Текст книги "Стрелок: Путь на Балканы. Путь в террор. Путь в Туркестан"

Были серьезно пострадавшие и среди русских офицеров. К примеру, капитан Гнилосыров был ранен в бок, капитан Княжин дважды в левую ногу, но больше всех пострадал капитан Николаев, поведший свою роту в штыки; он получил в общей сложности четыре ранения и все равно остался в строю до самого конца дела. Некоторые офицеры не без зависти говорили, что он теперь непременно получит орден святого Георгия. Ванечка Линдфорс тоже отличился, получив неглубокий порез щеки от неприятельского штыка и сломанное ребро от приклада, так что, принимая во внимание его геройство в бою, следовало ожидать анненский темляк на саблю. А вот Михай возвратился невредимым и каким-то взвинченным. Поговаривали, что под ним убили лошадь, которую он очень любил, однако поручик ничего никому не сказал, а направился прямиком к своей палатке и скрылся в ней.

Впрочем, приятелей-вольнопёров все это не слишком занимало. Занятые поисками Будищева и Шматова и, не встретив их ни среди раненых, ни невредимых, они очень опечалились.

– Не могу поверить, – глухо сказал Лиховцев, – этого просто не может быть!

– Я думаю, еще рано отчаиваться, – попытался успокоить его Штерн, – ведь среди мертвых мы его тоже не видели.

– О чем ты говоришь, – покачал головой Алексей, – наши ведь не скрывают, что не собрали ещё и половины павших.

– Я видел Линдфорса, – нерешительно заметил Гаршин, – он утверждает, что Будищев жив, и даже, что именно он ранил турецкого генерала.

– Думаю, в этом случае Азиз-паша не выжил бы, вы ведь знаете, как Дмитрий стрелял…

– Не следует пока что говорить о нем в прошедшем времени, – мягко остановил Штерна Всеволод, – знаете, я, наверное, навещу Михая, может, он знает больше.

– Хорошо, сходите, конечно, но не думаю, что он хотя бы запомнил наших друзей в лицо.

Вольноопределяющийся, не теряя ни минуты, направился в сторону офицерских палаток и вскоре был рядом с жилищем поручика. Прежде они были в почти при ятельских отношениях, но после того как Гаршин увидел, как тот проводит учения с нижними чинами, их взаимная приязнь ослабела. Тем не менее внешне ничего не изменилось, и Всеволод полагал приличным обратиться к нему за разъяснениями.

– Владимир Васильевич, – негромко позвал он, стоя у входа. – Можно мне зайти?

Внутри что-то щелкнуло, затем послышался какой-то шорох, но никто ничего не ответил. Мучимый тревожными предчувствиями, молодой человек откинул полог и, шагнув внутрь, остановился как громом пораженный. Поручик сидел на походной кровати с совершенно бледным лицом. Мундир его был расстегнут, портупея валялась на полу, а рядом на походном столике, рядом с зажжённой свечой, лежал готовый к выстрелу револьвер. Очевидно, он только что перезарядил свое оружие, после чего зачем-то взвел курок и положил рядом с собою.

– Что вы делаете? – ошеломленно спросил Гаршин.

– Пятьдесят два, – непослушными губами ответил ему поручик.

– Что, простите?

Поручик с трудом перевел дух и поднял на своего гостя глаза. Тот встретился с ними взглядом и вздрогнул, ибо, казалось, что на него смотрит сама бездна, так глубоки и черны они были. Черты лица его стали необыкновенно резкими и четкими, и вообще, было похоже, будто он постарел разом на десять лет.

– Пятьдесят два, – повторил он тусклым голосом, – понимаете, в моей роте выбыло из строя пятьдесят два человека.

– Война, – нерешительно ответил ему Гаршин.

– Да, конечно, – согласился тот, – вот только закрываю глаза, а они стоят. Все пятьдесят два… и мертвые и пораненные… Просто стоят и смотрят. Приказа ждут. А я не могу отдать приказ, я их на смерть уже один раз послал.

Рука его снова легла на револьвер и как будто нежно погладила его. «Какие у него тонкие музыкальные пальцы», – подумал вольноопределяющийся, но вслух сказал совсем другое:

– Не смейте!

– Что?

– Не смейте! – голос Гаршина набрал силу и прозвучал, как пощечина. – Вы же офицер, как вы можете проявлять подобное малодушие!

Договорив, он решительно отобрал у поручика револьвер и спрятал его за спиной. Тот еще некоторое время посидев, молча, вдруг закрыл лицо руками и зарыдал.

Будищев появился под утро. Смертельно усталый, он вел под уздцы маленького, почти игрушечного на его фоне ослика, тащившего волокушу. В ней лежали двое тяжелораненых солдат, один из которых был Шматовым, а второй рядовым Нежинского полка Стратоновым. Командовавший дозором старший унтер-офицер Галеев узнал его и, выделив в помощь ему одного из солдат, велел как можно быстрее доставить пострадавших в лазарет.

Врачи, всю ночь оказывавшие помощь страждущим, уже валились с ног, однако один из них – долговязый немец по фамилии Брэм, немедленно вышел и осмотрел новоприбывших. Найдя их состояние тяжелым, он приказал отправить солдат под навес для ожидавших операции.

– Кто их перевязывал? – поинтересовался Брэм у сидящего рядом Будищева.

– Что? – не понял тот сначала, но тут же сообразив, ответил: – Я, ваше благородие!

– А ты знаешь в этом толк, братец! Не желаешь ли перейти в санитары? Ты, кажется, грамотный, быстро вы учишься, глядишь, выйдешь в фельдшеры.

– Воевать так воевать, господин доктор, – усмехнулся солдат, – пишите сразу в обоз!

– Ну, как знаешь. Впрочем, если надумаешь, приходи!

Шатаясь на негнущихся ногах, Дмитрий двинулся прочь. Куда идти, он от усталости не сообразил, а потому просто брел, рассчитывая найти место для отдыха. Как на грех, его вынесло к месту, где лежали умирающие солдаты. Помочь им было нельзя, да многие уже и без всякой помощи отошли в мир иной. Между ними ходил, читая молитву, отец Григорий, давая тем самым павшим последнее утешение. Глаза священника и солдата встретились, но Будищев, вместо того чтобы посторониться и пройти мимо, тяжело вздохнул и спросил:

– За какой хрен они погибли, батюшка?

– Что?

– Я спрашиваю, за что погибли эти люди? Зачем им эта Болгария? Что они видели в своей жизни? Я вон только что Федьку в лазарет отволок. Он за освобождение христиан едва жизнь не отдал, а его там, в яме, как собаку бросили. Если бы я искать не пошел, так и сгинул безвестно, а он ведь еще и не жил вовсе! Девку, поди, ни одну не любил… и вот ты мне скажи, отец Григорий, за что?

Голос Будищева постепенно повышался, и последние слова он буквально выкрикнул в лицо священника. Отец Григорий тяжело вздохнул, покачал головой и тихо ответил:

– Иди за мной, Митя, покажу за что.

Путь их был недолог. Сразу за рядами четырех десятков погибших в бою у Езерджи солдат отдельно лежали еще несколько тел, накрытых рогожами. Откинув одну из них, батюшка поманил Дмитрия пальцем и ткнул в направлении покойника.

– Вот за что.

Будищев машинально наклонился и тут же отшатнулся. Под рогожей лежала молодая девушка с перерезанным горлом. А священник, не останавливаясь, прошел дальше, продолжая откидывать покрывала одно за другим. Под следующим лежал мальчик, дальше ещё одна женщина, а на остальных сил смотреть у Дмитрия больше не было.

– Смотри, Митя, – продолжал отец Григорий. – Они в лесу прятались, а их башибузуки выловили, да там всех до смерти и умучили. Не пожалели ни женщин, ни детей, сначала ссильничали всех до единого, а потом под нож… Их как нашли, вы уж в атаку двинулись. Полковник-то, как увидел, так приказал никому не показывать, боялся, что люди взбунтуются и в бой полезут без приказа… Что, Митя, худые для тебя люди – болгары? Водки, наверное, даром не наливают – денег просят. Что тут скажешь… Так вот, за что ты воюешь, я не ведаю, а вот те павшие – за то, чтобы такого более не случалось. И аз многогрешный за это тоже готов ни жизни, ни души бессмертной не пожалеть! А теперь пошел вон с глаз моих, мне еще панихиду служить, а я тут с тобой валандаюсь!

Не помня себя, Дмитрий ушел прочь, с трудом найдя укромный уголок, присел и буквально тут же провалился в беспокойный сон. Пробуждение было не из приятных – кто-то сильно ударил его сапогом в бок, и ничего не понимающий спросонья Будищев вскочил. Первое что он увидел перед собой, была приторно улыбающаяся физиономия ефрейтора Хитрова.

– Вставай, падлюка, – почти ласково пропел его бывший командир звена. – Неча спать, так долго, чай не барин.

– Слышь, придурок, ты что, бессмертный? – ничего не понимая, спросил Дмитрий и хотел уже было дать ефрейтору в ухо, но рядом оказалось еще два солдата, тут же скрутивших его.

– Не балуй! – строго сказал ему дядька Никифоров, крепко держа за выкрученную руку.

– Это ж бунт, – улыбка Хитрова стала еще более мерзкой, – братцы, попомните, что этот бунтовщик меня, то есть своего непосредственного начальника, ударить хотел!

– За что? – воскликнул Будищев, сообразивший, что дело может кончиться худо.

– Сейчас узнаешь!

Через несколько минут он без ремня и оружия стоял перед полковником Буссе и другими офицерами их полка.

– Вот, ваше высокоблагородие, – начал рапортовать ефрейтор, – это он, значит, бунтовать призывал и говорил, что воевать с туркой не надо! А еще хотел на меня, то есть на начальство, руку поднять!

– Каково, господа? – воскликнул один из офицеров, имени которого Дмитрий не знал. – Это же надо, какие речи вел, скотина!

– Так точно, ваше благородие, – с готовностью поддакнул Хитров, – говорил еще, за что зря христианские души кладем, дескать, противно это Господу!

– Может, сектант какой? – неуверенно протянул командир третьего батальона майор Смирнов.

– Нет, ваше высокоблагородие, сектанты они смирные, а он драчливый и матерится неподобно. Точно говорю, бунтовщик он.

– Помолчи, когда тебя не спрашивают! – строго осадил разговорившегося ефрейтора Буссе.

– Слушаю, ваше высокоблагородие! – вытянулся тот.

– Кто таков? – хмуро спросил он солдата.

– Рядовой охотничьей команды Будищев, ваше высокоблагородие! – отрапортовал Дмитрий, встав по стойке смирно.

– Верно ли то, что о тебе говорят?

– Никак нет!

– Значит, ефрейтор врет?

– Ваше высокоблагородие, господин полковник, разрешите доложить?

– Ну, докладывай.

– Я, прежде чем в охотничью команду попасть, служил в роте его благородия штабс-капитана Гаупта, как и ефрейтор Хитров. Так вот, в нашей роте всем известно, что господин ефрейтор, не в обиду будь сказано, с головой недружен. Может, его мамка в детстве уронила, может, еще чего, а только он иной раз человек как человек, а другой – дурак дураком! Ну, посудите сами, господин полковник, если бы я против войны был, неужели в охотничью команду добровольно вступил?

– Складно поешь, ты из городских?

– Никак нет, из крестьян.

– Непохоже, но допустим, а что в лазарете делал?

– Господин полковник, – вдруг отвлек внимание Буссе только что подошедший Брэм. – Думаю, на этот вопрос могу ответить я.

– Вот как, господин доктор?

– Именно, дело в том, что этот солдат притащил в лазарет двух тяжелораненых товарищей, которых нашел на поле боя и даже перевязал. Хочу заранее отметить, что если бы не он, эти двое пополнили бы мертвецкую.

– Это правда?

– Так точно, ваше высокоблагородие, рядового Шматова и еще одного, из Нежинского полка.

– Ничего не понимаю! – вконец запутавшись, заявил Буссе и подозрительно посмотрел на Хитрова. – А что, за отцом Григорием уже послали?

– Здесь я, господин полковник, – отозвался священник.

Лицо отца Григория было измучено, борода свалялась, и вообще было похоже, что его, как и Дмитрия, только что разбудили. Батюшку тут же ввели в курс дела и спросили, что он может сказать по поводу произошедшего?

– Гхм, – прочистил горло священник и взглянул на Будищева так, что у него похолодело сердце. – Что я могу вам сказать, господа. Солдат этот действительно… ругался при мне. Но поскольку службу я в этот момент не производил, сие всего лишь непочтительность, а никак не богохульство. К тому же, если принять во внимание причину, сподвигшую его на это, то я с ним полностью согласен!

– Вот как, – изумился Буссе, – но что же это за причина?

– Разве вам не сказали, что он нашел раненых, оставшихся без всякой помощи?

– Да, но…

– А кто может поручиться, что те, кого он доставил – единственные?

– Хм, действительно, нехорошо получилось.

– Господин полковник, пошлите людей, чтобы удостовериться.

– Непременно, батюшка, непременно. Но что же делать с этим…

Увы, договорить ему опять не получилось, к штабной палатке подъехал командир нежинцев полковник Тиньков со своими офицерами и, соскочив с лошади, шумно поприветствовал соседей.

– Здравствуйте, господа! Славная нынче погодка, не находите?

– Как сказать, Александр Владимирович, как сказать… опять жара будет.

– Ну, это уж как водится, а вы заняты?

– Нет, мы уже закончили, уведите пока арестованного, я с ним позже решу…

– Позвольте, – переменился в лице Тиньков, – а что это значит? За что арестован этот солдат?

– Вы его знаете?

– Конечно, он мне, можно сказать, жизнь спас!

– Каким образом?

– Да самым прямым! Ведь этот сукин сын, Азиз-паша, меня чуть было не подстрелил, даром, что сам раненый был. А ваш солдат ему револьвер-то из руки и выбил, причем выстрелом! Да так ловко, что сам паша живехонек остался, а ведь генералов далеко не каждый день в плен берут! Да-с! Кстати, ссадил его с лошади тоже он, так что, если по справедливости, честь пленения Азиза-паши принадлежит нашим полкам поровну. Первого, замечу, пленного генерала в этой кампании!

– Не может быть!

– Да отчего же не может! Нет, господа, я не знаю, чем этот солдат провинился, однако же прямо требую при вынесении приговора учета прежних заслуг.

– Владимир Васильевич, – тихонько шепнул Буссе полковой адъютант Линдфорс, – я вспомнил. Брат рассказывал мне об этом солдате, он действительно чрезвычайно ловко стреляет.

– Ну, что вы, друг мой, – решился командир болховцев, – вина рядового Будищева не так уж велика, и он, разумеется, получит причитающуюся ему награду. Потом. Эй, вы, отпустите его!

– Слушаю, – вытянулся обескураженный Хитров и велел отдать Дмитрию винтовку и пояс.

– Прошу в палатку, господа, – полковник сделал приглашающий жест и посторонился. – В последнее время черт знает что творится, прямо голова кругом!

– Надеюсь, ничего серьезного?

– Да как вам сказать, вообразите, из Дунайской флотилии пришло отношение, чтобы из моего полка перевели к ним рядового Блудова! Каково?

– Странно, конечно, но что же вы ответили?

– Да что же мне отвечать, если в списках полка такого нижнего чина не числится? Так и ответил!

– Дурят что-то наши морячки!

– И не говорите.

Дмитрий тем временем шел вместе с остальными солдатами к расположению роты, размышляя над нелегкой судьбой Хитрова. Тот, очевидно, угадав ход мыслей солдата, невольно ежился под его взглядом, однако вида не подавал, стараясь выглядеть уверенно.

– Ты чего с нами прешься? – строго спросил он Будищева. – Твою команду к стрелкам передали, так и иди к ним!

Тот неожиданно не стал спорить, а, ни слова не говоря, повернулся и зашагал прочь, оставив недавних конвоиров в недоумении. Дядька Никифоров хотел окликнуть, но, посмотрев на командира звена, сразу отказался от этой затеи и двинулся вслед за остальными.

– Вы где были? – подозрительно спросил их Галеев.

– Приказ командира полка сполняли, господин унтер-офицер, – заюлил ефрейтор.

– А я почему про то ничего не знаю?

– Ну, что ты, Северьян, – голос Хитрова можно было мазать на хлеб вместо патоки, – мне приказали да велели быстро, где же тут успеть всем сообщить! Да и кончилось уже все…

– Ну-ну, смотри, Васька, я ведь тебя предупреждал!

Прямым следствием этого происшествия была немедленная отправка санитарных и похоронных команд к месту боя у Езерджи, с целью поиска выживших. Задействованы на это были роты, не участвовавшие в деле и потому не понесшие потерь. Солдаты, разбившись цепью, еще раз обошли местность, стараясь не пропустить ни малейшей складки на ней, где бы могли оказаться их раненые или убитые товарищи. Вскоре поиск увенчался первым успехом – вольноопределяющемуся Гаршину удалось найти в густых зарослях раненного в обе ноги рядового второй роты Василия Арсентьева. Бедолага лежал рядом с убитым им аскером в полном сознании. Как оказалось, он слышал, что рядом ходили люди, однако не знал, русские это или турки, и потому боялся подать голос. Жажду он утолял из фляжки, найденной им у мертвого противника, еды не имел вовсе и, по словам осматривавшего его при приеме в лазарет Соколова, непременно погиб, если бы его нашли хотя бы днем позже. Даже и теперь врачам пришлось отнять ему одну из ног, но, по крайней мере, жизни его ничего не угрожало.

Вся эта история произвела на впечатлительного Всеволода такое действие, что он несколько дней ходил сам не свой, и друзья даже опасались за его душевное здоровье. Однако все обошлось, и вскоре Михалыч, как его называли солдаты, вернулся в свое обычное состояние. Вообще, нельзя не отметить, что в полку все любили Гаршина. Несмотря на явную слабость, он стойко переносил вместе со всеми тягости похода. Был неизменно приветлив и никогда и никому не отказывал в помощи. Единственный, с кем у него не складывались отношения, был Будищев. Не то чтобы они враждовали, но всякий раз при встрече между ними случались недоразумения, так что они старались даже избегать друг друга.

Впрочем, получалось это далеко не всегда. В тот день Дмитрий был свободен от службы и занимался тем, что мастерил пулелейку. Дело в том, что захваченный им в бою у Езерджи револьвер оказался капсюльным. То есть заряжались каморы его барабана не металлическими патронами, как «Смит-Вессоны», «Галаны» или «Лефоше», а отдельно порохом и пулями. Капсюли же надевались на специальные шпеньки брандтрубок на тыльной стороне барабанов. В горячке боя разбираться с этим времени не было, но после него эта конструкция нимало удивила Будищева. Впрочем, ничего особо сложного в ней тоже не было. Найти капсюли, порох или свинец не составляло ни малейшей проблемы, но вот пули нужно было отливать самому.

Прежде всего, нужна была модель для отливки. Поразмыслив, Дмитрий решил разрядить одну из камор, но дело это оказалось совсем не простым. Пули плотно сидели в гнездах, так что выковырнуть их никак не получалось. Тем более что никаких инструментов – кроме ножа и штыка – у него не было. Идти на поклон к полковому оружейнику не хотелось, один бог знает, как он мог отреагировать на наличие у простого солдата трофейного револьвера. Пришлось идти по пути наименьшего сопротивления и разрядить револьвер выстрелом. Найдя укромное местечко в небольшом овраге, по дну которого протекал не совсем еще пересохший от жары ручей, Будищев обмотал револьвер куском рогожи, чтобы заглушить выстрел, и спустил курок. Творение неведомого оружейника исправно выплюнуло огонь, дым и кусочек свинца. Звук и впрямь получился негромким, зато вони и дыму было хоть отбавляй. Опустившись на колени, он принялся за поиски, и скоро пуля была у него в руках. Вода и жидкая грязь не дали ей деформироваться, так что можно было приниматься за дело.

Далее нужен был гипс. Достать его можно было только в лазарете, но вот попасть туда без разрешения начальства нечего было и мечтать. Увы, вольница у охотничьей команды закончилась вместе с ранением Линдфорса. Пришлось идти к Михаю. Поручик после памятного боя у Езерджи долгое время ходил как не свой, но постепенно пришел в себя, хотя и был лишь тенью бывшего командира стрелковой роты.

– Здравия желаю вашему благородию! – поприветствовал его Дмитрий.

– Охотник, – поднял на него глаза офицер. – Чего тебе?

– Господин поручик, разрешите отлучиться в лазарет?

– Зачем?

– Навестить рядового Шматова.

– А, это тот, кого ты раненого нашел?

– Так точно.

– Хорошо, только недолго.

– Слушаюсь!

– Подожди, – поручик, будто спохватившись, остановил собиравшегося уходить Будищева и пристально, словно не узнавая, вгляделся ему в глаза. – Верно ли, что это ты подстрелил Азиза-пашу?

– Так точно!

– И полковника Тинькова спас?

– Так точно!

– Да не кричи ты, – поморщился поручик, – отвечай по-человечески.

– Было такое.

– И пленного для генерала Тихменева ты раздобыл?

– Я, ваше благородие, только не один, а вместе с Федькой Шматовым.

– Черт знает что такое! – непонятно на что выругался поручик и махнул рукой, ступай, мол.

Размышлять, что все это значит, у Будищева времени не было, так что он как можно быстрее отправился к лазарету. Добравшись до места, он остановился и принялся разглядывать снующих туда-сюда санитаров и вскоре нашел того, кого искал. Нескладный солдат, ростом немногим выше Федькиного, пытался наколоть щепу для растопки, но руки у него дрожали, и топор все время соскальзывал в сторону. Причина тремора была крупными буквами написана на его необезображенном интеллектом лице – санитар явно мучился с похмелья.

– Онищенко, ты скоро? – раздался чей-то голос из палатки. – Инструменты кипятить надо!

– Давай помогу, браток, – улыбнувшись, предложил ему Дмитрий.

– Помоги, сделай милость, – не стал отказываться тот, – а то руки что-то не слушаются.

– Болеешь, поди? – усмехнулся Будищев, берясь за топор.

– Инх… инф… инхлюэнца[53]53
  Инфлюэнца – так называлась простуда. Influenza – воздействие (ит.).


[Закрыть] у меня, вот! – с умным видом отвечал ему санитар. – Тут, брат, лазарет, от заразы не спрячешься.

– Ну, это болезнь не опасная, ее легко вылечить.

– Да что ты понимаешь! – взвился оскорбленный в лучших чувствах медработник. – Тут, может, ученые люди, не тебе чета, разобраться не могут, а ты… ты…

– Точно тебе говорю, – не смутился Дмитрий, – у меня, кстати, где-то было лекарство, хочешь попробовать?

Сняв с пояса флягу, сделанную еще во время стоянки в Бердичеве, он энергично встряхнул ее содержимое и, открыв пробку, понюхал. Нос Онищенко тут же пришел в движение, в глазах родилось понимание, и низший служитель Гиппократа неуверенно протянул руку.

– Нукася…

Взяв в руки протянутую ему бутыль, санитар неуверенно приложил горлышко к губам, и живительная влага факельным шествием прошла по ссохшемуся горлу. Впрочем, насладиться в полной мере Будищев ему не дал, тут же отобрав емкость.

– Помогло? – насмешливо спросил он солдата.

– Спаси тебя Христос, – закивал тот, – вроде попустило!

– Ну, вот и хорошо, а теперь бери растопку и неси, а то заругают!

Онищенко, вздохнув, взялся за щепу, но тут же охнул и схватился за сердце.

– Ох!

– Что случилось?

– Ох, худо мне, инх… инхлюэнца проклятая, дай-ка еще снадобья своего, сделай милость…

– Это можно, – сочувственно глядя ему в глаза, покивал Дмитрий, – у меня этого гуталину просто завались!

– Какого гуталину? – испугался санитар.

– Виноградного, – охотно пояснил ему Будищев, – только вот, если хочешь еще получить, надо кое-что сделать.

– Чего сделать? – недоверчиво спросил Онищенко, но вожделенная фляга была совсем рядом, и измученный похмельем нестроевой, не имея сил сопротивляться, покорно выслушал, что ему прошептал Будищев.

– Хорошо, сделаю, – отвечал тот, уяснив, что от него требуется, – подожди малость.

– А что это ты, братец, тут делаешь? – раздался за спиной Дмитрия чей-то голос.

Обернувшись, солдат увидел старшего полкового врача Гиршовского и вытянулся во фрунт.

– Здравия желаю, ваше высокоблагородие!

– Здравствуй, – кивнул ему доктор, – так, что?

– Зашел проведать раненого товарища!

– И, очевидно, у Онищенко ты спрашивал, как его найти?

– Так точно!

– Ну-ну, и как же зовут твоего товарища, из какой он роты?

– Рядовой охотничьей команды Шматов, ваше высокоблагородие!

– Погоди-ка, это ведь ты его с поля боя принес?

– Так точно!

– Значит, ты и есть тот солдат, который все делает крайне ловко. И стреляет, и накладывает перевязки, и добывает разные интересные вещи во время поисков. Не так ли?

– О чем это вы?

– Не тушуйся, братец, – улыбнулся Гиршовский, – просто твой командир никогда прежде не проявлял ни малейшей практичности, ни тем паче меркантильности, так что догадаться, что он лишь посредник, причем не из лучших, было совсем не трудно.

– Не понимаю, – сделал морду кирпичом Дмитрий.

– Это бывает, – покачал головой врач, – просто Линдфорс еще какое-то время побудет в лазарете, а если тебе попадется какая-нибудь интересная вещица… ты ведь знаешь, где меня найти?

– Знаю.

– Ну, вот и чудненько, кстати, а приятеля тебе повидать не удастся, всех тяжелораненых обозом отправили в госпиталь.

– Когда?

– Еще вчера. Тебе разве Онищенко не сказал?

– Нет…

– Зря ты с ним связался, совершенно пустой человек. Давеча украл изрядную бутыль спирта и весь выпил, мерзавец эдакий! Давно бы его под суд отдал, да жалко.

Подосадовав, что не удалось увидеться с Федькой, Дмитрий дождался расхитителя медицинского имущества, принесшего ему увесистый сверток гипса и целый ворох бинтов в придачу.

– Держи, – протянул он Онищенко бутыль.

– Благодарствую, – отвечал тот, блаженно улыбаясь, – если чего понадобится, так только скажи, меня тут каждая собака знает.

Получив материал для изготовления формы, Будищев взялся за дело, и вскоре пулелейка была почти готова. Нужно было дождаться лишь, когда гипс затвердеет, и можно будет заливать в нее свинец.

В это время в расположении полка появилось несколько не то болгар, не то цыган. Местные и раньше приходили, особенно если нуждались в помощи или хотели что-нибудь продать, но эти оказались музыкантами. Их было трое: седой старик, игравший на странном подобии скрипки, которую он, однако, упирал не в плечо, а в бок, мальчишка с бубном и молодая простоволосая девушка, певшая под их аккомпанемент.

У солдат обычно мало развлечений, поэтому все свободные от службы тут же окружили место представления и с удовольствием смотрели на музыкантов. Правда, платить солдатам было нечем, но артисты были рады и сухарям. Впрочем, среди привлеченных музыкой было и несколько офицеров, так что совсем без денег музыканты не остались. Пришли посмотреть на представление и вольноопределяющиеся из роты Гаупта.

Надо сказать, что пела девушка весьма недурно, так что молодые люди слушали ее не отрываясь. К тому же певица была очень хороша той особенной южной красотой, какую нередко можно встретить на Балканах. Волосы ее были иссиня-чёрными, кожа несколько смуглой, но весьма приятного оттенка, плюс к тому красиво очерченные чувственные губы и совершенно бездонные глаза. Иногда во время пения она делала несколько танцевальных па, вызывая бурный восторг у своих зрителей. Особенно хороша у нее была высоко поднятая грудь, прекрасную форму которой безуспешно пыталась скрыть вышитая рубашка из грубого полотна и несколько ожерелий из блестящих монет, позвякивающих в такт ее движениям.

Штерн, и без того бывший ценителем женской красоты, был совершенно очарован, Лиховцев тоже смотрел на прекрасную болгарку во все глаза, и даже скромняга Гаршин не мог отвести своего взора. А когда она начинала петь, им и вовсе казалось, что они в раю и внимают музыке горних сфер. Когда же она закончила, молодые люди просто сбили себе руки, бешено аплодируя артистам.

У Николаши оставалось еще несколько монет, и он пошел вперед кинуть их в лежащую перед музыкантами шапку, а Алексей с Всеволодом снова присели, обмениваясь впечатлениями. Вдруг оглянувшись, Гаршин заметил, что совсем рядом от них сидит Будищев и, не отрываясь, смотрит на девушку. Затуманенный взгляд его скользил по извивам девичьей фигурки, будто раздевая ее. Все это показалось Всеволоду таким неприятным, что он непроизвольно дернулся.

– Что с вами? – удивился Лиховцев и, заглянув ему за плечо, увидел Дмитрия.

– Ничего, – нервно ответил тот, но было поздно.

– Будищев, это вы? Идите сюда, – позвал приятеля Алексей.

– Привет, – не слишком приветливо буркнул тот, будто его застали за чем-то постыдным, но все же подвинулся.

Они обменялись рукопожатиями и сели рядом. Через минуту вернулся Штерн и, широко улыбаясь, вздохнул:

– Господи, боже мой, но ведь чудо, как хороша!

– Мы просто давно не видели женщин, – криво усмехнулся Дмитрий, – поэтому любая кажется нам красавицей!

– Вы не справедливы, друг мой, девушка действительно премиленькая!

– Может быть, – не стал спорить Будищев.

На самом деле, все время, пока юная артистка пела, перед его глазами было ужасное видение, той, другой девушки, которую ему показал отец Григорий. Мысль о том, что над этой красотой могут так же надругаться башибузуки, показалась ему настолько невыносимой, что он готов был бежать без оглядки прочь, но не мог оторвать от нее глаз. Он смотрел на ее прекрасное лицо, высокую грудь, ясно видел, как на шее бьётся жилка. Она пела, а ему казалось, что вот-вот откуда-то выскочит турок, взмахнет кинжалом и чиркнет по этой жилке…

Эта мысль так ясно вертелась у него в голове, что, когда приятели его отвлекли, ему отчего-то стало так не по себе, будто он оказался в чем-то виноват, чего-то не смог, не успел. Чувство это было непривычным и неприятным, так что хотелось что-нибудь сломать или наговорить кому-то гадостей, с тем, чтобы непременно после этого подраться и выгнать из себя это.

– Хороша, чертовка! – прошептал Николаша, слушая очередной куплет.

– Угу, так и схватил бы за сиськи, – зло отозвался Дмитрий и, решительно поднявшись, зашагал прочь, не забыв прихватить с собой пулелейку.

Штерн удивленно обернулся на него, успев подумать, что мысль, в общем-то, недурна, Лиховцев ахнул, а Гаршин посмотрел с таким видом, будто увидел перед собой мерзкую жабу, собиравшуюся сожрать прекрасный цветок.

– После ранения Шматова наш друг сам не свой, – подал наконец голос Алексей. – Я иногда сильно о нем беспокоюсь.

– Поверьте, беспокоиться надо не о нем, – отозвался Всеволод.

– Вы думаете… а о ком?

Но этот вопрос остался без ответа.

Поручик Михай стоял перед майором Флоренским, держа в руках список представленных к наградам нижних чинов. Лицо его было несколько бледнее обычного, но в остальном он выглядел как всегда.

– Так что же вам угодно? – снова спросил командир батальона.

– Мне угодно получить объяснения! – твердо, но вместе с тем почтительно отвечал ему поручик.

– Послушайте, что вы так нервничаете! Можно подумать, случилось бог знает что…

– Да случилось! Я представил своих подчиненных к наградам, а вместо этого…

– Но ведь это же обычная практика. Ваше подразделение отличилось, на него выделено шесть георгиевских крестов. Солдаты сами распределят их среди тех, кого посчитают достойным.

– Да, я знаю, обычно все делается именно так, но тут случай совершенно необычный. Охотники начали воевать раньше всех, побывали в огне, захватили пленного! Не ужели это недостойно отдельной награды? Я уж не говорю о пленении вражеского генерала и спасении офицера, за что награждение следует прямо исходя из статута знака отличия военного ордена!

– Владимир Васильевич, – голос майора смягчился, – я целиком и полностью разделяю ваш порыв, однако не все так просто.

– Простите, я вас не понимаю!

– По поводу пленного ничего сделать нельзя, это распоряжение Тихменева, сами знаете.