Текст книги "Преодоление. Арзамас-16: как это было. Историко-аналитическое исследование"

В нашей стране задача создания этих условий решалась крайним напряжением сил истерзанного войной государства и народа. Атомная гонка, в которую включилась страна, требовала больших жертв, изматывала, но ее удалось выдержать. Результатом явилась разработка и производство не одного-двух «изделий» по какому-то образцу, а создание мощнейшей и суперсовременной отрасли атомной промышленности. Разведывательная информация, несомненно, была полезной во многих отношениях, но она не могла предопределить и не предопределяла этот окончательный результат. Его обусловили другие факторы. И совершенно справедливо разведчик А.А. Яцко назвал разведданные «учебным подсобным материалом» для советского атомного проекта.

Есть и еще один момент, существенно дополняющий наше понимание сути вопроса. СССР вынес решающий, поистине жертвенный, вклад в спасение мира от фашизма и уже потому имел полное моральное право на часть мировой интеллектуальной собственности, заметное место в которой занимали знания в области ядерной физики и военного прикладного применения ее достижений. Заметим, что в то время, о котором идет речь, многие ведущие ученые Запада придерживались именно такой позиции. Одним из них был Н. Бор. Перед поездкой в Лос-Аламос он встретился с английским премьером Черчиллем и посоветовал ему поделиться с русскими секретами изготовления атомной бомбы, достигнув соглашения о будущем контроле над новым грозным оружием. Не только Бор, но и некоторые другие ученые, специалисты в области атомной теории, осознавая, что в условиях, когда война подходит к концу, атомная бомба уже не сыграет решающей роли в военном раскладе сил, но она может стать оружием устрашения, средством глобальной гегемонии в том случае, если ею будет обладать только одна страна.

Черчилль разумного совета Н. Бора не принял, но ученый на этом не остановился. Прибыв в США, он направил личное послание президенту Рузвельту, в котором предостерег и этого государственного деятеля от перспективы соперничества между государствами за обладание атомным оружием. Н. Бор был убежден, что любое временное преимущество (многие ядерщики считали, что принцип атомной бомбы не будет долго оставаться секретом) не может не ставить под угрозу безопасность всего человечества до тех пор, пока только одна страна владеет подобным оружием. Слишком велик был соблазн его использовать, ведь от адекватного ответа эта страна была застрахована. С другой стороны, это преимущество заставляло и другие страны пытаться его получить. Н. Бора поддерживали именно те физики, которые совсем недавно стали гражданами США и активно содействовали вовлечению этого государства в практическую реализацию атомной программы. Весной 1945 года к президенту Результату обратились с запиской Сциллард и Эйнштейн. Пять лет назад эти люди убеждали Рузвельта создать атомную бомбу. Теперь они использовали свой авторитет, чтобы предотвратить ее применение. Согласно одному из свидетельств, примерно в это время, Эйнштейн сказал примечательную фразу: «Если бы я знал, что у Гитлера не будет атомной бомбы, то я не стал бы поддерживать американский атомный проект».

Отклика Рузвельта на послание ученых от 25 марта 1945 года не последовало. 12 апреля президент США умер, не оставив никакого распоряжения и завещания о новом оружии. Приведенный к присяге как глава государства Трумэн, ничего до этого не знавший о «Манхэттенском проекте», получил наконец информацию о том, что его страна располагает колоссальной силы бомбой. Гипноз этой силы для нового американского президента стал непреодолимым. Теперь никакие акции, советы, рекомендации самих творцов атомного оружия не имели никакого значения.

Тем не менее, они продолжали попытки переломить дальнейший трудно прогнозируемый в перспективе ход событий. В Металлургической лаборатории Чикагского университета, где атомная программа делала свои первые шаги, была создана комиссия под председательством нобелевского лауреата, немецкого физика, эмигрировавшего в США в 1935 году, Дж. Франка. Комиссия подготовила доклад для военного министра. Ученые-физики обращали внимание правительства на то, что даже при полной секретности производства атомного оружия Советскому Союзу не понадобится много лет, чтобы ликвидировать отставание.

Эти люди знали, о чем писали. Им были известны и потенциал советской науки, и возможные ресурсы на обеспечение ядерной программы в СССР. Здесь уместно привести слова из неопубликованного интервью Фукса, личный вклад которого в разведывательную операцию по ядерным программам Запада был наиболее значительным. «Мне трудно судить насколько ценная и нужная для советской атомной программы была моя информация. Советский Союз вел в конце 40-х годов разработку собственного ядерного оружия широким фронтом, задействовав весь свой промышленный и научный потенциал. Советского ученые-ядерщики, несмотря на тщательно оберегаемые Соединенными Штатами атомной монополию и в условиях тотальной научно-информационной блокады Запада, многого добились сами на основе собственных оригинальных разработок. Не вызывает сомнения, что коллектив советских ученых под руководством Курчатова работал то время с невероятным напряжением сил, и что они рано или поздно все равно добились бы успеха даже без переданной мной информации».

Эти слова принадлежат не профессиональному разведчику и не резиденту военной разведки НКГБ СССР и США. Они сказаны ученым, внесшим значительный личный вклад в развитие ядерной физики и, несмотря на весомость собственного участия в разведывательной работе, в пользу нашей страны, никогда не претендовавшим на признательность за это. Нет никаких свидетельств его недовольства по этому поводу или раскаяния в содеянном, высказанных, когда-либо позже. Нельзя не признать, что убежденность Фукса в правильности своих действий и последовательность его жизненной и мировоззренческой позиции не могут не вызывать самого глубокого уважения.

Деятельность Фукса нанесла очень болезненный удар по стратегии американской политики в первые послевоенные годы. В ней все строилось, исходя из расчета на достаточно длительное сохранение атомной монополии. Оттого горечь от утечки информации осталась надолго. Драконовский режим секретности себя не оправдал, оказавшись с «прорехой». Реакцией на это стала антисоветская маккартиская истерия, в который бились США в течение нескольких лет. Не разбирали, как говорится, ни правых, ни виноватых. Дело доходило до курьезов.

Р. Пайерлс, сыгравший одну из наиболее активных ролей в американском атомном проекте и проработавший всю войну в Лос-Аламосской лаборатории, в послевоенные годы вообще не был допущен в Соединённые Штаты.

Успех советской разведки задел за живое не только правительственные круги и спецслужбы. Общий настрой американской общественности во второй половине 1940-х годов был таким же, что не могло не отразиться на трактовке событий американскими авторами в этой области. Акценты, расставленные ими еще с той, послевоенной поры, можно понять. Труднее понять наших соотечественников, которые в нынешнее время пытаются следовать устаревшим трафаретам чужих исторических оценок, не останавливаясь и перед тем, чтобы напрочь дезавуировать вклад отечественной науки в создание нашего атомного оружия. Неважно, как это делается – с помощью попыток показать, что наши ученые слепо копировали то, что сделали физики всего мира в США, или путем поиска каких-то третьих сил, которые якобы действовали в мире «между» и «над» СССР и США.

Все эти пути представляются бесплодными.

На необходимости тщательной и доскональной проверки получаемых разведданных уже говорилось. Отметим также тот, важный в данном контексте, факт, что эта информация имела весьма ограниченное «поле» применения, то есть использовалась она только при разработке самых первых образцов отечественного атомного оружия. При этой констатации важно учесть еще и следующие три обстоятельства.

Во-первых, разведка давала возможность несколько сократить сроки создания в СССР атомной бомбы. Американцам при мобилизации всей мировой научной элиты потребовалось для осуществление атомного проекта 4 года, нам – три, а, по мнению некоторых, даже два года. Почему это стало возможным? Не из-за простого «копирования», как многие утверждают. Главным было то, что данные разведки помогали избегать тупиковых направлений в разработках, «отрезать» их. Более того, некоторые гипотезы и предположения, делавшиеся нашими учеными и специалистами в ходе работы над атомной программой, не сразу и не всегда встречали признание и поддержку. Обычно в подобных случаях следовал длительный период экспериментальных проверок и доказательств. Приходили сведения по линии разведки и сомнения отпадали. Оказывалось сбережённым время, а значит и средства, что было далеко немаловажным для послевоенной страны. Таким образом, некоторая экономия средств была вторым благоприятным следствием работы нашей разведки.

Третье обстоятельство было связано с психологическим аспектам работы по осуществлению атомного проекта. Наши специалисты были изначально уверены в том, что ЭТО можно сделать. Уверенность, многократно помноженная на осознании всей серьезности опасности для нашей страны и всего мира со стороны монопольного обладателя атомного оружия, удесятеряла силы, инициировала интеллект, заставляла не считаться ни с какими трудностями. Это был не «прямой» вклад разведки, но очень существенный для успеха дела. В целом же абсолютно прав бывший разведчик А.А. Яцков, который считает, что бомбу делает не разведка, а «ученые и специалисты, опирающиеся на научно-технический и экономический потенциал страны». И можно поддержать его призыв, отказаться от попыток противопоставления друг другу ученых и разведчиков, выполнявший каждый по-своему одно общее и большое дело.

Много лет минуло с той поры. И задача нас, ныне живущих, не предавать забвению, а тем более остракизму, труд и героизм тех, чьими усилиями закладывался фундамент нашего оборонного могущества. Односторонние подходы к истории никогда не давали постижения истины. А она в истории людей и государств всегда противоречива и неоднозначна, и разные ее грани без учета всего многообразия явлений могут привести к совершенно противоположным выводам.

Советские ученые-ядерщики во время Великой Отечественной войны

Деятельность советской науки с началом войны подчинялась законам военного времени. Решения принимались быстро, при жестком централизованном контроле. Его осуществлял Научно-технический совет при Государственном Комитете Обороны (ГКО). Совет был образован 10 июля 1941 года. Его возглавил С.В. Кафтанов. Работа Совета была организована по секциям, в соответствии с отраслями науки и направлениями деятельности.

Особое место среди событий военной эпохи занимает эвакуация научных центров и кадров. Объем работ, выполненных, в связи с этим, сегодня просто не поддается осмыслению. Только из блокированного Ленинграда было вывезено в безопасные районы страны в марте-июне 1942 года 80 научных учреждений, в том числе около 40 вузов. Перебазированные научные учреждения Москвы и Ленинграда, том числе физического профиля, в основном были размещены в Поволжье. Здесь возник сильный научный комплекс: 33 научных института, осуществлявших исследования в различных областях физики, химии и техники, ряд вузов. Коллектив научных сотрудников в общей сложности насчитывал 1884 человека, в том числе 39 академиков и 44 члена-корреспондента Академии наук СССР.

В августе 1941 года в Казани начал работать Президиум Академии наук СССР. В этом же городе оказались ведущие научные центры страны – Ленинградский физико-технический институт (ЛФТИ), Московский физический институт (ФИАН), Институт физических проблем (ИФП). Все они расположились в одном из зданий казанского университета, заняв разные этажи: ИФП – первый, ЛФТИ – второй, ФИАН – третий. Условий для установки экспериментального оборудования практически не было. Все оно было свалено «в кучу», помещений для размещения сотрудников катастрофически не хватало. Но отношения между физиками – сотрудниками всех трех научных центров были на редкость доброжелательными, сердечными и товарищескими. Ни со временем, ни с характером работы (нередко высококвалифицированному специалисту, обладавшему самыми высокими титулами и научными званиями, приходилось заниматься такелажными работами) никто не считался. Была общая беда и общая цель – всемерно содействовать защите Отечества.

Содержание работы всех исследовательских институтов физического профиля определялось прикладными задачами, вытекавшими из потребностей фронта. Проводились важные научные исследования в области механики, аэродинамики, автоматики. Немало было сделано для совершенствования артиллерийских систем, обеспечивая армию новейшими оптическими приборами. Создавались новые виды взрывчатки на базе дешевых и не дефицитных материалов. Армия снабжалась новой аппаратурой связи.

При всей загруженности научных учреждений решением прикладных задач администрация и сами ученые ухитрялись сохранить в деятельности научных коллективов нишу для теоретических и экспериментальных исследований по фундаментальным проблемам физики и математики, химии и биологии.

Целый ряд серьезных научных результатов в это время получили математики – И.М. Виноградов, А.Н. Колмогоров, А.Я. Хинчин, М.В. Келдыш, М.А. Лаврентьев, И.Г. Петровский, В.И. Смирнов, С.Л. Соболев, А.Н. Тихонов, Н.И. Мусхелишвили. Наперекор обстоятельствам шел процесс накопления знаний в области нелинейной механики (Н.М. Крылов, Н.Н. Боголюбов), теоретических основ работы циклических ускорителей (В.И. Векслер), механизма электромагнитного излучения (Д.Д. Иваненко, И.Я. Померанчук), явлений электронного парамагнитного резонанса (Е.К. Завойский), теории жидкого состояния (Я.И. Френкель), стадийности протекания некоторых химических реакций (В.Н. Кондратьев), химической кинетики (Н.Н. Семенов и его школа).

Но впереди уже замаячила сверхзадача – создание принципиально нового атомного оружия. Информация о том, что эта проблема серьезно обсуждается на Западе к данному времени поступала к политическому руководству страны. Как вспоминает разведчик А.А. Яцков, в сентябре 1941 года нашей резидентуре в Англии удалось добыть секретный доклад Уранового комитета. Уже состоялось первое посещение советского посольства в Лондоне Клаусом Фуксом. Поступила радиограмма от руководителя разведгруппы из Швейцарии Ш. Радо относительно немецких ядерных исследований. Но поступавшее сведения пока что оседали в самых верхних эшелонах государственного руководства. Это вовсе не значило, что у руководства страны эти сведения не вызывали беспокойства, просто надо было решать ответственнейшие проблемы, связаны непосредственно с положением на фронтах.

У ученых были свои сигналы о том, что в области ядерных исследований возникла новая ситуация. Наиболее настораживало то, что полностью исчезли открытые публикации по данной тематике. Объяснение это могло быть только одно – работы стали секретными, а значит, связанными с военными целями. Это подтолкнуло Г.Н. Флерова, находившегося на военной службе (он ушел добровольцем в Ленинградское ополчение, затем был переведен в авиационные части вглубь страны, в Чувашию) обратиться с письмами в самые высокие инстанции. Ученый-физики писал о необходимости немедленного развертывания работ по атомной проблеме, предостерегал от ее недооценки.

Реакция не была моментальной. Но после очередного обращения к верхам (Флеров написал письмо И.В. Сталину) дело, наконец, сдвинулось с мертвой точки.

В ноябре 1942 года к Сталину были приглашены академики А.Ф. Иоффе и В.И. Вернадский. Вопросы, заданные им, касались возможности создания атомной бомбы в Германии, перспектив решения этой проблемы в нашей стране. Обсуждались также предварительные наметки ресурсного обеспечения атомной программы. Следующее совещание было более широким. Проводил его заместитель Председателя Совета Народных Комиссаров М.Г. Первухин, которому было поручено заниматься вопросами уранового проекта. В совещании участвовали Вернадский, Иоффе, Капица и Хлопин. Было решено начать работы по проблеме создания в Москве научного центра, в которым можно было бы собрать всех специалистов-ядерщиков и приступить к исследованиям практической направленности.

Многое зависело от того, кто возглавит будущий центр. Обсуждались кандидатуры Алиханова, Курчатова и Лейпунского и других видных ученых. Всего было 6 кандидатов, потенциально способных обеспечить руководство отечественным атомным проектом. После предварительного обсуждения остались две фамилии – Алиханова и Курчатова. Оба они были известными величинами в мире отечественной физики. Победил И.В. Курчатов. Возможно, потому, что на этой кандидатуре настаивал Иоффе, но, скорее всего, благодаря личным качествам самого Игоря Васильевича, которого выгодно отличали энергичность, организованность, напористость в решении научных проблем и одновременно контактность, доброжелательность, чисто человеческая привлекательность. Немаловажную роль сыграло и то, что кандидатуру И.В. Курчатова поддерживал И.В. Сталин, с которым И.В. Сталин познакомился на одном из совещаний в его кабинете по урановой проблеме.

На предложение возглавить атомный проект Курчатова ответил: «Дайте сутки на размышление». На следующий день его слова были такими: «Если надо, я готов. Дело трудное, но я надеюсь, что правительство будет помогать». Вскоре И.В. Курчатов был официально назначен научным руководителем работ по атомному проекту.

В бурно и быстро ускорявшемся потоке событий был один важный эпизод. К уполномоченному ГКО по науке С.В. Кафтанову явился полковник И.Г. Стариков, известный специалист по минному делу. Он принес тетрадь на немецком языке, в которой содержалось множество формул и разноцветных графиков. Эта тетрадь попала к нему при следующих обстоятельствах. Шли бои в районе города Таганрога. Южный берег бухты был в руках нашей 56-й армии, а северный – у немцев. В ночь на 23 февраля 1942 года моряки-пехотинцы и партизаны совершили рейд в тыл противника. Переправились по льду залива и внезапно напали на спящий гарнизон немцев. Бой был коротким. Среди наших трофеев оказался добротный портфель, а в нем толстая тетрадь. В ходе допросов пленных удалось выяснить, что накануне в гарнизон прибыл некий высокий чин, направлявшийся из Таганрога в Мариуполь. Его машина «опель-адмирал» была мало приспособлена для передвижения по нашим дорогам. И офицер решил ради безопасности заночевать в гарнизоне. Когда наши моряки и партизаны ворвались в посёлок, их внимание привлекла большая легковая машина. В ней и был найден портфель с тетрадью. Его передали в штаб армии и тетрадь увидел Стариков. Она показалась ему важной. По совету командующего фронтом Р.Я. Малиновского он решил передать находку в Наркомат обороны, что при первой же возможности и сделал. Но военные отмахнулись – нам не до фантазий, передайте тетрадь Кафтанову. Так она оказалась в отделе науки ГКО. Кафтанов значительно серьезнее отнесся к делу, отдал тетрадь переводчиком, получил отзывы ученых. Стало ясно, что содержание записей действительно важно. В них были расчеты количества энергии, выделяемой при распаде урана-235. Вот такая полудетективная история.

И ее следствием явилась письмо в ГКО, которое подписали Иоффе и Кафтанов. Признавая, что реализация атомного проекта – проблема очень дорогая и в условиях войны трудно осуществимая, ученый и руководитель ведомства, тем не менее, высказали твердое убеждение в необходимости ее финансирования. Примерно в это же время информационный материал, обобщавший данные разведки о начале работ по атомному оружию на Западе, был подготовлен органами безопасности и направлен Л.П. Берией И.В. Сталину. Таким образом, сразу несколько обстоятельств заставили серьезно задуматься над проблемой создание атомного оружия.

Первым практическим шагом в данном направлении стало решение о создании научного центра и назначении назначение И.В. Курчатова его руководителем. В конце 1942 года он начал собирать физиков по всей стране, по всем городам и весям, куда их забросило военное лихолетье. И.К. Кикоин, например, вспоминал: «…Курчатова неожиданно появился в Свердловске, зашел ко мне в лабораторию и поинтересовался, чем я занимаюсь. Внешне это посещение тогда ни на чем не сказалось, но позже стало ясно, что он имел поручение прозондировать возможность привлечения меня к новой тематике. Действительно, в начале 1943 года я был вызван в Москву, где встретился с Курчатовым и Алихановым у Кафтанова. Мне сообщили, что имеется поручение правительства заняться вопросом практического использования деления урана». Для Кикоина, как для ученого-физика это не было неожиданностью, поскольку после открытия деления урана это был самый животрепещущий вопрос. Единственное, что вызывало сомнение – как быстро можно было решить эту проблему?

Ситуация для страны в военном плане продолжала оставаться критической и вопрос»: «Быть или не быть атомному проекту?» перед отечественными учеными не стоял. При чем потенциальная угроза применения нового оружия с использованием внутриядерной энергии исходила со стороны фашистской Германии. Это у нас понимали так же, как в Англии и в США.

11 февраля 1943 года было принято специальное решение ГКО о создании первого в стране научно-исследовательского учреждения, призванного заняться атомной проблемой. Официально она называлась «Лаборатория измерительных приборов № 2 АН СССР», чаще просто – «Лаборатория № 2» или «ЛИПАН» Острые на язык физики сразу же ввели в оборот шутливое название лаборатории – «ЛИПА».

Руководителем этой научной организации И.В. Курчатова стал марте 1943 года. Штат работников поначалу формировался преимущественно из кадров Ленинградского физико-технического института. В Москву были возвращены А.И. Алиханов, А.П. Александров, Л.А. Арцимович, И.К. Кикоин, И.В. Курчатов, Ю.Я. Померанчук, К.А. Петржак, Г.Н. Флеров. Постепенно в работу лаборатории включались и сотрудники Института химической физики (ИХФ). Он был реэвакуированным из Казани в Москву в 1944 году, и с лета этого года его ведущие ученые пополнили штат курчатовской лаборатории. В их числе были Н.Н. Семенов, Я.Б. Зельдович, Ю.Б. Харитон.

ЛИПАН первоначально размещался в разных зданиях. Занял часть помещений Сейсмологического института, что находился в Пыжевском переулке, здание Института экспериментальной медицины. Но уже весной 1944-го было начато строительство нового комплекса зданий, специально предназначенных для курчатовцев. Сегодня это – Институт атомной энергии имени Курчатова.

По плану 1944 года, утвержденному ГКО для Лаборатории № 2 намечалось построить опытный уран-графитовый реактор, на котором предполагалось получить цепную реакцию и изучить физические свойства урана-235, урана-238 и плутония. Для этого необходимо было иметь для начала около 50 тонн природного урана в виде металла или солей. В стране был только один урановый рудник в Средней Азии, где добывался уран для производства светящихся красок. К тому времени, когда возникла потребность в уране для новых целей, большинство шахт рудника было заброшено.

ГКО обязал Наркомат цветной металлургии срочно заняться восстановлением шахт и развертыванием добычи урана. Объем его первой партии был определен в количестве 100 тонн. Задача была трудной. Ее осуществление предстояло возглавить заместителю наркома цветной металлургии, будущему «долгожителю» в ранге министра атомной промышленности (это министерство в течение ряда десятилетий называлась Министерством среднего машиностроения) Ефиму Павловичу Славскому.

Получение графита высокой чистоты для строящегося реактора организовали на Московском электронном заводе. Технология производства разрабатывали ученые Лаборатории № 2 совместно со специалистами завода. Для изготовления графитовых блоков был построен специальный цех.

Урановый реактор строился ускоренными темпами, но еще до завершения всех работ, весной 1945 года, в целях выигрыша во времени И.В. Курчатов дал задание на разработку конструкции и возведение промышленного реактора.

Организация добычи и производство обогащенного урана являлось основным условием реализация атомной программы. До этого в СССР ни металлического урана, ни карбида урана не получали. Первый шаг в данном направлении был сделан в Государственном институте редких металлов. Полученное количество карбида урана было мизерным и пригодным для сугубо исследовательских целей. Все порции передавались лично И.В. Курчатову.

Постепенно налаживался и процесс получения металлического урана путем его восстановления из тетрафторида с очисткой от примесей высокочастотным нагревом в вакуумной печи. Чистый слиток урана массой в 1 кг был получен конце 1944 года. На его первую рафинировку приехал М.Г. Первухин с группой специалистов.

На этом, по существу, заканчивается подготовительный этап советского атомного проекта. Длился он примерно около 2 лет – с 1942 по 1944 – начало 1945 года. Вспоминая о данном периоде И.Н. Головин, один из ведущих сотрудников Лаборатории № 2, высказал мнение, что, хотя принципиальное решение о развертывании советского атомного проекта и было принято в ноябре 1942 года, настоящие работы по созданию атомной бомбы были начаты фактически лишь после окончания войны. Головин полагает также, что неудовлетворенность, высказанная Курчатовым в письме Л.П. Берии по поводу медленных темпов геологических изысканий урановых месторождений, имели своим непосредственным следствием назначение 1945 году Главным администратором атомного проекта страны руководителя спецслужб Лаврентий Павловича Берии. До этого общее руководство атомной проблемой осуществлял В.М. Молотов.

Однако это изменение было не единственным фактором в дальнейшем развитие событий.