Текст книги "Токсичный компонент"

8

Добровольский смотрел на коробку конфет и чувствовал, как где-то внутри него дымятся предохранители.

Обычная коробка. Самое банальное для приморца «Птичье молоко», незаметно заклеенное по бокам тонким скотчем, чтобы крышка случайно не раскрылась. Внутри – ряды сладких кирпичиков в шоколаде. Максим представлял себе жёлтую, белую и коричневую начинки в каждом из рядов, вспоминал, как обычно ел эти конфеты в детстве – потихоньку объедая шоколадные стенки «кирпичиков» и оставляя зефирку напоследок – это уже потом он узнал, что начинка называется суфле, но для него она на всю жизнь осталась зефиркой.

Коробка лежала на столе. Добровольский не прикасался к конфетам – Марченко сама положила их туда, куда он показал взглядом.

– Мне кажется, она должна догадаться, почему уже в… В четвёртый раз я именно так принимаю её презенты, – сказал Максим, не отрывая взгляда от «Птичьего молока». – Ничего не могу с собой поделать.

Началось это около двадцати дней назад, когда к ним в отделение по «скорой» днём поступила молодая и относительно нетрезвая женщина – Люба Марченко. Добровольский вышел из кабинета и встал напротив, надеясь сразу понять, по какому поводу она здесь.

Синяк под левым глазом, забинтованная левая кисть. Всё. Хотя нет, к этому можно было добавить злой безадресный взгляд, непонятного цвета многократно линявшую кофту, мятую юбку, дамскую сумку с оборванным ремешком и кроссовки без шнурков.

– Подпишите, – фельдшер протянула сопроводительный лист. – У нас ещё два вызова в очереди, а мы тут всякую пьянь возим.

– Чой-та всякую пьянь? – возмутилась пациентка. Хирург сразу обратил внимание на дефект речи – ему казалось, что у неё не до конца раскрывается рот, причём только с одной стороны, из-за чего говорила она, как в мультиках. – Что за отношение?

Она попыталась встать, но вдруг тоненько взвыла и аккуратно опустилась обратно.

– Да заткнись ты, – коротко кинул фельдшер, дождавшись подписи. – Обезболили. Перевязывать не стали. Вам всё равно смотреть. Ладно, мы поехали.

Максим кивнул, дождался, когда хлопнет дверь, посмотрел в лист и спросил:

– Что случилось и когда, Любовь Николаевна?

– Вчера, – коротко кивнула она. – Вчера случилось. В гостях. Кипятком облили меня.

– Вчера? – уточнил Добровольский. – А «скорую» вызвали – сегодня. Почему?

– Потому что не могла. – Максим видел, что она хочет закинуть ногу на ногу, но под юбкой что-то сильно мешает. Похоже, все ожоги были на бёдрах – сидела она, отнюдь не интеллигентно расставив ноги и постоянно об этом забывая.

– Что же вам мешало, Любовь Николаевна? – Добровольский сунул руки в карманы халата. – Алкогольное опьянение?

– Можно просто Люба, – подмигнула ему пациентка. – Любо, братцы, любо… – попыталась она спеть, но смогла только прошептать эти известные слова, после чего вздохнула и шмыгнула носом.

– Хорошо, – согласился Максим. – Пусть Люба. Давайте поподробнее. Когда был ожог, как вы его получили, что делали сразу после и потом в течение суток?

– Очень много, – сказала Марченко. – Очень.

– Что много?

– Вопросов, сука, много. Как ты их все запоминаешь?

Она откинулась на стуле, не заметив, что ударилась головой о стену.

– «Тыкать» мне не стоит, уважаемая, – слегка скрипнув зубами, уточнил Добровольский. – Идём в перевязочную, смотрим. А вы пока вспоминайте всю историю, что с вами вчера приключилась.

– Да он ко мне как к дочери всегда относился! – сказала Марченко в потолок. – Реально тебе говорю… Вам, – поправилась она и посмотрела на Максима.

– Берём или как? – услышал Добровольский голос Марины из двери перевязочной. – Я через двадцать минут с чистой совестью на автобус пойду, будете сами разгребать.

Максим Петрович указал рукой на перевязочную:

– Проходим, садимся на кушетку, показываем.

– Что показываем?

– Фокусы, что же ещё! – развёл руками Добровольский. – Ожоги свои оказываем. Где вы их прячете?

Через несколько минут картина прояснилась. Живот, обе ноги, левая рука. Марина вздохнула, взяла мокрую салфетку, пинцет и аккуратно начала убирать отслоённый эпидермис, висящий лохмотьями.

Добровольский, сложив руки на груди, смотрел на этот процесс. На животе он увидел татуировку в виде какой-то змейки, присмотревшись, понял, что набита она была поверх послеоперационного рубца.

– Аппендицит?

– В детстве, – кивнула Марченко. – А можно поосторожнее? – переключилась она на Марину, но, встретив молчаливый суровый взгляд, замолчала.

– Так что с какой-то дочерью? – спросил Добровольский, вспомнив слова в коридоре. – И кто кого облил?

– Я в гостях была. – Люба перестала замечать, как медсестра снимает с неё пласты отслоившегося эпидермиса, и начала рассказывать. – Гости чисто символические – в другом подъезде.

– А живете где?

– В гостинке на Луговой, – в очередной раз скривив рот, ответила Марченко, слегка вдруг начав шепелявить. – Я в двадцать пятой квартире, а друганы мои в шестьдесят восьмой. Ну как друганы? – в очередной раз решила она уточнить у самой себя. – Дядька мой и жена его, Людка. Она, сучка, меня и приревновала, прикиньте? На ровном месте, тварь!

Люба стукнула по кушетке.

– Ещё одно движение… – начала Марина, но Марченко развела руки, извиняясь и всем видом показывая, что больше так не будет.

– Сорян, сорян, – пожала она плечами. – Возмущению просто нет предела. Я дядьку с самого моего детства помню. У меня отец сел рано. За убийство. Не для себя рано, ему за тридцать тогда уже стукнуло. Для меня рано, мне четырёх ещё не было. И дядя Юра мамке помогал плотно очень. Деньги давал, со мной уроки делал. Правда, ей те деньги не особо на пользу шли, она всё больше водку покупала, так что я когда с мамашей пьяной, когда с дядей Юрой… Ну и там всякое было… В смысле не с дядей Юрой. – Она подняла на него глаза и покачала головой, отрицая всё, что могло сейчас прийти в голову хирургу.

Добровольский хотел было ускорить процесс наводящими вопросами, но понял, что лучше дослушать полную версию. Люба, видя, что её слова поняты правильно, успокоилась и продолжила:

– Отец вышел через двенадцать лет, когда мамки и не было уже. Я школу заканчивала, мне какая-то дальняя тётка опеку оформила, но реально со мной дядя Юра был. Отец недолго прожил – помер от туберкулёза через годик. Считайте, и не было у меня отца. Я его только на свиданках видела – в год раза два, не больше. А дядя Юра у меня на выпускном гулял вместо отца. Потом женился на Людке. Это уже не первая жена, а третья, что ли, я их особо не считала…

Она задумалась, прошептала что-то, загнула пальцы.

– Да, третья. Продавщица из «Пятёрочки». Ничо так баба, всё при ней. Но ревнивая. А дядя Юра меня как дочку – обнимает, целует. Между нами двадцать пять лет разницы, чего ревновать? Вот и вчера – присели на кухне, выпили, я к нему на колено залезла, чтобы до салата дотянуться. А Людка с чайником в руках стояла – и как Гитлер, сука, без объявления войны… Я не думала, что это так больно. Она ещё на дядю Юру попала, но не сильно. Мы с ним со стула вместе как соскочили, так сразу и упали. Людка орёт что-то про мужа, про то, что убьёт, и с ноги мне в бочину…

Марченко показала примерное место удара. Максим отметил про себя назначить ей рентген, чтобы исключить перелом рёбер. Медсестра тем временем закончила хирургическую обработку, но не торопилась к столику за повязкой, слушая историю.

– Короче, мы в этой луже кипятка повалялись, я вскочила, в ванную ломанулась, хотела под холодную воду. А Людка решила, что я там закрыться хочу, за волосы меня схватила. Все орут, на дядю Юру наступили, уже и не помню кто. Я ей: «Мразь, отпусти меня!» Она что-то про то, как глаза мне выцарапает. Блин, как в кино.

Добровольский уже понял, что придётся давать телефонограмму про насильственные действия, но надо было дослушать до конца. Он кивнул Марине – не стой, сама же на автобус хотела успеть; та очнулась, намочила большие салфетки в хлоргексидине и принялась бинтовать.

– Ссс… – зашипела, как змея, Марченко. – И больно, и прохладно… И, короче, я уйти хочу, а они уже вдвоём дверь на лопату, телефон отняли и экран на нем разбили. Решили, что я сейчас полицию вызову. А я всё-таки до этого в «скорую» успела дозвониться, а уже потом дядя Юра телефон забрал, а когда «скорая» приехали, они с Людкой ещё бутылку вмазали и дверь не открыли. Я слышала, как врач стучал. Сама орала как резаная. Не открыли. Я им: «Полицию вызовите!» Они постучали ещё недолго, поматерились за дверью и ушли. Я говорю: «Они полицию стопудово вызовут, лучше отпустите меня!» Людка мне говорит: «Увижу возле моего Юры – в окно выкину тебя, а потом скажем, что ты пьяная сама прыгнула!» Открыла дверь и пинком меня на площадку, а следом телефон выкинула и кроссовки.

– Весело кто-то отдыхает, – сказала Марина, завязывая концы бинта на ноге. – Надо встать будет, чтобы вокруг рубашку обернуть.

Пациентка кивнула, поднялась, слегка постанывая.

– Конечно, весело, – сказала она медсестре. – Я домой приковыляла, еле джинсы сняла – там уже лохмотья на ногах. Холодной водой полила, потом маслом намазала подсолнечным. – Увидев, как непроизвольно поморщился доктор, она спросила виновато: – Не надо было?

– А что с речью, Любовь Николаевна? – спросил Добровольский, оставив вопрос без ответа. – Головой вчера не ударялись?

Марченко недоумевающе посмотрела на него, а потом улыбнулась – опять же как-то кривовато.

– Так у меня челюсть сломана. – Она словно расцвела от того, что доктор был к ней настолько внимателен и заметил дефект. – Ой, я же когда выпью, то во всякие дела влезаю.

– Я уже понял, – согласился Максим Петрович. – Давно сломана?

– Года три, наверное. – Она пожала плечами, вспоминая. – Это ещё бывший мой, тоже приревновал. И с правой мне, с разворота…

– Я смотрю, вы по этой части профессионал, – сказала Марина, заканчивая с повязкой. – Ревность вызывать.

– Ага, – согласилась Марченко. – Прямо нарасхват.

Она принялась натягивать на себя юбку, а Добровольский смотрел на неё, на клок немытых волос, который она сама считала причёской, фингал, кофту с дырками от сигарет, которая в хорошем освещении перевязочной оказалась темно-зелёной, – смотрел и думал о том, что даже из-за такой особы женского пола где-то идут драки, войны и совершаются преступления чуть ли не с захватом заложников.

– Да, насыщенная у вас жизнь. – Он вернулся в реальность. – Ещё травмы, операции, хронические заболевания есть?

Она пожала плечами и задумалась.

– Аппендицит – но вы уже видели рубец. Вроде больше ничего.

– Вы принимаете какие-то препараты постоянно? Гипертония, диабет?

Она помолчала, прежде чем ответить:

– Нет.

– А что за пауза сейчас была?

– Не было ничего.

– Не было? – Добровольский пристально посмотрел ей в глаза. – Туберкулёз, ВИЧ, гепатиты?

Она посмотрела почему-то на Марину, а не на Максима Петровича, и ответила:

– Ничего такого.

– Паспорт, полис? – решил больше не заострять на этом внимание Добровольский.

– В сумке.

Максим вышел в коридор, остановился у поста и сказал поднявшей на него от телефона взгляд Вике:

– Оформляйте пациентку. От столбняка прививаем по полной схеме – анатоксин плюс сыворотка. И кроме вакцинации подсуньте ей согласие на ВИЧ – хочу посмотреть, что там.

Потом получилось так, как он и заподозрил. Через несколько дней пришли предварительно положительные анализы на ВИЧ; эпидемиолог больницы связался со СПИД-центром и выяснил, что Марченко у них на учёте уже шесть лет. Заразилась, употребляя инъекционные наркотики.

– Вы в прошлом героином баловались, как я узнал. Оттуда и ВИЧ. Почему вы мне сразу не сказали? – спросил Добровольский, зайдя к ней в палату с анализом в руках. – Вы не имеете права скрывать.

– Я на АРТ, – потупив глаза в пол, ответила Люба. – Я не заразная.

Она достала из тумбочки пакет с лекарствами, разложила их перед Максимом, накрыла коробочки сверху листком с расписанными назначениями.

– Героин уже в прошлом, года два чистая, честно. Все лекарства принимаю как положено. Правда, от них тошнит иногда… – Она подняла взгляд на Добровольского. – Вы же не выгоните меня?

– Выгонять-то зачем? – Максим удивился вопросу. – У вас ожоги. Глубокие. Возможно, операция предстоит.

– Операция? – испуганно уточнила Марченко.

– Я не могу пока со стопроцентной вероятностью сказать. Чуть позже видно будет.

– А ко мне полиция приходила. – Она стала складывать препараты обратно в пакет.

– Знаю. Я сам телефонограмму давал о насильственных действиях.

– Вы? – Она уже собиралась засунуть таблетки в тумбочку, но замерла на полпути. – Зачем?

– Затем, что это преступление, – сказал Добровольский. – Нанесение телесных повреждений, удерживание человека против его воли – не знаю, как это всё правильно сформулировать. Это была моя прямая обязанность – известить полицию.

– Ну да, – согласилась она, убрала наконец таблетки, закрыла тумбочку. – Мент записал всё, но сказал, что надеяться особо не на что. Мол, надо было сразу, по горячим следам, а так…

Спустя пару дней, когда Добровольский остался на дежурство, в дверь ординаторской постучали.

– Да, – не отрывая взгляда от компьютера, где он читал новости, ответил Максим. Дверь открылась с каким-то стуком. Он понял, что это Марченко – она сейчас ездила по коридору в кресле, потому что повязки не давали ей нормально ходить.

– Вы же дежурите? – спросила Люба, заглядывая в комнату. – Я вам тут принесла угощение.

И она протянула пакет с магазинной упаковкой печенья. Максим встал, машинально принял пакет, поблагодарил и закрыл дверь. Потом аккуратно взял пакет за дно и вытряс упаковку на стол, а пакет выбросил в урну.

Он смотрел на печенье, а сам видел перед собой её кровавые повязки и бланк с анализом. Зачем-то внимательно рассмотрел свои руки – что он думал найти? Пятна крови? Ссадины?..

После этого случая она на каждое дежурство приносила ему то шоколад, то конфеты. Сегодня это было «Птичье молоко».

Добровольский скрипнул зубами, после чего взял со стола антисептик во флаконе и сплошным слоем залил коробку сверху. Потом поднял двумя пальцами, перевернул и сделал то же самое с обратной стороны. В ординаторской распространился сильный аромат дезсредства.

– Никто же не видит, – сказал он сам себе.

Максим, безусловно, понимал, что так заразиться от Марченко невозможно – тем более, что она была на терапии.

– А если она её не принимает? – спросил Добровольский у флакончика с антисептиком, после чего налил ещё немного на руки, дождался, пока они высохнут, и только потом открыл коробку с конфетами. Признаться в том, что он выглядит сейчас как молящийся атеист в самолёте во время турбулентности, он не мог никому.

Один раз, когда она принесла в пластиковой коробке три куска торта для них всех в честь дня рождения, который встречала в отделении, ему стало явно не по себе. Если уж всё остальное было в упаковках, то к этому торту она прикасалась руками… Лазарев тогда, на секунду посмотрев на подарок, спросил:

– Это та, которая…

– Да.

– Понятно, – кивнул заведующий, не поворачивая более головы.

Добровольский молча убрал коробку в кухню, а оставшись на дежурстве один, выкинул её в мусор.

Марченко, при всех диагнозах и выраженной маргинальности, оказалась чертовски компанейской. В течение дня её на коляске можно было найти практически в любом месте отделения. То с мамашами, то у клинитрона Клушина, то в палатах, где лежали пациенты на реконструкции. Для каждого у неё находилась тема для разговора, какие-то слова для утешения или бодрости.

Дети в ней души не чаяли – тётя в коляске всегда привозила им конфеты. Мамочки от скуки готовы были беседовать даже с холодильником. Клушин терпеливо ждал её каждый день – она приезжала к нему, помогала расставить всё на тумбочке, бесконечно рассказывала что-то про детство, сестру, про то, как ей сломали челюсть. В эти моменты он наклонялся к ней из клинитрона, насколько позволял бортик, сжимал руку в кулак и говорил:

– Да я бы этому твоему… За мной не заржавело бы! Ты не смотри, что я такой худощавый – во мне силы знаешь сколько?!

Добровольский один раз случайно застал эту сцену, войдя в палату к другим пациентам; услышал такое обращение к Марченко и понял, насколько быстро подобные люди находят общий язык и становятся своими.

После этого эпизода он на какое-то время задумался над вопросом – а сколько друзей появилось в его жизни после тридцати пяти лет? Ответ оказался простым и безрадостным – ни одного. Что же мешало? Рефлексия? Боязнь показаться малозначительным и неинтересным? Нежелание пускать людей в свой маленький мирок?

На какое-то время Любовь Николаевна Марченко стала душой отделения. Добровольский в день дежурства ждал, что же ему принесут сегодня. Она ни разу не пропустила – всегда угощала Максима. Даже молчаливая Кира Ворошилова, которая практически никогда без существенного повода не выходила из палаты своего мужа, кроме как в туалет или к холодильнику, в конце концов тоже отметилась общением с ней на стульях в коридоре. В дальнем его конце, рядом с реанимацией, за чередой каталок, укрытых синими одноразовыми простынями, они и сидели – Кира на стуле, Люба в кресле, и о чём-то временами беседовали.

Проходя мимо них в дальнюю перевязочную, Максим слышал лишь обрывки женских разговоров. Ничего определенного понять было нельзя, просто отдельные слова, из которых не получалось составить никакой картины. Иногда, видя его издалека, они замолкали, словно заговорщицы, и ждали, когда он пройдёт, иногда переходили на шёпот. Добровольский не задумывался, о чём они могут говорить, – работа не давала ему на это ни времени, ни желания. Он лишь принимал от Любы жертвенные приношения в виде сладостей, заливал их каждый раз антисептиком и готовил её к операции.

Часть вторая. Стокгольмский синдром

1

Фамилия у него была Кутузов, и это почему-то всех порадовало.

– В одной палате Ворошилов, в другой Кутузов, – сказал Лазарев. – Коллекционируем маршалов в отделении. Кто следующий? Шойгу?

– Шойгу – генерал армии, – уточнил Москалёв. – Звания маршалов не присваивают лет пятнадцать. – Лазарев посмотрел на него с некоторым удивлением во взгляде. – А что? – развёл руками Москалёв. – Я много чем интересуюсь. В танчики начнёшь играть – попутно историю всех войн изучишь. Кутузов, например, не просто маршал был, а генерал-фельдмаршал.

– Да ладно, – повернулся к нему Лазарев. – А про Ворошилова какие сведения?

– Нарком обороны, это помню, – Москалёв закатил глаза к потолку. – Маршалом – точно был. Умер своей смертью, что тогда редкостью было.

– И танк в его честь назван, – кивнул Алексей Петрович.

– И танк, – согласился Москалёв. – И город Уссурийск его имя носил лет двадцать, если не больше.

Добровольский слушал этот разговор, а сам смотрел на чудо, что сидело на каталке перед ними. Марина позвала их в перевязочную, когда Кутузова выгрузили из автомобиля «медицины катастроф» и прикатили в её ведомство. Они пришли все вместе – посмотреть на то, что им сосватали в подарок из города Ворошилов… То есть из Уссурийска.

К ним спиной сидел очень худой, сгорбленный мужчина. Добровольский знал из телефонных переговоров Лазарева с больницей, что везут им кого-то не очень молодого, но и не совсем чтобы древнего динозавра. Взъерошенные на затылке седые волосы были обильно покрыты перхотью, на коже спины в области лопаток пятна гиперемии наводили на мысль о плохом уходе и формирующихся пролежнях. Все остистые отростки выпирали так, что создавалось впечатление гребня.

– Его не кормили, что ли? – наклонившись к Москалёву, шепнул Максим. В ответ Михаил пожал плечами.

Ожоги у Кутузова были глубокие, и все в воротниковой зоне. Шея, плечи, грудь.

– Говорить с ним бесполезно, – предупредил Лазарев. – В переводном всё написано, я надеюсь. Разбирайтесь, кто его возьмёт.

И он вышел, махнув рукой.

Добровольский сразу понял, для кого привезли этого «маршала» из Уссурийска.

– Возьму, конечно, – согласно кивнул он, подходя к новому пациенту. – Грануляции уже готовы, оперировать можно в ближайшие пару дней.

Москалёв вышел, а Кутузов внезапно поднял голову и посмотрел на Максима удивительно жалким, пустым взглядом впалых глаз куда-то немного мимо доктора, в стену, словно он не мог точно сориентироваться в пространстве. На лбу у него была довольно большая гранулирующая рана – Добровольский сразу сформулировал про себя: «Рана в лобной области, неправильно-прямоугольной формы с чёткими краями, дно представлено активными, слабо кровоточащими грануляциями, гиперемия вокруг раны незначительная».

– А где его документы? – спросил Максим у Марины, не особо надеясь, что медсестра в курсе.

– Вот, – она кивнула на пакет возле раковины. – Лазарев кинул, когда вошёл.

Добровольский вынул оттуда переводной эпикриз, просмотрел нужные ему данные – диагноз, дату травмы, лечение – потом вернулся туда, где стоял:

– Как травму получили, Степан Андреевич?

Это было единственное, о чем не упомянули в переводном эпикризе.

Кутузов опять посмотрел куда-то мимо, потом протянул вперёд левую руку. Максим увидел на пальцах такие же гранулирующие раны.

– Не… помню… – то ли шепнул, то ли простонал он. – Спал.

– Пьяный был?

Кутузов кивнул, а потом показал на свои ноги:

– Не работают.

Ноги у него выглядели так же, как у анорексичной модели – все бугры, мыщелки и гребни выдавались наружу не хуже остистых отростков на спине. Хирург покачал головой:

– А почему не работают? Инсульт?

В этот момент он вспомнил год рождения пациента и путём несложных вычислений определил его возраст. Кутузов был на шесть лет старше него. Всего на шесть лет.

– Не было, – ответил Степан Андреевич. – Ничего не было.

Говорил он тяжело, с одышкой, слегка похрипывая. Добровольский повнимательнее просмотрел переводной эпикриз, нашёл ближе к его концу осмотр невролога и алкогольную полинейропатию.

– Как же надо бухать? – шепнул он себе под нос. Это был, пожалуй, самый частый вопрос за всю его хирургическую практику, с которым хотелось обратиться едва ли не к каждому второму пациенту. – Родственники есть?

– Есть, – кивнул Кутузов.

– Когда лечить закончим – они заберут? Есть куда ехать?

Очень часто в процессе сбора анамнеза выяснялось, что у подобных Кутузову пациентов нет дома – либо он сгорел, либо его не было уже давно. Обитали такие личности обычно где-то у друзей-собутыльников. Сильно везло тем, у кого был гараж или дача, но чаще всего домами становились тепловые коллекторы, грузовые контейнеры, подвалы, канализация.

То, что Кутузов привёз с собой паспорт, было неплохим признаком – возможно, ему было где жить.

– Телефон есть, – вздохнул пациент. – Звонить будут. Если надо.

– Конечно, надо, – подтвердил Добровольский. – Мало ли что согласовать.

За этим «мало ли что» скрывался сразу большой пласт проблем – от возможной аллергии до похорон. Отсутствие родственников у пациентов всегда напрягало персонал. Бомжей и одиноких пенсионеров порой одевали перед выпиской и давали пару сотен на первое время. Одежда и обувь скапливались у сестры-хозяйки от умерших неизвестных; время от времени и медперсонал приносил что-нибудь из дома вместо того, чтобы просто выкинуть ненужные вещи. Хуже приходилось бомжам, поступавшим в межсезонье – пришёл ещё в августе, в майке, трусах и кедах, а уходить в октябре. Таким подбирали кофты, куртки, ботинки, совали деньги в карман и просили больше не попадать в больницу. И хорошо, если удавалось отделаться одеждой; случаев, когда больница за свой счёт хоронила невостребованных, было не так уж и мало.

– Куда его? – спросила Марина, бинтуя шею.

– В четвертую. Надо Клушину соседа организовать. Я думаю, он так Кутузова достанет, что тот через неделю встанет и выйдет из палаты.

Марина скептически покачала головой, разорвала бинт, обернула концы вокруг шеи, аккуратно завязала узел и спросила из-за спины:

– Не туго?

Кутузов попытался оглянуться, но чуть не упал.

– Нормаль… но… – шепнул он. Марина закончила с шеей и перешла на левую руку, прокладывая между пальцами влажные салфетки.

– Я пойду пока. – Добровольский решил проверить назначенную палату. В коридоре дал указание санитарке приготовить кровать напротив клинитрона, кивнул проехавшей мимо Марченко и оказался в «четвёрке».

Клушин спал на боку, свесив за борт руку. Максим недовольно отметил, что дует клинитрон очень неравномерно, постепенно собирая в ногах песок, который после выписки пациента надо будет просеять, а заодно прочистить дюзы. Вошла санитарка со стопкой постельного белья и подушкой, надела на матрац одноразовую голубую простыню с резинками на углах, потом натянула сверху обычную и спросила у хирурга:

– Он в «утку» сам сможет?

Максим вспомнил безвольные конечности и еле слышный голос Кутузова и как-то засомневался.

– Катетер поставим, – ответил он.

– И хорошо, – ответила санитарка. – Хотя без памперсов все равно не обойдётся.

Она бросила подушку, положила рядом на тумбочку один взрослый памперс и довольно аккуратно постелила одеяло. «Видимо, у нас это в крови, – подумал Добровольский. – Мы всегда стелим постель как будто для себя. То же самое, когда маленького ребёнка кормишь с ложечки – сам рот открываешь».

Клушин проснулся от их разговора и скрипа кровати.

– Поступает кто-то? – спросил он у хирурга. – Добрый день вам, Максим Петрович.

Он с показушным стоном повернулся на спину. Стало хорошо видно, что обе ноги в повязках согнуты.

– Когда успел? – строго спросил Добровольский. – Если начнут контрактуры формироваться, всю жизнь будешь, как обезьяна, на полусогнутых!

– Наверное, во сне, Максим Петрович, – испуганно глядя на ноги, ответил Клушин. – Я же следил, как вы говорили! Не сгибать – значит не сгибать!

– Плохо следил. – Добровольский был раздосадован этим фактом. – Завтра на перевязке под наркозом сделаем редрессацию. Если порвётся под коленками что-то, мне вопросы можешь не задавать!

– Не надо рвать. – Клушин приподнялся на локтях, и Максим понял, что песок у него в головном конце клинитрона спрессован и практически не выполняет своей функции. – Я всё осознал. Буду смотреть!

– Он будет, – услышал Добровольский голос сзади. Обернувшись, он увидел в дверях палаты Любу Марченко в неизменном кресле. Она выглядывала из-за спины хирурга, улыбалась своей слегка перекошенной улыбкой и приветственно махала товарищу по несчастью. – Если что, я прослежу.

Добровольский отошёл немного, пропуская Марченко. Она аккуратно въехала в палату и остановилась в дальнем углу, чтобы не мешать ни разговору, ни каталке с Кутузовым, которая уже стояла в коридоре. Максим почувствовал, как от неё отчётливо и резко пахнуло табачным дымом.

– Я так понимаю, в туалете курите именно вы. – Он проводил Любу взглядом. – Ждёте, когда сигнализация сработает или когда на вас жалобу напишут руководству?

Марченко стыдливо крутанула колесо кресла, чтобы немного отвернуться от доктора и не смотреть ему в глаза.

– Я вас выпишу за нарушение режима, Любовь Николаевна, и не посмотрю на то, какие у вас ожоги, – грозно произнес Добровольский. – Будете на перевязки полгода ходить в поликлинику, а потом всю оставшуюся жизнь хромать. Тебя это тоже касается. – Он зыркнул на Клушина, который внимательно слушал врача. – Уверен, что покурить в палате она тебе организовывает. Санитарки уже жаловались, что дымом пахнет, а поймать не могут с сигаретой.

– Максим Петрович, вы её не выгоняйте, – максимально серьёзным голосом произнёс Клушин. – Да это и было, считай, два раза. Больше не повторится, вас я слушаюсь. Сказали побриться – и вот! Сказали капельницы не подкручивать – и пожалуйста!

– Это я, между прочим, помогла с бритьём, – обиженным голосом сказала Марченко.

– Да, она, – Пётр указал на Любу. – Она вообще молодец, она всем помогает, да вы же знаете, что я вам рассказываю!

Он сумел извернуться в клинитроне, посмотреть на Марченко и показать ей поднятую ладонь. Тем временем Марина вкатила в дверной проем каталку, выпрямилась и сказала:

– Я – домой. А этот сам может перебраться.

Она ушла, на ходу снимая перчатки. Кутузов лежал, виновато глядя на Добровольского впалыми бесцветными глазами – то ли ожидая команды, то ли в какой-то прострации.

– Привет, сосед, – поприветствовал его Клушин. Кутузов жеста не увидел. Он что-то бубнил себе под нос – Максим видел, как легонько трясутся седые волосы его бороды. Под простыней обозначилось худое тело – ключицы, ребра, кости таза. Добровольский постоял несколько секунд, потом сходил в перевязочную за перчатками, толкнул каталку к кровати, нажал на тормоз и громко сказал:

– Руку влево протяни, кровать нащупай!

Кутузов вышел из своего ступора, здоровой рукой нашел слева матрац и принялся перебирать по нему пальцами, словно паук.

– Нет, так не выйдет точно, – вздохнул Добровольский и позвал Москалёва. Вдвоём они перекинули его на кровать. Санитарка занесла из коридора пакет с вещами, сунула в тумбочку.

– Я помогу потом, – молвил Марченко. – Оставьте.

– Мать Тереза, – тихо сказал в дверях Михаил. – Этого побрила, того помыла…

– Этому дала, этому не дала…

– Учитывая её анамнез, звучит как приговор за заведомое распространение, – усмехнулся Москалёв. Марченко подъехала к кровати Кутузова, достала пакет, выложила на тумбочку бутылку воды и какие-то салфетки, потом нашла телефон – старый, кнопочный – и шнур от него, тут же поставила на зарядку, для чего ей пришлось всё-таки подняться с кресла и, шипя сквозь зубы, сделать несколько шагов по палате.

Максим не стал смотреть, что будет дальше, и закрыл дверь в палату.