Текст книги "Благословляю на праведный бой! Сопротивление мировому злу"

Но мне не понравилось. Пробовал писать в таком состоянии – не получилось. Путаница какая-то, мысль расфокусированная.

Во ВГИКе, в соседнем с нами блоке общежития, жили восточные ребята. Такие холеные, творческие, пахли хорошо, умели кушать палочками, цитировали японские пятистишья – танки, знали поименно всех режиссеров прошлого и настоящего и беспрерывно курили хеш – анашу. По-моему, они до сих пор там сидят и что-то цитируют. Не зря говорят: анаша, анаша сушит мозги не спеша. Героин я не пробовал никогда. Печальный опыт моих институтских друзей подсказал, что смысла нет начинать.

Благодаря обаянию Димы Харатьяна нам удалось повенчаться и расписаться в один день. Дима производил, да и сейчас производит на женщин-чиновниц неизгладимое впечатление, как идол, и он уговорил их зарегистрировать нас именно в тот день.

В то время во МХАТе ставили мою пьесу «Злодейка, или Крик Дельфина», и Миша Ефремов организовал в ресторане МХАТа гулянку и взял на себя все заботы тамады. За что ему вечный респект и уважуха. Свадьба получилась роскошная. Со всеми причиндалами. Мы проехали под семью мостами, остановились на Воробьевых горах, положили цветы к Вечному огню. Мы не очень верили в эту ерунду, но надо было сделать все как у порядочных людей. А напоследок подъехали к клубу «Маяк», где мы познакомились, и в знак благодарности оставили у ступенек увеселительного заведения букет роз и разбили о порог мои наручные часы.

На свадьбу я надел смокинг. У Кысы было длинное шикарное платье. Позже это платье Михаил Олегович у нас отобрал, и в нем Женя Добровольская играла во МХАТе в пьесе «Злодейка, или Крик Дельфина». Мы с Кысой потом специально ходили несколько раз на спектакль любоваться ее платьем на роскошной актрисе в моей, в общем, тоже не плохой пьесе. И очень радовались, что у него, в отличие от всех свадебных нарядов, такой долгий срок жизни. Мой смокинг тоже послужил – в нем человек пять из нашей актерской тусовки женились.

За неделю до торжества мы с Ксюхой разучили танго и танцевали под музыку «В парке Чаир распускаются розы, в парке Чаир расцветает миндаль». Танцевали со всякими па, с расходами, сходами, перебросами. В финале у нее, естественно, в зубах была роза, а я, стоя на коленях, поцеловал ей туфлю. Гостям так понравился номер, что нас попробовали даже вызвать на бис. В конце концов Гарик Сукачев сжалился надо мной, и они с Александром Ф. Скляром вдарили по струнам. Владимир Евгеньевич, мой тесть, даже прослезился и переменил к Гарынычу отношение. Не любил он его. Фашистом называл, а теперь говорит: «Человек серьезный. Мужчина».

Ровно через девять месяцев у нас родилась Анфиска – это тоже фантастика. Добрый символ того, что все будет хорошо. Анфиса родилась здоровой и веселой, много кушала, часто писалась и какалась. А мы за ней убирали, купали ее, учились пеленать. У Кысы тренинг был: она клала меня на одеяло и отрабатывала азы пеленания.

– Не двигайся, лежи смирно, – говорила.

– Не могу-у-у-у, щекотно! – мне действительно щекотно было, и я смеялся как ненормальный. Потом я клал ее и тоже тренировался, но толком пеленать так и не научился. Да и как отец я был субъект в хозяйстве не очень полезный. Пропадал на съемках, по ночам сценарии писал. У нас тогда все время дома торчал наш старинный друг режиссер Роман Качанов, гундел, что ему нужен новый сценарий, я садился, и мы с ним писали. Его задача была сидеть у меня за спиной и ворчать, что пора работать, моя – собственно работать.

Я ему говорю:

– Роман, главное – это творческий экстаз.

А он:

– Работать, работать…

Сидит, пьет много кофе, курит сигареты «Данхилл» и еще успевает с Кысой посплетничать. В такой вот неспокойной обстановке я написал сценарии «Даун Хаус», «ДМБ», «Неваляшка», «Взять Тарантину».

…Ксюхе продолжали поступать какие-то предложения сниматься, но они ей не нравились. И она решила, что все это беспокойство, суета, надо семье отдаться. Через год после Анфисы у нас родилась Дуся, за ней Варя, а потом произошло событие, которое круто изменило нашу жизнь.

Мой друг, бизнесмен Василий Толстунов, попросил как-то отвезти в Софрино архиепископа Ташкентского Владимира. Мы выехали вечером, и где-то на середине пути машина сломалась. Темнота, кругом поля, и как назло ни одного автомобиля. У меня в бардачке шахматы были, я их достал и говорю:

– Владыко, пока Вася кого-нибудь не пришлет, давайте сыграем?

– Давай, Ваня, – отвечает архиепископ.

Фигуры переставляет, а сам меня о жизни спрашивает. Я сначала стеснялся, мямлил что-то, а потом взял и честно рассказал свою жизнь, как на исповеди. Говорил, пока меня владыка сам не остановил:

– У тебя, по-моему, все хорошо, Ваня. Но только ты немного не на своем месте, тебе попом надо быть.

– Вы знаете, у меня такое реноме, мною же выстроенное, что вряд ли найдется архиерей, который меня рукоположит священником.

– Я рукоположу. Приезжай в Азию, через неделю будешь дьяконом, через месяц священником, послужишь и вернешься обратно.

– Но я же нигде не учился, да и ни одной молитвы, кроме «Отче наш», толком не знаю.

– Это не важно. Правящий архиерей может рукоположить любого человека, который способен нести на себе крест священства. А ты можешь, только молитвы выучи.

– Хорошо, – отвечаю. – Что смогу, выучу.

К слову, «сделал» меня владыка влегкую. Четыре раза. В позиционных играх задушил. А ведь у меня разряд по шахматам еще со школы. Великолепно играет!

Ну вот. Возвращаюсь домой и говорю Кысе:

– Собирайся, я буду попом, в Азии будем служить.

Она ответила только:

– Где же наш большой чемодан, не помнишь, кому мы его отдали?

При этом она уже была беременна нашим четвертым ребенком Васей.

Ксюха, как и моя бабушка, женщина неукротимой энергии и нереального мужества. Ей Бог дал столько, что это за гранью понимания. Она человек талантливый абсолютно во всем, этакая мега-мать… Гера… Богиня Земли.

Миша Ефремов, Гарик Сукачев и Дима Харатьян отнеслись к тому, что я стану священником, абсолютно нормально. Они понимали, что это мой выбор, и не сомневались в нем. Те, кто меня не знал, тешили себя домыслами… Какими – я особо не интересовался. Иногда в Интернете натыкался на споры: должен ли священник быть таким, как я, или не должен? Но мне на это глубоко наплевать. Я стал священником не для кого-то и чего-то, а просто так получилось. Воля Божья. Попробуйте оспорить.

Мне кажется, что к вере ведут три дороги. Одна из самых проторенных – потерянность. Когда человеком движет инстинкт самосохранения, базирующийся на страхе смерти. Вторая – восхищение: ты понимаешь величественность религии и то, что каждая душа в сути своей христианка, это утверждал еще Тертуллиан. Третий путь самый внешне нелепый и самый трудный. Это путь солдата. Вот есть человек, прагматик, и веры у него никакой нет, потому что Бога он никогда не видел и не увидит. Но он до конца своих дней бьется, чтобы прийти к вере. Может быть, он так и не увидит ни одного чуда, не поймет, в чем, собственно, смысл мироздания. Но, обладая внутренней силой, он продолжит свой путь, доведет все до финальной точки и тогда постигнет Бога в самом себе. А это и есть самое главное. Наверное, мой личный путь к Богу – смесь второго и третьего.

Я сидел на кухне наших ташкентских апартаментов и читал статью в московской газете о несчастной жизни Ивана Охлобыстина в Средней Азии. В заметке говорилось, что мы живем в трущобах с удобствами во дворе, не доедаем и всячески страдаем. Что за бред, думаю. Мы живем комфортно и даже слишком. У нас прекрасная пятикомнатная квартира, которую сняли друзья, познакомившие меня с архиереем Ташкентским. Под окнами – шестисотый «мерседес», нанятый ими же. Я приезжаю в храм на «мерсе», а потом за мной архиерей на старой «Волге»… Он скромный человек. Настоящий. Везет мне на таких.

Устыдившись, я отдал машину Кысе, а сам стал в храм пешком ходить. Да так и быстрее было. На машине полчаса, а через рынок пять минут.

На рынке подружился со всеми торговцами. Сначала они меня раздражали, потому что прилипчивые, как банный лист, и я старался с ними не общаться. Просто шел своей дорогой, и все. А потом один негоциант, торговавший орешками в золе, мне говорит:

– Почему ты, уважаемый, злишься?

– Да отстань ты, я ничего покупать не хочу, спешу.

– Нам поговорить охота. Продать – хорошо, но поговорить – еще лучше.

И мы подружились. Торговцы стали меня по рынку водить, лучшие точки общепита показывать. А самые вкусные места, как известно, очень далеки от цивилизации. У Мирабадского рынка есть такой павильончик грязненький, где вместо стен висят веревочки плетеные, гигантский орел сидит в деревянной клетке, потолок из пустых пластиковых бутылок и дурная музыка – азиатская попса. Но шашлык, плов – я таких нигде и не пробовал. Даже в самых дорогих столичных ресторанах, которые только имитируют восточную кухню.

Прихожане собора мне очень понравились. Они были лишены столичных понтов, у них проблемы другие – выживание, в первую очередь. К тому времени узбеки активно стали русских выдавливать, ни одного в начальниках не осталось, всех уволили. Работы – ноль, средняя заработная плата – тридцать долларов. Церковь стала их главным спасением, точкой объединения.

Мы прожили в Ташкенте семь месяцев, и все это время я, дети и Кыса были абсолютно счастливы. В Азии я почувствовал что-то родственное, родное. Мне нравилось глубокое черное небо, усеянное бриллиантами звезд. Спокойный ритм жизни, общение с людьми, вкус настоящего узбекского плова. Мы ни в чем особенно не нуждались, у детей даже появились сразу две няни. В Москве мы себе такого позволить не могли. Первую няню звали Ирина, мы с ней познакомились в Ташкенте. Вторую – Димка Селезнев, мы его из Москвы привезли. Они с Кысой со второго класса дружат, и Димка с нами за компанию поехал, Азию посмотреть. Авантюрист.

Ирина была больше по хозяйственной части: каши варила, квартиру помогала убирать, ну и с детьми, конечно, сидела. А Дима – что-то вроде службы эскорта. Азия все-таки, одних девчонок страшновато отпускать. Он с детьми и Ксюхой гуляли по Ташкенту, куда-то ездили на «мерседесе», и я был за семью совершенно спокоен, знал, что ничего не случится. И все-таки случилось…

В местном роддоме Ксюха родила нашего четвертого ребенка – Васю. Роды прошли хорошо. Помню, мы с Димкой приехали ее навестить. Взятки всем стали давать – какие-то конфеты, шампанское, шумели, шутили. А потом, на третий день, ей вдруг плохо стало. «У меня такая слабость. С трудом встаю. И голова кружится», – жаловалась она. Я тогда садился возле кровати, брал ее руку и молча гладил.

Врачи меня успокаивали, говорили: просто устала, плюс жара. Но Димка, он вообще-то по образованию медик, велел сдать кровь. Мы сдали, и оказалось, что у Ксюхи гепатит С. Заразили при родах…

В том, что произошло, я никого не винил. И уж точно не Бога. И страшно мне не было, я не боюсь смерти. Конечно, я буду глубоко несчастен, если что-то случится с кем-то из моих близких, но не потому, что они умерли, а потому, что я остался один. Это сложно объяснить. Здесь, в Ташкенте, ко мне часто приходили люди, попавшие в похожую ситуацию, просили помочь, и я им всегда отвечал: «Делайте все, что в ваших силах, и молитесь, на все остальное воля Божья». То же самое сейчас я говорил и себе: «Нужно просто действовать, искать лекарства, и все будет хорошо. С нами Бог». Я молился и звонил, звонил, звонил разным медицинским светилам. Они все отвечали: «Ксюхе противопоказана жара, увози ее из Ташкента». И мы уехали.

После возвращения в Москву меня привезли патриарху показывать. В Троицком соборе это было. Я к нему подхожу, он меня с ног до головы осматривает, улыбается и спрашивает:

– А рога и хвост где?

Видно, рассказали ему обо мне что-то особенное.

– Только прикажите, Ваше Святейшество, тут же отращу.

Он опять улыбается и спрашивает:

– Ты мотоциклы любишь?

– Очень, но мне нельзя.

– Мне тоже нельзя. Но люблю с детства.

Так и познакомились.

Чуть позже мне посчастливилось общаться с ним – работали над сценарием «Там, где Восток», про жизнь русского духовенства в Прибалтике во время Второй мировой войны. Да, хлебнули люди горя. Но какие люди! Мощь!

Патриарх не хотел, чтобы фильм посвящали ему, но… «Там, где Восток» переименовали в «Начало пути», урезали «сомнительные, не по делу» эпизоды и приурочили, как поздравительную открытку, к юбилею. Святейший только руками развел.

На последней нашей встрече я пообещал ему сделать фильм о Вертинском. Жесткий, без дешевого гламура. О поэте противоречивом и неистовом, как эпоха, которую он представляет.

В Москве мама Ксюхи сразу же повезла нас к профессору со странной фамилией Родоман. Она про него в газете статью прочитала, что, мол, московский ученый в своей лаборатории создал средство, которое помогает бороться со СПИДом и гепатитом. Мы поехали к этому профессору и купили лекарство – серый порошок из каких-то минералов, с запахом куриных фекалий. Кыса стала его пить, и, действительно, через какое-то время анализы показали, что все нормально, гепатит не развивается.

Мы были счастливы, но вскоре столкнулись с новым испытанием – стало непонятно, на что жить. Я два года служил в храме Святителя Николая на Раушской набережной бесплатно, поскольку «заштатник», писал сценарий многосерийки «Жития святых», но все это не приносило нормальных денег. В кино же, будучи батюшкой, сниматься не мог, во всяком случае, я так думал тогда. Мы продали машины, потом какую-то золотую чепуху, потом еще что-то и уже подходили к краю. Основная еда у нас была – консервированная фасоль, макароны с кетчупом и чесноком либо с давленым лососем из банки.

– Папа, опять макароны! – иногда возмущалась шестилетняя Анфиса.

– Не макароны, а спагетти. Представь, что мы сицилийские колхозники и у нас неурожай!

Анфиса смеялась. Но я-то отчетливо понимал: грядет катастрофа. Еще месяц, максимум два, и все – реально нечего будет есть. Спас друг. Зовут его Рашид Сардаров, меня с ним познакомил Вася Толстунов, с легкой руки которого я стал священником. Рашид – нефтяник, человек более чем состоятельный, из той редкой категории людей, которые достойны своего богатства. Я бы много чего хорошего мог о нем рассказать, но не любит он этого. Охотиться на черного носорога любит, Мандельштама любит, Рахманинова любит, а о себе говорить не любит.

В тот момент Рашид как-то прочувствовал, что у меня край, и говорит: «Сделаем так. Я человек небедный. Наплевать, как это выглядит, но тебе нужны деньги».

И он стал их мне давать. Несколько лет я жил за его счет. Православный священник на средства мусульманина. Вот так вот. Но правда есть правда. У большинства белого духовенства есть гигантская проблема: непонятно, как кормить семьи. Зарплата всего двадцать тысяч рублей! А то, что продажа свечек и требы, то есть отпевание и венчание, приносят деньги, – это все иллюзия. Ничего они не приносят. В основном духовенство живет за счет пожертвований прихожан. А труд священнослужителя – титанически тяжелый. По девять часов на ногах. А еще исповедь. Выслушать человека и, причем не формально, сопереживать ему бесконечно тяжело. Человек чувствует фальшь, его не обманешь. Я преклоняюсь перед настоящими священниками. Их мало, как всего настоящего.

В общем, жил я на деньги друга, пока не начал опять сниматься.

Сначала режиссер Павел Лунгин предложил в «Острове» сняться в небольшой роли. Я искренне считал, что мне нельзя. А ведь такой фильм получился!

Потом меня позвали еще в одну картину… В разговоре со знакомым священником я посетовал:

– Мне такие деньги за роль предлагали, а я отказался…

– Аморальщина?

– Да нет, семейные какие-то разборки, туда-сюда ходят, всячески страдают.

– А что ж ты отказался?

– Так нельзя же.

– А где это написано? Ты не дури, сам не принимай решение, а напиши патриарху и спроси.

Через три недели пришел ответ, что можно, раз семью содержать надо. Мне тут же предложили Распутина сыграть, и я начал сниматься. Вообще утверждение, что актерство – греховная профессия, чушь собачья. Какое именно актерство? В свое время Иоанн Златоуст написал знаменитую статью «О театре». Но что такое театр в его времена? Это римские и греческие действа, когда на сцене вместо клюквенной крови использовали настоящую, просто резали раба: чего морочиться? И конечно, такое безобразие не могло понравиться Златоусту. Но теперь-то все не так. Нынешний, академический театр – внучатый племянник площадных, рождественских представлений. «Гамлета» Шекспир писал в свободное от «елок» время.

Мы с Ефремовым, моим другом со студенческих лет, вместе снимались в фильме «Беляев». Это ремейк «Человека-амфибии». Я играл профессора, который имитирует собственную гибель. Мне сделали дикую маску – разбитое пулей лицо, я загримировался, и тут объявили обед. И как раз Андрюха Васильев приехал. Это главный редактор «Коммерсанта», они с Мишей снимались еще детьми в фильме «Когда я стану великаном». Потащили меня в ресторан. Я говорю:

– А как я есть-то буду – мне эта маска все лицо закрывает.

– Да ладно… – говорят, – сожрешь как-нибудь.

Приезжаем в ресторан, а меня не пускают. Ребята объясняют:

– С ним все нормально, он уже анальгин выпил.

А официантка не сдается:

– Какой анальгин? Ему в морду, наверное, раза три выстрелили! Как он еще двигается?

Мишка говорит:

– Двигается, не двигается, а кушать хочет все равно. Он сейчас восстановится, только покушать и выпить надо. У него часто так.

Убедил.

На изуверства мне в кино вообще везет. У Лунгина в фильме об Иване Грозном меня и на костре сожгли, и батогами забили, и в реке утопили. От такого количества казней я начал текст путать. Мне нужно с костра крикнуть:

– На Новгород, государь!

А я ору:

– Россия, вперед!

Лунгин смеется и радостно добавляет:

– Да, и все на выборы!

Еще снялся в комедийном сериале «Любовь на колесах» с Женей Добровольской. Я и Ксюху звал сниматься. Но она об этом и слышать не хочет: «Достаточно того, что ты актер. У нас и так бардак. Хоть кто-то в семье нормальным должен быть».

Некоторое время назад она пошла учиться иконописи. Сначала меня пригласили, но я понимал, что мне просто не хватит времени. А она рисует хорошо, у нее иконы стали на выставки просить. Кыса их не отдала, постеснялась, и напрасно… Теперь пишет иконы друзьям. И денег за это не берет. Она такая кристально чистая христианка, в отличие от меня, путаника. Хотя я и не считаю, что церковь обязательно должна человека чего-то лишать, если речь не идет о грехе. Господь не прокурор, его многие преподносят в коммерческих целях, Господь – защитник. Только Его в показаниях путать не надо. Адвокату глупо врать.

Я, как и прежде, увлекаюсь единоборствами. Когда борюсь, ничем не болею. У меня, как правило, хорошее настроение, я ровный, мне хорошо пишется. Когда перестаю заниматься, тут же простужаюсь, становлюсь какой-то нервический, неопределенный, пузо отрастает. А вот на мотоциклах бросил кататься. В 1996 году разбился сильно. Меня на повороте закрутило, и я упал. Боялся, что позвоночник поврежден, все было залито кровью, грудь порвана… Однако серьезно пострадали только зубы. Я их до сих пор так и не вставил. Надо заняться. Когда у тебя даже один ребенок, так рисковать аморально. А уж в моем случае…

У меня теперь приоритет – семья, все остальное не главное, даже я сам, как это ни странно звучит. Собственная творческая реализация по сравнению с этим – ничто. Дикий кайф получаешь, когда подарки делаешь, куда-то с семьей едешь, просто наблюдаешь. Это ощутить может только человек, имеющий детей. Такая ровная, спокойная радость, и это не просто обладание чем-то и не ощущение защищенности в будущем – меньше всего на свете я думаю о том, что когда-то в старости дети меня поддержат. Это собственная потребность – выпестовать их, вырастить, и чтобы они ни в чем не нуждались.

Самая старшая – Анфиса. Она спортивная, добрая, хотя немного бестолковая. Ей тяжело дается учеба, но Анфиса очень много читает. Она все отдаст, бессребреница, работящая. Ее маленький Савва обожает, считает второй мамой. Она его быстрее всех убаюкивает.

Вторая – Дуся. Она очень похожа на мою прабабушку Софью Филипповну, с характером и себе на уме. Класс ей как-то объявил бойкот, Дуся подумала две минуты и сама объявила бойкот классу. Потом с ней заново все стали дружить. Она учится очень хорошо. У нее все так аккуратно в шкафчике… Но вспыльчивая, просто огонь. Петь очень любит.

У нее в школе был православный утренник, и одна девочка исполнила песенку про елочку, другая про зайчика, а потом Дусю спросили:

– А ты какую рождественскую песенку споешь?

– Про любовь.

Дуся вышла в центр зала и запела: «А я пила горькое пиво, улыбаясь глубиной души, так редко поют красиво в нашей земной глуши».

В зале наступила полная тишина. И только отец Стефан, человек с юмором и образованный, знал, что это Вертинский, и одобрил:

– Браво! – сказал. – Бис!

А я чуть не прослезился от счастья. «Вот, – думаю, – какой я хороший воспитатель, Макаренко сейчас нервно локти кусает». Ведь я когда детей вожу, у меня в машине всегда музыка правильная играет – это я так их образовываю, пытаюсь привить вкус к настоящему и вечному. А то, что сейчас дети слушают: «Блестящие», «Хрустящие», «Свистящие» – срам какой-то, прости Господи!

…Варечка – та пошла в мою любимую бабушку Машу, которая меня воспитывала. Необычайно добрая, не по годам умная, редкого обаяния девчонка. В каждой секции, куда мы приходили записываться, все мальчики, за редким исключением, после первого знакомства предлагали ей руку и сердце.

Вася у нас в семье первый мальчик, и когда он появился, девки его измучили. Он кусался, отбивался от них. Сейчас хорошо рисует. Он мальчик очень нежный, тоже хочет родительского внимания, но ему его достается меньше, чем девчонкам. Потому что девчонки хитрее и своего добиваются, а Васе делать это как-то неловко.

Такова наша мужицкая доля.

Пятая – Иоанна. Девочка-сталь. Набедокурит, я спрашиваю:

– Нюша, это ты сделала?

Набычится, сложит губки куриной попкой и говорит:

– Да.

Никогда не врет и ничего не боится. Они с Васей лучшие кореши, постоянно тусят вместе. Я им купил солдатиков, всяких гоблинов, рыцарей, и они замки строят. А еще в папу и маму играют. Как-то просыпаюсь и слышу: «Папа, иди в магазин». Спросонья думаю: «Господи, куда же мне идти-то надо?» А оказывается, это Нюша с Васей играют. Она очень смешливая девчонка, но с железным характером. Ох, даст она шороху кому-то в жизни.

Савва – самый последний. Это своенравный толстощекий блондин, чрезвычайно избалованный, мамой как хочет, так и крутит. Папу толком признал через полтора года жизни – начал на колени садиться, а так – только мама. Если я Кысу обнимал, то сердился, ногой топал.

Мы живем в небольшой четырехкомнатной квартире. В общем-то, нормально. У нас дети так воспитаны – они довольствуются тем, что есть. Прекрасно понимают слова «нет денег», потому что знают, что при любой возможности мы будем их баловать.

Девочки хотят быть принцессами, при этом кикбоксингом занимаются. У меня долг перед Анфисой – ей джинсы надо купить, с дырками. А Дуся платье хочет, такое же, как у мадам Адамс в нашем любимом фильме «Семейка Адамс».

Они помогают маме, купают младших, вытирают пыль. Оксанка периодически ругается, что они, мол, лентяйки такие, плохо убирают. Дети тоже между собой скандалят. Особенно Анфиса с Дусей. Последний раз они так сильно повздорили, что Оксанка не выдержала и говорит: «А теперь лайте, раз не умеете разговаривать!»

И она заставила их гавкать друг на друга. Да, Кыса иногда бывает жесткой гражданкой, но злой никогда. Никогда не срывается на крик, не шлепает детей в тупом остервенении, хотя и устает безумно. Весь дом на ней. Три раза в неделю она встает в шесть утра и везет детей причащаться в Саввино-Сторожевский монастырь. И в загородную школу детей возит тоже она. И еще она каждый день с ними уроки делает, готовит, рисует иконы.

Читает ребятам перед сном. При этом успевает еще с подружками поговорить по телефону.

От нянь мы отказались, лишь иногда вызываем. Ксюха считает, что они формально относятся к детям. Сейчас нам помогает Валентина Степановна, которая недавно вышла на пенсию. И Кыса хоть немного отдыхает, когда она приезжает.

А я с детьми долго находиться не могу – устаю. Если Кыса меня оставляет с чадами одного, то у меня ощущение, что я на галере был. Шум беспрерывный, беготня, что-то бьется, летит, скрипит, взрывается. Надо одновременно отвечать на сто вопросов. Катастрофа, в общем. Но с другой стороны – крайне полезно. По-настоящему начинаешь понимать, как ей тяжело. «Кыса моя, давай сходим куда-нибудь вдвоем, а то я так устал», – говорю жене, когда она возвращается.

Но, оставшись вдвоем, мы начинаем скучать по дому. Вот, например, на десятилетие свадьбы поехали в Венецию. Посетили все музеи, выставки, концерты, все биеннале, накатались на гондолах, наелись пиццы, напились сицилийского белого вина, обсудили «Грозу» Джорджоне. Все сделали, что могли. А дальше – скукота. Сидим в роскошном гостиничном номере с видом на собор Святого Марка и оставшиеся два дня детям эсэмэски шлем: «Приматы, как вы там? Плохо нам без вас».

В общем, мы обычная семья. С Кысой ссоримся периодически, но не сильно. Главная ссора состоялась сразу после свадьбы. Мы тогда поспорили, кто круче – Брюс Уиллис или Стивен Сигал. В итоге чуть не разошлись.

Началось с того, что я за завтраком возьми и брякни:

– Брюс Уиллис – круче всех в Голливуде и его окрестностях!

Ксюха чуть не поперхнулась от возмущения.

– Да он младенец по сравнению с Сигалом!

– Стивен! Да он играть не умеет, только конечностями сучит!

– А Брюс лысый!

– А Стивен нелепый!

Неделю потом не разговаривали. И с тех пор только потявкиваем друг на друга. А куда ссориться? Шестеро детей…

Сейчас я буду решать квартирный вопрос. Мне уже один раз Лужков отказал… За меня просили Марк Захаров, Олег Табаков, Олег Ефремов, Евгений Колобов и Константин Райкин. Большое письмо составили. Я даже ездил квартиру смотреть, потом Лужков сказал: нельзя. Почему, я не понял, а уточнять постеснялся – ну нельзя и нельзя. По тем временам мы жили не шумно, у нас только четверо детей было. Но сейчас пора расширяться. На государство надежды мало, треп один, бумажная могила. Надо самому зарабатывать. Мы рожали – нам морочиться. Страха нет.

Лично мне ничего не надо. Кыса, наверно, права: по сути, я панк. Что есть – и того много. Я привык ночью работать или в машине. Но девочки скоро подрастут, станут гостей водить, хорошо, чтобы у них были свои комнаты. Я ведь – архаичный самец, в семье добытчик, хочу, чтобы дети были веселые, визгливые и балованные и ни в чем не нуждались. И, конечно, желаю им счастья. Но для меня понятие счастья – одно, для них оно может быть совсем другим. Я попытаюсь под них подстроиться.

Так что я обычный законопослушный гражданин, в меру безумный и в меру пьющий. Но одно тревожит: ощущение бездны, которое я испытал когда-то там, у стен деревенского амбара, периодически настигает меня. Оно приходит обычно ночью, во сне. Я просыпаюсь, чувствую необъяснимое беспокойство, силы неистовые в теле, у меня повышается давление, обостряется слух, обоняние, даже вижу лучше. Эта исходящая из глубин души жуть. Бездонный, неуправляемый хаос… Большинство идей для сценариев я вытащил оттуда.

Я не нашел лучше способа с этим бороться, как ходить – просто изнурительно ходить. Пробовал выпивать – не помогает, алкоголь только отодвигает этот момент. Но потом бездна возвращается с новой силой.

В двухстах метрах от нашего дома – магазин, на нем всякие надписи: «Сотовая связь», «Банк», «Оплата счетов», «Интернет». Если в обычном состоянии, чтобы прочитать вывески, мне нужно подойти чуть ли не вплотную, то в такие моменты я вижу каждую букву, не отходя от подъезда. Иду по городу и чувствую его запахи и звуки: вот за этим окном на четвертом этаже жарят картошку, тут, на втором, смотрят телевизор.

Бывают периоды, когда этого нет, а потом накрывает с такой силой, что передать невозможно…

И я даже не знаю, хочу ли избавиться от этого ужаса или нет. Может, это тот форс-мажор, который мне нужен, чтобы быть самим собой. Чтобы вернуться домой и испытать ни с чем не сравнимое удовольствие, когда в темноте входишь в комнату, а там угадывается шуршащий, теплый клубок тел. И ты думаешь: «Логово. Моё, моё». И хочется накрыть их всех большими перепончатыми крыльями, выпустить когти и всю ночь, злобно поводя чешуйчатой шеей, хранить их безмятежный сон.