Текст книги "Дочь чиновного человека"

Глава VIII

Все это честолюбие и честолюбие от того, что под язычком находится маленький пузырек и в нем небольшой червячок, величиною с булавочную головку, и это все делает какой-то цирюльник, который живет в Гороховой.

Гоголь

После этого рокового утра Софья слегла в постелю. Болезнь, которая давно таилась в ней, теперь обнаружилась со всеми ее странными признаками и с каждым днем развивалась больше и больше. Лицо девушки все горело румянцем, и глаза как-то cтранно светились. У нее отняли последнее утешение: к ее страдальческому изголовью не допускали эту добрую старушку-няню, которая прежде заменяла ей мать, и последние дни свои на земле она должна была проводить без привета, без ласки. Но няня каждый день ходила тайком к людям, проведывать о здоровье своего ненаглядного сокровища и всякий день заливалась слезами. Отец раза два в день на минуту приходил к постели больной дочери, и она, как ангел, улыбалась ему, говорила всякий раз: «Мне сегодня полегче», – и целовала его руку. Раз как-то он проговорился в присутствии своей супруги:

– Она, кажется, не жилица у нас; надо бы позабыть все прошедшее.

И Надежда Сергеевна разгневалась и закричала:

– Не беспокойтесь; поверьте, что она очень живуща.

Но когда Карл Иванович, через неделю после этого, объявил, что у нее в сильной степени развилась чахотка, которая давно скрывалась в ней, и что вряд ли она проживет с месяц, Надежда Сергеевна призадумалась, и с этой минуты она, говорят, стала снисходительнее и внимательнее к умирающей. Впрочем, она никогда не оставалась долго с нею; не знаю, может быть, совесть, а может быть, и равнодушие были тому причиной. Обрученница смерти, бедная девушка, казалось, вполне примирилась с своею участью. Несмотря на страданье и болезнь, лицо ее выражало совершенное спокойствие: видно, она чувствовала себя счастливее. Часто заставали ее пристально смотрящую на образ спасителя, стоявший у ее изголовья. В эти минуты уста ее шевелились, произнося молитву, и эта молитва изливалась слезами, которые катились по впалым щекам ее. Страшно видеть человека, избалованного земным счастием и не приготовленного к святым таинствам загробного бытия, когда смерть внезапно налагает на него ледяной перст свой, когда она отмечает его вдруг своею разрушительною печатью; но смотреть, как потухает жизнь несчастливца, у которого ничего не остается, кроме высшего обетованного блаженства, кроме надежды на милосердие господа, – о, это совсем другое!.. Да, смерть – или безобразный скелет с острою косою, или светлый ангел, разрушающий земные узы, или душная и тесная яма, которую зовут могилой, или радужные крылья, уносящие в беспредельность и вечность…

Для нее смерть была светлым ангелом. В самую тяжкую минуту жизни она прикоснулась к ней и прошептала: «Пора! Я буду твоей спасительницей, мера страданий твоих начинает переполняться…»

Девушка перекрестилась и подумала: «Благодарю тебя, господи, ты сделал меня причастницей твоей благости. Ты принял мои кровавые слезы, ты услышал мои горячие молитвы!»

Прошел месяц, и лицо ее так изменилось, что трудно было узнать ее. Она беспрестанно забывалась; видно, какие-то образы носились перед нею, потому что она говорила:

– Вот он, в последний раз я могу посмотреть на него; вот она; благословите, перекрестите меня, будьте мне матерью: я с вашим крестом лягу в могилу.

– Она бредит, – говорили люди, окружающие ее.

Однажды, проснувшись, она почувствовала себя слабее обыкновенного. Беспокойство и желание чего-то вдруг выразились на лице ее. Она подозвала горничную.

– Подай мне перо и бумаги, – сказала она, – я хочу писать.

Рука ее дрожала так, что она едва могла написать несколько строк; потом прочла написанное, отодвинула чернильницу, посмотрела еще раз на свою записку и спрятала ее под подушку.

Через два дня после этого, часу в десятом утра, она попросила к себе свою мать.

Надежда Сергеевна явилась в ту же минуту и села у ее постели. Бедная девушка, казалось, собиралась с силами, чтоб начать говорить.

– Ну что? как твое здоровье, милая?

– Я чувствую, что час мой близок, матушка. Я хотела бы причаститься святых тайн. Но прежде чем приступлю к этому великому делу, я должна просить у вас прощенья. Я так много, хоть и неумышленно, огорчала вас. Простите меня… – И слова ее беспрестанно перерывались кашлем, и дыханье становилось слышнее и тяжелее; она силилась приподняться с постели, чтоб упасть к ногам матери.

– Вы видите, – продолжала она, задыхаясь от усильного движения, – я хотела бы лежать у ног ваших, но не моту… Бог прощает всех, по своему милосердию… Простите меня.

Голова ее упала на колени матери – и она запекшимися устами искала руки ее.

Мать приподняла ее и положила ослабевшую ее голову на подушку.

– Моя совесть, – сказала Надежда Сергеевна дрожащим голосом, – в отношении к тебе чиста: я готова предстать на суд божий, пусть он нас рассудит с тобою; я всегда хотела твоей пользы, хотела видеть твое счастье. – Она взглянула на образ и вздрогнула. – Я прощаю тебя.

– Перекрестите меня! – произнесла больная едва слышно.

Надежда Сергеевна перекрестила ее.

– Теперь у меня еще одна просьба к вам, добрая матушка, одна… Допустите ко мне мою няню; я хочу проститься с нею.

Тень неудовольствия пробежала по лицу Надежды Сергеевны; но она тотчас скрыла это.

– Изволь, моя милая, я согласна.

– Благодарю вас… Еще я не хочу ничего скрывать от вас, и могу ли я скрываться в такие минуты? Я поручу няне отнести записку к матеря этого живописца, к простой и честной старушке; она любила меня без всяких видов: я только прощаюсь с нею в этой записке, больше ничего. Вы сделаете мне и это снисхождение?

В этот раз брови матери грозно надвинулись на глаза, так что она вдруг не могла расправить их. Судорожное движение гневно покривило ее губы; однако чрез минуту она успокоилась и отвечала:

– Пожалуй, если ты этого непременно хочешь…

– Прикажите же послать за нею и за священником; мне непременно хочется причаститься сегодня. Скажите батюшке.

К вечеру больная сделалась беспокойнее.

– Что же нет няни? – спрашивала она, – послали ли за священником?

Она вполголоса читала молитвы и по временам вздрагивала и прислушивалась, нейдет ли кто. Дверь скрипнула, точно кто-то вошел на цыпочках.

– О, это она, это моя няня! – произнесла Софья шепотом, – теперь мне легче.

В самом деле, то была она. Старуха шла к постели умирающей, глотая слезы и заглушая в груди рыдания.

– Няня, няня! это ты? – И девушка протянула к ней руки и улыбнулась, – я уж совсем не думала видеть тебя; подойди ко мне поближе.

Старуха не выдержала, взглянув на свою вскормленницу; она зарыдала в голос, бросилась на колени перед нею, схватила ее руку – и целовала ее, обливая слезами.

– Голубчик мой, красное мое солнышко! – приговаривала она, – думала ли я, что господь бог приведет меня увидеть тебя такой? Сердце-то мое пополам разрывается, глядя на тебя. Ох, лучше бы мне, горемычной, не дожить до этого часа! Пташка ты моя ненаглядная!.. улетаешь ты от нас далеко. Уж возьми и меня с собою!

Она еще что-то говорила, но слов нельзя было различить: эти слова сливались в отчаянный, безнадежный вопль.

– Прощай, родная моя няня! молись только обо мне богу; не плачь – я счастлива; только мне так тяжело дышать… Положи руку ко мне на грудь, вот так. Исполни мою последнюю просьбу, няня: возьми эту записку, отдай ее, когда меня не будет, Палагее Семеновне. Она меня любила, поклонись ей от меня, скажи, что я ее не забыла. Как мне становится тяжело, няня!

В эту минуту священник вошел в комнату с святыми дарами; отец и мать подошли к ее постели. Она простилась с ними.

– Теперь ненадолго оставьте меня. Я хочу быть одна, – сказала она, – хочу приготовиться к святому причастию.

Все отошли. Отец заливался слезами, няня рыдала, закрыв лицо передником; мать смотрела в окно, приподняв стору, хотя на дворе было темно, как ночью; умирающая молилась…

Через четверть часа три человека ее приподняли, прислонили к подушкам, так что она могла сидеть, и отошли.

Священник в полном облачении приблизился к ее постели… Непродолжительна была исповедь; он причастил ее. После совершения обряда она так уже ослабела, что едва могла пошевелить рукою; но когда няня подошла к ее изголовью, она посмотрела на нее, но уже едва могла прошептать:

– Записку, няня, мою записку… да где ты? У меня вдруг потемнело в глазах. «Во имя отца…» – Это было ее последнее слово.

Еще несколько минут… раздался звонок в передней, и послышались чьи-то шаги.

– Доктор приехал! – сказала Надежда Сергеевна, – я узнаю его походку, – и побежала к нему навстречу.

Карл Иванович подошел к постели больной посмотреть на нее, взял ее руку: рука была холодна; наклонился к лицу ее: дыхания не было слышно… Он осмотрелся кругом, все ждали его слова. Он произнес вполголоса:

– Она скончалась!

Из груди отца вырвался стон; Надежда Сергеевна перекрестилась, сказала:

– Его святая воля! – и подняла к глазам платок. Няня бросилась к умершей, закричала страшным, раздирающим голосом:

– Нет, постойте, может статься, она жива еще, мое дитятко; дайте мне отогреть ее! – и припала к ее постели.

Не знаю, сколько времени пролежала бедная старуха у ног ее, только вдруг она почувствовала, что кто-то тянет ее за платок. Она оглянулась, открыла глаза: перед нею стояла Надежда Сергеевна.

– Довольно и без того слез и крику в целом доме. Поди за мною.

Старуха едва могла приподняться и кой-как поплелась вслед за нею. Надежда Сергеевна пришла в свою спальню, заперла дверь за вошедшею няней, которая прислонилась к стене, чтоб не упасть.

– Отдала ли тебе Софья Николаевна записку, чтоб отнести матери этого живописца?

– Отдала, матушка.

– Где же она?

– У меня, со мною.

– Дай мне ее сейчас; я не хочу, чтобы записка моей дочери была в руках у… – Она не договорила. – Ну что же? Подай мне эту записку. Я приказываю тебе.

– Я не отдам ее вам ни за что! Делайте со мной, что хотите.

– Как ты смеешь?.. Я тебя не выпущу из дома.

– Убейте меня, старуху, коли вы не считаете это грехом, а тогда берите и записку.

– Дерзкая грубиянка! ты погубила дочь мою знакомством с этими тварями и еще осмеливаешься противиться мне; ты уморила ее!

Старуха вся затряслась, как в лихорадке.

– Нет, матушка ваше превосходительство! За нее, мою кормилицу, будет кто – нибудь отвечать богу, только не я. Не я уморила ее.

Она подошла к Надежде Сергеевне.

– Сказать ли вам, кто ее убил, матушка? Я знаю – и скажу это так же перед вами, как и перед богом. Я простая женщина…

– Кто? кто? – вскрикнула в бешенстве Надежда Сергеевна, сверкая глазами.

– Вы, сударыня! извините меня, я простая женщина: у меня что на уме, то и на языке.

Верно, такого ответа не ожидала Надежда Сергеевна, потому что она покачнулась и удержалась только рукою за кровать.

– Вон, вон с глаз моих! – прошипела она, – чтобы и духа твоего не было в моем доме!

Александр скоро узнал о болезни Софьи, и хотя ни он, ни мать его не думали, чтобы болезнь эта была так опасна, но они оба беспокоились, тем более, что няня ее давно не приходила к ним. Александр раз как-то попытался узнать о здоровье Софьи Николаевны у людей г-на Поволокина, но из ответа их не мог вывести никакого заключения. Все эти люди смотрели на него подозрительно и нехотя, односложно и грубо отвечали: «Больна, лежит». Он спросил Ивана, того самого человека, который всегда ходил за нею, – ему сказали, что он более уже двух недель как не живет у них. Дни медленно тянулись для старушки и ее сына – и вот в один вечер, когда они сидели вдвоем, сильно зазвенел колокольчик. Они оба вздрогнули и посмотрели друг на друга.

– Кто б это в такую пору? – сказала Палагея Семеновна.

Был час седьмой вечера. Александр со свечой пошел отворять дверь.

Он отворил дверь – и отшатнулся. Перед ним стояла няня Софьи. Голова ее тряслась, седые волосы беспорядочно торчали из-под платка, она все запахивала полы своего салопа. Александр хотел ее спросить, «что с нею?» – и не мог. Наконец она сказала:

– Ух, как сегодня холодно! Не топится ли у вас печка, дайте, ради Христа, погреться… Я едва дотащилась досюдова.

И Александр, с предчувствием чего-то страшного, смотрел на нее.

– Что с тобою, Федосья? – спрашивала Палагея Семеновна, сажая ее на стул, – откуда это ты? Где ты так назяблась? Я сделаю тебе чаю, ты немножко поотогреешься.

– Нет, вы уж не отогреете моих старых костей! Зажилась я, глупая баба, на свете; полно! Пора и честь знать… Дитятко мое сердечное! И могилку-то ее так скоро занесло снегом! Разрою этот снег, непременно разрою.

Александр почувствовал, что ледяные иголки колют его в темя.

У Палагеи Семеновны забилось сердце.

– Что это, не помешалась ли ты, Федосья?

– Помешалась! лучше бы помешаться, матушка Палагея Семеновна! – Она вынула из-за пазухи какую-то бумажку. – Вот вам весточка от моей барышни: приказала вам кланяться. Я сейчас только от нее. Она переехала в спокойное местечко.

Палагея Семеновна дрожащими руками развертывала бумагу, в которую вложена была записка.

– Позвольте, я прочту, матушка.

– Нет, погоди, погоди, Саша! – И старушка надевала очки. Она едва могла разобрать следующее:

«Благодарю вас за те немногие минуты счастия, которые вы мне доставили. И теперь, когда смерть возле меня, я вспоминаю об этих минутах; даже, мне кажется, только еще и живу этими минутами. Помолитесь о той, которая любила вас от всего сердца! Скажите вашему сыну, что он счастливейший человек в мире, потому что вы его мать. Пусть он бережет себя для вас и для искусства. До свидания – там! С*».

Старушка сняла очки. Крупные слезы лились по лицу ее.

– Господи! Помяни во царствии своем рабу свою Софию! – прошептала она, перекрестившись.

Четыре дня и четыре ночи после этого вечера Палагея Семеновна прострадала, не смыкая глаз. На ее руках умерла в горячке няня Софьи.

– Друг мой, не убивай себя и своей старухи, – говорила Палагея Семеновна сыну, когда все в их квартирке приняло прежний порядок после похорон старушки-няни, – подумай только о том, что наша Софья Николаевна теперь счастливее. Ты знал, какова была ее жизнь. Отслужим-ка лучше по ней панихиду, помянем ее и помолимся о душе ее.

– Матушка! Я не могу забыть ее… Она была моим небесным видением, моею мечтою о счастии. О, если б вы заглянули в мою душу! Но скоро, может быть, скоро и я успокоюсь. О, люди отвратительны, матушка!.. Я не хочу жить! Но я пойду к этому чудовищу, к этой убийце…

– Что это значит? ты не хочешь жить? Боязливо она посмотрела на сына.

– Признаюсь вам, я хотел бы умереть, матушка!

– Уж не хочешь ли ты?.. Да помилует тебя бог!.. А твоя мать? твоя мать? или уже она для тебя ничего? О, подумай о бедной твоей матери! – И старушка бросилась к ногам его, и голос ее был вопль отчаяния, звуки страданья невыносимого. – Хоть не для меня, друг мой, хоть не для меня, не я прошу тебя, – ты не послушаешь меня, если я тебе буду говорить, что такая смерть есть грех ничем не искупимый, ты все-таки не послушаешь меня! Но ты забыл слова ее, она приказывала тебе – это была последняя ее воля – беречь себя для твоей матери… Я достану тебе ее записку, перечти ее хорошенечко: воля усопшей – святая воля, нельзя противиться ей. – И старушка захлебнулась слезами; голова ее упала на пол. Александр забыл все; он бросился на колени перед лежавшей на полу матерью, приподнял ее и крепко прижал к груди своей.

– Простите меня, матушка! Я безумец, я не знал, что говорил. Бог свидетель, что с этой минуты вся жизнь моя принадлежит вам, вам одной!

Через две недели после похорон дочери его превосходительства у Осипа Ильича был вечер по случаю получения им давно ожиданного награждения, – и вечер, правду сказать, на славу!

На этом вечере не было особы ниже надворного советника; шампанское лилось, что называется, рекой: надо же было вспрыснуть награду! Аграфена Петровна удивительно расщедрилась и разлюбезничалась, даже сама подносила бокалы некоторым особенно почетным гостям.

– Мастерица угощать Аграфена Петровна! – сказал толстый и плешивый чиновник другому, тоненькому, с сердоликовой печаткой внизу жилета.

– Уж эту честь ей надо отдать! Знаете, что я вам скажу: великое дело угощение, то есть, просто от него все зависит в доме.

– Точно-с, справедливо-с заметить изволили.

– Да, да, я вам скажу, что надо уже так родиться на это: найти каждому сказать приличное словцо, к тому, к тому подбежать, с картой ли или с бокалом. В этом состоит уменье жить, светское обращение.

Толстый чиновник говорил прекрасно, и около него постепенно составился кружок слушателей. Таково всегда действие истинного красноречия! Все внимали ему с разинутыми ртами, и сам Осип Ильич не утерпел, подошел его послушать с двумя своими приятелями, с Марком Назарычем и Николаем Игнатьевичем.

– Вот я, – продолжал оратор, – я бываю везде, во всех лучших обществах, и уж пригляделся ко всему. Часто все хорошо, и угощение, и то и сё, а все недостает чего-то, – просто души нет в обществе. Конечно, нам, частным людям, нельзя давать такие балы, как, например, в Благородном собрании. Кто и потребует этого? Ну, там и комнаты большие, и освещение; одни свечи сколько стоят! ослепнуть можно, я вам скажу. Но мы, если не тем, так другим должны брать: мы, – я говорю о частных людях. Внимательность хозяйки, любезность – вот что приятно в гостях.

– Точно, точно! – послышалось со всех сторон.

– Его превосходительство господин Поволокин, ихний знакомый (оратор указал пальцем на Осипа Ильича), – человек отличный, барин – уж нечего сказать, и мало говорит, а что-то есть в улыбке располагающее, – и это, я вам скажу, много значит: как взглянет, и комплиментов не нужно. Жаль мне его, душевно жаль! Экое, подумаешь, несчастье: лишиться дочери. Впрочем, она всегда была что-то такая больная на вид. И мать-то бедная! ах, какая потеря!..

– Говорят, – сквозь нос заметил один чиновник, тоже очень важный и серьезный, – она была влюблена… правда ли это? Что-то странно… в какого-то живописца, да, знаете, занемогла по сему случаю и умерла.

– Да и я слышал-с, – закричал кто-то тонехоньким голоском, – тут было что-то не совсем чисто-с; она…

При этом толстый чиновник так взглянул на пискуна, что тот совсем смешался и замолчал, а Осип Ильич в ту же минуту скрылся, когда услышал, что разговор принимает такой щекотливый оборот.

Чиновник, который говорил в нос, наклонился к уху красноречивого чиновника и прошептал:

– Что она была влюблена в живописца и тайком видалась с ним – это достоверно. Между нами, мне это дело рассказывала Аграфена Петровна подробно; по дружбе, пожалуй, я вам расскажу все когда-нибудь. К тому же об этом уж многие начинают шушукать.

– Черт знает! – возразил красноречивый чиновник. – Унизиться до такой степени, и еще кому же? Дочери чиновного человека! Скажите, пожалуйста, кто бы это мог подумать?

– Антон Гаврилыч! В бостончик! – кричала Аграфена Петровна, подходя к статскому советнику. – Партия ваша составлена. Я уж всем разнесла карты. Вот вам осталась кёровая дама.

– Очень приятно-с, Аграфена Петровна!..