рассеется.

Дети незаметно перешли на обыденные вопросы. В хате царили оживление и смех.

В самый разгар веселья вошел дед Григорий. В руках у него была большая глиняная миска, доверху наполненная кусками сот с тягучим янтарным медом.

– Раз пришли гости, надо угощать, как полагается, – весело заявил он, ставя миску на стол.

– Как же у вас все это сохранилось, Григорий Свиридович?

– Практика, – хитро подмигнул он. – Я ульи хворостом закидал. Пчелки находят свою хату, они умные. Кушайте, дорогие гости. Сегодня праздник ваш школьный, хоть учиться вам пока и не приходится. Но такое время настанет, детки, и все вернется.

Неудавшиеся именины

Локотенент Траян Гросул проснулся сегодня рано. Окна еще были завешаны черной бумагой, в спальне царил мрак.

– Петре! – позвал он писаря, жившего в передней.

Петре приоткрыл дверь.

– Доброе утро, домнул локотенент. С днем ангела вас!

– Спасибо. Открой эту маскировку и скажи, что за погода сегодня.

– Обыкновенная облачная погода, но я надеюсь, она не омрачит вашего ангела.

– И я надеюсь, Петре. Там на столе в бутылке цуйка[4]4
  Сливовая румынская водка.


[Закрыть]. Налей себе и выпей.

Петре налил.

– За ваше здоровье, домнул локотенент, и… за военную карьеру.

– Не увлекайся цуйкой, Петре, – снисходительно заметил шеф, видя, как Петре снова потянулся к бутылке, – не забудь, что у нас с тобой уйма дел сегодня. В первую очередь приведи в порядок мой корсет. Вчера лопнул по шву, черт его побери!

– Ему досталось вчера, после того как вас этот старик угостил нюхательным табаком. Я боялся, что у вас от чиханья не только корсет лопнет, но и брю…

– Заткнись, Петре.

– Слушаюсь, домнул.

– Горячей воды, да поживее!

Гросул сел перед зеркалом и беспечно замурлыкал:

 
Бритвы, ланцеты, гребенки и щетки,
Куда бы ни шел, при себе я держу…
 

– Я побреюсь сам, а ты вызови мне срочно сельского старосту.

Намыливая щеки, Гросул стал думать, как лучше справить сегодня именины. Он заранее решил отпраздновать их с блеском и помпезностью, соответствующими его положению.

– «Нужен я франту, тра-ля-ля-ля, даме-красотке, всем угожу я, тра-ля-ля-ля!..» Черт возьми, – сказал он сам себе в зеркало, – и какой дурак утверждает, что война – скверная штука? Этот болван не знает войны.

Жандармскому офицеру Гросулу нравилось сравнительно быстрое продвижение по советской территории за первые месяцы войны. Правда, его соотечественники несут большие потери в боях с Красной Армией, особенно тяжелы потери под Одессой, эти черти матросы дерутся, как львы. Но какая же война обходится без потерь? Все это в порядке вещей. Только вот его самолюбие офицера-боярина несколько страдает от того, что Румыния идет в пристяжке у немцев. Но и на это, в конце концов, можно смотреть философски. Цель похода – завоевание жизненного пространства, и какая разница, кто идет в пристяжке, а кто в корню. Долю свою Румыния получила, и довольно крупную. Давняя мечта генерала Антонеску осуществилась. Заднестровские земли захвачены и теперь составляют часть Романия Маре[5]5
  Великая Румыния (рум.).


[Закрыть].

– Транснистрия, – вслух проскандировал Гросул, – Транснистрия. Это что-то вроде румынской Индии. Неисчерпаемые богатства. Море, порт мирового значения. В самом деле, как подумаешь, кружится голова. Теперь только нужно подобрать ключ, как подойти к этому народу. Говорят, капризны русские и что они, как сталь, – чем больше их бьют, тем тверже становятся. Стало быть, зуботычиной многого не добьешься. Словом, жизнь сама покажет.

– Староста села явился, – доложил писарь Петре, оборвав размышления начальника.

– Пусть обождет.

Гросул не торопился. Он взял себе за правило не сразу принимать подчиненных. Локотенент считал, что местных, тех, кто служил им, нужно держать в руках, примерно так, как он, офицер, привык держать своих нижних чинов. Поэтому он не спеша добрился, протер одеколоном лицо, прошелся по усикам фиксатуаром и, посидев еще, просто разглядывая себя в зеркало, приказал впустить.

В кабинет вошел невысокого роста, плотный, вислоплечий староста Фриц Шмальфус. Он много лет живет в Цебриково, здесь порядком обрусел. С приходом в Цебриково оккупантов объявил себя немцем румынским властям и был назначен старостой села Цебриково. И сразу же, будто из-под спуда, вытащил совсем не свойственные ему ранее привычки, появилась характерная немецкая гортанная хрипотца, резкий отрывистый разговор и начальнический тон, заимствованный им от проходивших через село немецких солдат. Наряжался Фриц теперь в серо-зеленый немецкий мундир и с короткими голенищами сапоги, подбитые морозками (шипами). С виду он походил на мелкого бюргера, обращенного в ефрейтора вермахта. Староста Шмальфус, хотя и являлся подчиненным румынскому жандармскому офицеру, но, войдя в кабинет, держался непринужденно. Он знал, что в этой войне хозяевами являются его соотечественники – немцы, а румыны лишь компаньоны с небольшим паем и весьма ограниченными правами.

Не снимая фуражки, староста остановился на пороге.

– А, Фриц, здравствуй!

– Гут морген, гер локотенент, – ответил Фриц, с трудом выговаривая слова забытого родного языка.

– Фриц, сегодня день моего ангела.

– Поздравляю, – сдержанно ответил Шмальфус.

– Спасибо. Обязательно объявишь населению от моего имени, что я разрешаю сегодня с полудня прекратить работу. Пусть отдыхают и веселятся.

– Что же, это неплохо придумано, – одобрил Шмальфус.

– Тебя, дорогой Фриц, прошу сегодня быть моей правой рукой.

Фриц пожал плечами.

– Будешь главным распорядителем сегодняшнего званого вечера. Привезешь сюда продуктов разных человек так… на сорок.

У старосты екнуло сердце. Он знал, что почти все съестное было уничтожено немецкими и румынскими солдатами. А то немногое, что оставалось у населения, было далеко запрятано. Во всяком случае, о добровольном пожертвовании со стороны населения не могло быть и речи. Фриц Шмальфус подавил в себе вздох и промямлил:

– Слушаюсь.

– Найди двух или трех женщин поопрятнее, умеющих хорошо готовить. Это в помощь моей кухарке.

– Это мы подыщем.

– Составь мне список учителей и учительниц, оставшихся в Цебриково. У кого есть взрослые дочери – пометь.

– Это тоже нетрудно.

– Пока все.

Староста облегченно вздохнул.

– Днем почаще заходи сюда. Может, еще что понадобится. Понял, Фриц?

– Понял, – снова вздохнул Фриц, мало веря в успех дела с продуктами.

Гросул любезно взял старосту за локоть и проводил до двери.

– Иди, выручай, Фриц. – Офицер понизил голос. – А вечером придешь ко мне как гость, с женой, конечно.

Проводив старосту, Гросул стал думать о своей роли в сегодняшнем представлении. Он остановился перед зеркалом, отражавшим его в полный рост.

– Вы, Траян Гросул, офицер румынской королевской жандармерии, должны сегодня показать, что вы не только офицер-победитель, но и гостеприимный хозяин. Пусть эти дикари увидят, что румынские офицеры умеют не только воевать и управлять, но и веселиться. Сегодня я им закачу такую феерию, какую они ни в цирке, ни во сне не видели. Петре! – крикнул он.

– Я здесь, домнуле.

– Здесь в кладовой, кажется, есть музыкальные инструменты?

– Есть какие-то.

– Просмотри их хорошенько. Я хочу, чтобы у меня на именинах играл русский оркестр.

– Чудесная идея, домнуле!

– Записывай, Петре. Не мешкая послать машину в Балту, пусть сделают закупки.

– Я слушаю.

– Купить побольше конфетти и серпантина.

– Едва ли это есть, домнуле.

– Тогда цветной бумаги, сами наделаем.

– Это еще возможно.

– Распорядись, чтобы купили сотню свечей для иллюминации.

– Есть.

– Несколько букетов живых цветов.

– Есть.

– Пусть возьмут дюжину бутылок цуйки и дюжину итальянского рому.

– Рому… – как эхо, повторил Петре, записывая.

Гросул задумался.

– А не мало напитков?

– Хватит, домнуле. Вы прикажите старосте доставить самогону.

– Не забудь сказать, чтобы купили два флакона духов «Шануар». Лучше, конечно, если достанут «Красную Москву». Сколько это будет стоить?

Петре подсчитал.

– Около тысячи марок, домнуле.

Гросул вынул бумажник, не раскрывая, повертел в руках и решительно спрятал обратно в карман.

– Передай старосте, чтобы достал эту сумму. Скажи, что взаймы.

– Он не поверит, домнул локотенент.

– Это его дело. Действуй, Петре.

– Может, мне самому катануть в Балту, домнуле? – спросил Петре.

– Нет, ты мне тут нужен. Пошли Лопашку, он из буфетчиков.

После того, как еще много всяких поручений и наставлений выслушал писарь Петре, колесо завертелось. Забегали люди. Обливаясь потом, носился по дворам староста Шмальфус, то уговаривая, то бранясь, требовал именем Гросула деньги, сало, кур, яйца, брынзу и грозил навести гнев начальника жандармерии на упиравшихся.

Собрать музыкантов по селу было поручено Семену Романенко. Но это оказалось самым трудным делом. Оркестр, созданный задолго до войны, состоял частью из сельской молодежи, которая теперь была на фронте, и частью из школьников старших классов. Оркестр был душою села: он провожал ранней весною на сев, летом на уборку урожая, под оркестр отправлялись в город колхозные обозы с хлебом. Он гремел по всей округе в дни праздников, украшал демонстрации и митинги, клубные вечера и колхозные свадьбы. Село гордилось своим оркестром, и ребята любили его, отдавая ему часы своего досуга. Теперь он стал лишним, как веселый смех, как звонкая песня. Сурово молчало село, позеленела медь на трубах в кладовой бывшего клуба. Комсомольцы дали зарок: пока захватчиков не выгонят из Цебриково, ни один медный звук не раздастся над селом.

В поисках музыкантов Романенко зашел к Бурякам.

– Андрей, ты, помнится, играл в оркестре.

– Играл, но все забыл.

– Ничего, припомнишь.

– А что такое, дядько Семен? – насторожился Андрей.

– Сегодня у начальника именины, он хочет, чтобы вы играли там.

Андрей задумался.

– Трудновато, дядько Семен, многих хлопцев нет.

– Уж как-нибудь выручайте, хлопцы, это же для вашей пользы.

– Я понимаю…

– Припомни, кто еще играл.

Андрей морщил лоб, делая вид, что старается припомнить. На самом же деле он сейчас думал, как бы предупредить товарищей, обсудить, как им поступить в этом случае.

– Помоги, Андрюша, – упрашивал «бульдог».

– Хорошо, я вспомню, потом побегу к хлопцам. Через два часа я вам скажу.

Успокоенный Романенко ушел, а Андрей опрометью побежал к Ване Никитину и рассказал, в чем дело.

– Играть у румынского жандарма на именинах мы не будем, – твердо заявил Ваня.

– Само собой, Ваня, – согласился Андрей, – но как нам увильнуть от этого?

– Очень просто, – сказал Ваня, – предупредим хлопцев, чтобы попрятались, вот и вся музыка.

Через два часа, как было условлено, Андрей Буряк с наигранным сожалением доложил Романенко, что никого из музыкантов ему разыскать не удалось. Большинство, мол, на фронте, а троих, оставшихся в Цебриково, не оказалось дома.

Тем временем квартира Гросула наполнялась шумом. Из кухни доносились голоса кухарок, стук ножей, звон посуды.

Хозяин в это время у себя в кабинете диктовал машинистке. Один за другим браковал он варианты пригласительного билета. Одно дело, если бы речь шла, скажем, о полицаях, старостах и прочих, чье отношение к ним, румынам, было уже определено. Но учителя были для Гросула до сего дня еще загадкой. Сегодня он делал первую попытку расположить к себе сельскую интеллигенцию, которая имела большое влияние на население до войны, да, пожалуй, имеет и теперь. Черт их знает, что эти учителя думают.

В пригласительных билетах требовалось соблюсти правила гостеприимства, но в то же время положение завоевателя обязывало его к покровительственному тону. Только после больших усилий текст приглашения был, наконец, составлен.

– Фу, – вздохнул он облегченно, – прочитайте-ка, – сказал он машинистке.

В билете значилось:

«Господин Федоренко!

Начальник цебриковского жандармского поста приглашает вас сегодня, 24-го сентября, в семь часов вечера, прибыть с женой и разделить с ним скромный ужин в день его ангела.

Локотенент Траян Гросул»

– Очень хорошо. Напечатайте по этому списку приглашения. А ты, Петре, срочно передашь старосте, пусть разнесет по назначению.

– Слушаюсь, домнуле. Там ждет начальник полиции.

– Пусть войдет.

Вошел измученный Романенко.

– Ну, как с оркестром, Семен?

Семен растерянно развел руками и, запинаясь, проговорил:

– Нету на селе музыкантов, господин локотенент. Кажуть, что все на фронте…

– Болван! – выругался Гросул. – Какой ты начальник полиции!

– Виноват, господин локотенент, – промямлил Семен.

– Домнул, свинья.

– Виноват, домнул локотенент, – поправился Романенко.

Он стоял, втянув голову в плечи, и, часто моргая маленькими глазками, что-то мычал, видимо, пытаясь оправдаться.

– Ну, что теперь делать? – раздраженно спросил Гросул.

– Не знаю, господин локотенент, извиняйте, домнул…

– Именно, не знаешь. Ты мне весь вечер испортил, идиот.

– Идиот, домнул локотенент, извиняйте.

Но тут всеведущий Петре решил спасти положение.

– Я предложу вам прекрасный выход, домнуле.

– Ну, ну?

– Здесь, за селом, расположен цыганский табор.

Локотенент поморщился.

– Цыгане?

– Да, домнуле. Это наши румынские цыгане. Прекрасные музыканты и веселый народ.

– Больно уж они грязны.

– Это ничего, домнуле. Мы их дальше передней не пустим.

– Да и воры они отъявленные. Еще стащат что-нибудь.

– А вы заставьте Семена в наказание все время присматривать за ними.

– Ты мудр, как змий, Петре. Действуй.

В скором времени с музыкой было улажено. В передней шептались оборванные, неумытые и нечесаные цыгане-музыканты. Их было пятеро: два скрипача, два гитариста и один с бубном.

К назначенному часу все приготовления были закончены. В кабинете на столах, расставленных буквой «П», громоздились бутылки с цуйкой, ромом и самогоном, сифоны с сельтерской водой. Между бутылками и посудой музейного происхождения, в разномастных подсвечниках были установлены, по числу лет именинника тридцать четыре свечи.

Ровно в семь часов стали собираться гости.

Явился агроном Николайчук, ставший одним из советчиков Гросула, начальник полиции Романенко, староста Фриц Шмальфус, полицай Антон Щербань из села Ольгиново и еще несколько человек.

Хозяин встречал гостей у порога, кланяясь легким кивком головы, выслушивал поздравления, принимал подарки и тут же, через Петре, отсылал их к себе в комнату. Гости шептались, рассаживаясь вдоль стен, на скамейки.

Не было только учителей. Время шло. Хозяин поминутно глядел на часы. Собравшиеся стали замечать, что именинник волнуется, начинает проявлять раздражение. Это порождало неловкость и растерянность присутствующих.

В восемь часов Гросул отозвал в сторону старосту и тихо, с деланным спокойствием, спросил:

– Фриц, правильно ли поставлено время на пригласительных билетах?

– Точно. Кроме того, я лично предупреждал всех, что ровно в семь, без опозданий.

– Так в чем же дело? Может, у русских опаздывание на званые вечера считается признаком хорошего тона?

Гросул произнес последние слова с нескрываемым раздражением. Это привело всех в замешательство. Хозяин заметил это и, чтобы сгладить неловкость, сделал знак музыкантам. Запели скрипки, задребезжали гитары, застучала по полу нога дирижера, отбивая такты тягучего танго.

Траян Гросул вышел на улицу. Над селом стоял тихий туманный вечер, только глухо изнутри доносились рыдающие звуки цыганских скрипок да мерный цокот бубна.

Гросул обошел кругом все здание клуба. Всюду по-прежнему было тихо. Ему хотелось, чтобы на этом вечере были учителя. Собственно, из-за них он и затеял всю эту историю с именинами. И вот, получилось, что его приглашением пренебрегли. Конечно, он не допустит, чтобы его дурачили. Им, учителям, это дорого обойдется. Он ощутил, как по спине поползли мурашки, неприятные, колючие, это был знакомый ему приступ ярости. Он готов был сейчас на любой поступок, но в его положении именинника и гостеприимного хозяина нельзя было выходить из себя. Нужно срочно придумать что-то такое, что могло бы ослабить напряжение нервов. Он быстро вошел в переднюю, молча ударил по лицу подвернувшегося под руку цыгана-гитариста.

– Фриц! – вызвал он старосту в переднюю. – Через десять минут все приглашенные учителя должны быть здесь. Скажи, что я приказал, иначе… – Он поднес пистолет к лицу перепуганного старосты. – Ты меня понял, Фриц?

Было около десяти часов, когда появились «приглашенные» учителя.

Одетые во что попало, они пришли сюда будто не на званый вечер, а по вызову в жандармерию. Тихо входили, угрюмо и не кланяясь, останавливались у порога.

И хозяин встречал гостей не так любезно и радушно, как подобает в таких случаях. От его гостеприимства и внешней галантности не осталось и следа. Он стоял спиной к гостям, отвернувшись к окну. Царило гнетущее молчание. Никто из присутствующих не мог предположить, что будет дальше, но каждый был почти уверен – должно произойти что-то особенно неприятное.

Долго длилось это молчание, наконец именинник повернулся, прошелся взад-вперед по комнате и сердито глянул на присутствующих. Смешанное чувство унижения и гнева кипело в нем. Он пересилил себя и спокойно, как ему казалось, начал говорить:

– Господа, признаюсь, я не ожидал от вас такого нехорошего отношения к себе. Вы сегодня оскорбили не только дружественного вам румынского интеллигента, который хотел найти сегодня, вот за этим столом, духовное общение с русской интеллигенцией. Вы оскорбили офицера армии, которая освободила вас от большевиков, представителя королевской власти, под покровительством которой вам придется жить и работать в будущем. Сегодня вы навели меня на мысль о том, что нам придется искать для наших взаимоотношений иные, менее приятные формы. Мы, конечно, их найдем. Не знаю, господа, как вы, но я в тревоге за завтрашний день…

Гросул сделал большую паузу, затем демонстративно вздохнул и мрачно произнес:

– Но я готов все это забыть во имя сегодняшнего дня. А теперь – прошу к столу.

Гости двинулись, молча рассаживались за столом, от неловкости кашляли, зачем-то звякали приборами. И, казалось, не нашелся бы такой человек, который смог бы предположить, каким же образом и с чего начнется это «духовное общение» румынской и русской интеллигенции.

Именинник сел посредине стола, образующего вершину буквы «П». Некоторое время присутствующие молчали. Сам хозяин говорить не мог, он ждал, что начнет кто-нибудь из гостей. Он знал, что во все времена и у всех народов существует обычай: сначала поздравляют именинника, затем преподносят ему подарки, говорят приятные тосты за здоровье, благополучие и успехи, а уж потом пьют, танцуют, веселятся. Почему здесь не получилось? Неужели неприязнь сельских учителей к нему так глубока? Сквозь пальцы рук, подпиравшие голову, он искоса оглядел безучастно сидящих учителей, и волна ярости вновь хлынула на него. «Ничего, – подумал он, – не хотите по доброй воле, насильно заставлю, сотру в порошок». Ему захотелось крикнуть: «Я приказываю!», но подавив это желание, он сдавленным голосом выговорил:

– Прошу пить и… веселиться.

Полицай, агроном, староста подняли стаканы. Учителя оставались неподвижны.

– Я хочу видеть бокалы осушенными, – произнес Гросул, пытаясь улыбнуться, и поднял стакан.

Над столом поднялся агроном Николайчук.

– Я предлагаю выпить за здоровье нашего дорогого начальника и пожелать ему всех благ.

– Вот это правильно! – воспрянул совсем было скисший Романенко. – А то сидят, как на похоронах.

– Зер гут, – брякнул Шмальфус и чокнулся с агрономом.

Недружно звякнули бокалы, кое-кто выпил. Некоторые из учителей приподняли бокалы, иные поднесли к губам, но, не выпив, поставили обратно.

– Господа учителя, пейте, что вы, в самом деле, – тихо уговаривал Фриц.

Романенко нагнулся к пожилому учителю Еременко, любителю выпить.

– Некрасиво поступают учителя. Разве так можно? Все-таки власть, обидится, может выйти неприятность. Начните хоть вы, Савелий Викторович.

– Вот, вот, – подхватил Шмальфус, услышавший разговор, – по вашему методу, Савелий Викторович, с пивком.

Еременко поднял свой стакан, глотнул и… поставил обратно.

Тост за здоровье именинника не был поддержан учителями. Они сидели в полном молчании, неподвижно, словно закованные в кандалы.

Стенные часы глухо пробили одиннадцать.

Гросул поднес к губам бокал. Заметно дрожала его рука. Он выпил цуйки, запил сельтерской, налил рому, выпил, снова запил сельтерской и, расстегнув ворот мундира, вышел из-за стола.

– Петре! Объяви всем присутствующим, что вечер окончен, – сухо приказал он и ушел к себе в комнату, хлопнув дверью.

Гости стали расходиться. Первыми дружно поднялись и покинули стол учителя, за ними вразброд расходились остальные. С грустью покидали переднюю цыгане-музыканты, пожирая яства на столах голодными глазами.

Через полчаса в жандармерии было тихо. Гросул вышел из комнаты. Лицо его было багрово от выпитого вина и возбуждения. В передней лихо храпел Петре. Именинник сел на свое прежнее место и мрачно оглядел столы. Оплывали догорающие свечи, от порывистого дыхания дрожали язычки пламени, их отражения плескались в не выпитых бокалах, плясали в чесночном соусе, барахтались и вязли в застывшей чорбе[6]6
  Жирный мясной бульон (рум.).


[Закрыть].

Локотенент выпил еще бокал цуйки и тяжело опустился на стол. Он долго сидел, обхватив голову руками, как бы стараясь удержать расползающиеся мысли. Хмель путал в голове все происшедшее в этот вечер. Через некоторое время он открыл глаза и огляделся. В синем дыму нелепо качались предметы, сдвигались с мест, двоились и троились, теряя свои очертания. Гросул попытался сосредоточить взгляд на каком-нибудь предмете и выбрал стенные часы. Но и те, ему казалось, двигались, цифры прыгали, а стрелок получалось так много, что нельзя было угадать, какие из них настоящие.

И вдруг все эти бесчисленные стрелки сдвинулись и исчезли. Остались только две, опущенные вниз, точно усы на широком скуластом лице. Да, да, темные усы, а под ними рот, растянутый в злую усмешку. И настолько знакомым показалось ему это лицо, что он отшатнулся назад. Он стал рыться в помраченной вином памяти, где же он встречал это лицо, и не раз. И вдруг… о, ужас!

Он чувствует, как хмель проходит, возвращая расстроенную память. И встают картины. Одно за другим мелькают села, люди, точь-в-точь вот с такими же вислыми усами и всегда враждебными глазами. И это лицо, что было сейчас на стене, вдруг приняло какое-то необычайно страшное выражение: брови грозно нахмурились, губы сжались в тонкую, злую змейку. Гросул зажмурился, тряхнул головой, стараясь отогнать навязчивый призрак. Но лицо преследовало его. Наконец оно отделилось от стены и двинулось.

Траян Гросул в ужасе выскочил из-за стола и, выхватив пистолет, выстрелил в надвигающийся призрак.

Через секунду в дверях стоял перепуганный Петре и смотрел, как посреди комнаты его начальник в исступлении топтал ногами стенные часы.