Текст книги "Токсичный компонент"

– Бытовое, простите, что? – уточнил он, хотя вариант ему в голову приходил всего один.

– Убийство, конечно же. Сосед там… Признался.

Добровольский помнил, что сосед – если это был тот же самый сосед – вызвал «скорую» для Зинаиды.

– А убили-то кого? – не выдержал Максим этой подаваемой маленькими дозами детективной истории и решил ускорить процесс.

– Как кого? Руднева Сергея Степановича, – посмотрела снизу вверх на Добровольского лейтенант. – Мужа её.

– Экскаваторщика? – уточнил Максим. – Которому завтра на смену?

В её глазах появилось любопытство.

– Она что-то рассказывала вам?

– Кроме того, что отмечала своё сорокалетие в течение недели и что дома муж, которому нельзя проспать работу, – можно сказать, что ничего, – развёл руками Добровольский. – Так он умер, что ли?

– Да, – кивнула Чумак. – Ему вместо нормальной водки метиловый спирт подсунули.

– Кто? Сосед?

– Сосед.

– Зачем?

– Зинаиду любит. Очень, – коротко ответила Чумак. – Хотел устранить главного конкурента.

– Монтекки и Капулетти, – вздохнул Добровольский. – А если бы его Джульетта сама хватанула дозу?

Чумак пожала плечами:

– Вы у неё никакого отравления не диагностировали?

– Вроде нет, – пожал плечами Балашов. – Она, если бы метанола выпила, сейчас бы нас уже не видела, я думаю. Там же летальная доза примерно стакан, если он разведён до крепости водки. А они не один день пили.

Он помолчал немного, а потом внезапно спросил:

– То есть вы хотите ей сказать, что у неё муж умер? Ни раньше, ни позже – именно сейчас?

– Единственное, что узнать осталось, – ответила Чумак, – это в курсе она была или нет. Чтобы решить, был ли сговор. А сосед уже явку с повинной написал.

Добровольский попытался оценить весь масштаб этой комбинации, и у него плохо получилось. Какой-то сосед, будучи влюблён в эту шальную императрицу, на четвёртый день пьянки подсунул её мужу метанол, хотя была вероятность, что и сама Зинаида в праздничной неразберихе возьмёт не ту бутылку. И у самого соседа были неплохие шансы прилечь рядом с мужем – судя по всему, дым коромыслом стоял довольно долго, а решение, хоть и было заготовлено заранее, исполнялось человеком пьяным и слабо понимающим, что вообще происходит.

– Он решил, что Зинаида тоже из той бутылки отхлебнула – потому сразу «скорую» и вызвал, – продолжила лейтенант. – А когда бригада приехала, то изо всех сил Рудневу к ним пристраивал, а про мужа ни слова не сказал. Справедливости ради, про мужа Зинаиды тогда уже можно было и не вспоминать. Наш эксперт когда приехал, сразу сказал – часа два мёртв, не меньше.

– А полиция-то откуда узнала? – удивлённо спросил Добровольский. – «Скорая» уехала, я телефонограмму давать не собирался – повода не было. Это не ребёнок, не ножевое или огнестрел.

– Сосед постарался. – Чумак встала с дивана. – Решил, что убил свою Зину, и теперь ему на свободе жить смысла нет. Позвонил в дежурную часть, вызвал, так сказать, огонь на себя. Всегда бы так, – усмехнулась она. – Вы проводите меня к Рудневой? – спросила она у Балашова, правильно поняв, что он здесь хозяин.

Виталий задумался, постукивая пальцами по столу, потом встал и со словами «Мне надо три минуты» вышел из ординаторской. Добровольский зачем-то посмотрел на часы, словно решил засечь эти три минуты. Сержант у стены скучал, глядя в телефон. Чумак посмотрела на Максима и спросила:

– А он куда пошёл?

Добровольский пожал плечами. Ему самому было любопытно.

Когда Балашов через обозначенные им три минуты заглянул в дверь и пригласил полицейских пройти, Чумак чуть ли не побежала за ним. Виталий в коридоре протянул ей одноразовый халат, маску и прозрачную шапочку. Хотел помочь ей всё это надеть, но она отстранилась, быстро облачилась в предложенную униформу, отчего стала похожа на героиню бесконечного сериала «След».

Когда все вошли в зал, сразу стало понятно, зачем уходил Балашов. Руднева оказалась привязана за руки к боковинам кровати. Запястья были обёрнуты кусками старой простыни, поверх них затянуты пояса от тёплых халатов. С подушки на приближающуюся представительницу власти смотрела совершенно испуганная и измученная юбилярша. Она потихоньку начала трезветь и осознавать происходящее.

Чумак, подойдя поближе, остановилась. Добровольский понял, что она смотрит на мешок сброса по зонду, куда всё-таки набежало около ста пятидесяти миллилитров крови. Монитор несколько раз пикнул на полочке над головой Зинаиды – Балашов протянул руку, нажал что-то; звуки прекратились. Чумак вопросительно посмотрела на анестезиолога, но Виталий больше никак не реагировал на происходящее.

– Руднева Зинаида Ивановна? – спросила тогда лейтенант у пациентки.

Зина кивнула, насколько позволяли подушка и зонд.

– Руднев Сергей Степанович кем вам приходится?

– Мужем, – ответила Зина, постоянно поглядывая то на врачей, то на Чумак, то на стоящего вдалеке у двери сержанта.

– А Крутиков Николай Викторович?

– Что – Крутиков? – шепнула Зина.

– Знаете такого? – уточнила Чумак.

– Сосед наш по подъезду. – Руднева зачем-то посмотрела на свои руки и повращала ими, словно проверяя, действительно ли она привязана. – Этажом выше живёт, в пятьдесят четвертой. А что с ним?

– С ним всё замечательно. – Чумак прижала к груди папку с документами. – Он в добром здравии и находится сейчас в отделении полиции, где даёт признательные показания. А признаётся он в том, Зинаида Ивановна, что из-за большой любви к вам лишил жизни вашего мужа Руднева Сергея Степановича путём отравления его метиловым спиртом при совместном распитии алкогольных напитков.

Зина смотрела снизу вверх немигающим взглядом несколько секунд, потом, немного пошевелив губами, словно разминая их, она спросила:

– Чего? – И ещё через секунду: – Кого лишил? Серёжу?

Добровольский по тому, как расширились глаза у Рудневой, понял, что сейчас будет истерика. И она уже была готова закричать – но громкий звук падения металлического предмета заставил всех вздрогнуть и оглянуться.

Сержант решил присесть на стульчик у входа, но не рассчитал и, похоже, задел кобурой лоток с использованными шприцами и ампулами, отчего тот упал, а ампулы раскатились по полу; сержант вскочил, не успев ещё толком сесть, и кинулся подбирать шприцы.

– Руками не трогаем! – крикнул Балашов, пытаясь остановить виновника происшествия. Сержант замер на корточках, держа в руках использованную «десятку» и какую-то ампулу. – Пациентка не обследована!

– Серёжа! – внезапно закричала Руднева, хрипло и глухо. – Как же так?!

В этот момент все в реанимации поняли, что Балашов не зря дал команду привязать пациентку. Она выла, изгибалась на кровати, словно от ударов током, пинала ногами спинку, мотала головой. Маша поставила на стол лоток с собранным мусором, подошла сбоку к изголовью и проверила прочность крепления зонда. Добровольский увидел, как по сбросу тихонечко вытекла струйка крови, следом вторая – и всё прекратилось.

– Скажите, – возобновила допрос Чумак, но поняла, что Зинаида её не слышит, и повысила голос. – Скажите, вы были в курсе того, что планировал Крутиков? Руднева, отвечайте, и я уйду.

– Серёжа! – снова закричала Зина. – Я же не думала, я же… Серёжа… – и она стала царапать ногтями простыню. – Сука он, этот Крутиков, обещал с Серёжей поговорить, но чтоб так?.. Тварь конченая, убью, убью!..

– То есть связь с Крутиковым вы не отрицаете? – уточнила Чумак. – Он собирался выяснить с вашим мужем отношения?

– Да, – прекратив извиваться, ответила Зинаида. Сил на истерику у неё в здоровом состоянии явно бывало и побольше – сейчас же, с низким гемоглобином и после длительного запоя хватило её только на пару минут. Она тяжело и часто дышала, монитор показывал тахикардию, высокое давление и небольшое падение сатурации.

– Мне подъем давления сейчас вообще не нужен, – сказал Балашов так, чтобы его услышали все. – У меня цели совсем другие. Заканчивайте, даже если не все ответы получили. Маша, плазма разморозилась, ставь.

– Последний вопрос, – тон Чумак был абсолютно просящий, она чувствовала, что при всех её правах и «корочках» она здесь не хозяйка. – Минута, – попросила она у Виталия.

Балашов кивнул.

– Вы можете вспомнить, не предупреждал ли вас Крутиков, из каких бутылок можно пить, а из каких нельзя? Из тех, что у вас в квартире были вчера или сегодня.

Зинаида отдышалась, прикрыла глаза и ответила:

– Вчера… Принёс. Две бутылки «Столичной». Говорит, её легко заметить, этикетка красная. Мы-то всё «Пять озёр» пили. А он и говорит – «Столичную» не пей. И если не видела, из какой бутылки налито, – тоже не пей.

– Рисковый парень, – шепнул Добровольский Виталию. – В пьяном угаре сам мог перепутать.

– И никаких подозрений и вопросов у вас не возникло? – уточнила Чумак. – Вы не стали спрашивать, почему?

Зина покачала головой и, не открывая глаз, отвернулась от лейтенанта.

– Запишу вас в понятые, – оглянулась на врачей Чумак. – Не против? Вы же всё слышали?

Добровольский кивнул. Маша к тому времени сбегала в хранилище, взяла из водяной бани пару пакетов плазмы и пристраивала один из них на стойку. Балашов кинул взгляд на монитор, недовольно хмыкнул и что-то шепнул Марии.

– Эй, – вдруг сказал со своей кровати Иванов, до этого внимательно слушавший импровизированный допрос. Все синхронно посмотрели на пациента. Тот одними глазами показал на повязку на животе, и Добровольский отметил, что она очень сильно пропиталась кровью. Спустя секунду он понял, что темно-красная струйка вытекает из-под неё на кровать и пол.

– Фартук мне и нарукавники, быстро! – крикнул он Маше. – Надо срочно перетампонировать!

Глаза у Иванова стали медленно закрываться, словно он просто засыпал. Добровольский схватил с подоконника приготовленный на этот случай пакет с тампонами и гемостатическими губками, вскрыл его, после чего откинул промокшее одеяло и снял повязку.

От края лапаростомы на бок выполз гигантский багровый сгусток крови, напоминающий разбухшую амёбу. Максим отодвинул его рукой и понял, что справиться с проблемой не сможет – тампоны, торчащие из живота, ничего уже не сдерживали, они были мокрыми настолько, что со всех их концов бежали кровавые ручейки.

Добровольский вздохнул и, опасаясь артериального выброса, осторожно вытащил набухшие кровью салфетки. Они были продеты в некое подобие кольца из разрезанной перчатки, а потому вышли легко.

Рана очень быстро заполнилась кровью до самого верха. Не то чтобы мгновенно, нет – кровотечение было с большой степенью вероятности чисто венозным. Но вена эта была если не нижняя полая, то по диаметру тоже приличная.

Вспомнив наказы заведующего хирургией, он приложил к чистому тампону гемостатическую губку и сунул эту конструкцию вместе со своей рукой в живот. Лапаростома для кулака оказалась маловата, Иванов дёрнулся от боли – и это помогло Добровольскому. Правда, именно в эту секунду он понял, что из-за всей неотложности ситуации он начал работать с необезболенным пациентом, но тут же увидел Балашова, который вводил Иванову пропофол.

Прижав в животе кулак ко дну раны, он на пару секунд зафиксировался, глядя в глаза Балашову.

– На него есть две дозы крови, – сказал анестезиолог. – Но я их хотел Рудневой капнуть, у них одинаковая оказалась.

– Машина за кровью пошла?

– Да.

– Сколько заказал?

– Две, как обычно. До утра бы хватило, а там анализы и…

– Звони, проси ещё четыре дозы.

– У Иванова уже дважды полная замена, – это было не возражение со стороны Виталия, а просто констатация факта. Иванов кровил давно и помногу; объем перелитой ему крови уже в два раза превышал его собственный. Почему он до сих пор не умер от осложнений, связанных с массивными гемотрансфузиями, было для всех в реанимации загадкой.

– Маша, «вторую отрицательную» на баню ставь! – сказал Добровольский себе за спину, уверенный в том, что его услышат. – Две!

Максим тем временем смотрел на лапаростому и пытался понять, прибывает уровень в ране или нет. Надо было определяться – держать дальше руку в ране или поставить второй тампон на правую сторону живота.

Монитор над головой начал издавать короткие неприятные звуки, освещая стены оранжевыми бликами. Балашов поднял голову, вздохнул.

– Ты делай что надо, – сказал он Добровольскому. – Но, я думаю, это уже больше для прокурора.

Максим медленно расслабил внутри живота пальцы, вынул руку, сделал ещё одну пробку из жёлтого прямоугольника губки и стерильного тампона, поднёс руку к ране и понял, что уровень крови не поднимается. Да и вообще – какого-либо движения там, в глубине, не наблюдается. Он поднял глаза на монитор.

– Давление не определяется, – грустно сказал Балашов. Потом он оглянулся, убедился, что Чумак и сержант вышли, посмотрел на часы. – Время смерти ноль сорок.

Максим положил на кровать ненужный тампон и отошёл на шаг от кровати. Нужно было спокойно подышать и расслабить мускулатуру.

– Давно у меня никто не уходил прямо на руках, – сказал он Балашову. – Деды всякие на дежурствах умирали – я только на констатацию приходил. В реанимации нашей погибали от сепсиса или полиорганки – закономерно. Когда видишь восемьдесят или больше процентов ожогов, какие могут быть сожаления на тему «Всё ли я сделал»? Но вот так…

Сами хирурги давно уже списали Иванова со счетов – панкреонекроз практически полностью уничтожил поджелудочную железу и начал разрушать всё вокруг. Остановить кровотечение они пытались несколько раз, что-то сшивали в глубине раны, но болезнь было не обмануть. Парень просто доживал свои дни на кровати в реанимации, глядя в окно на теряющий листву осенний вяз. Последнее, что он увидел в жизни – как лейтенант полиции допрашивала женщину, с молчаливого согласия которой был убит её муж, а потом из живота плюхнуло два литра крови, и какой-то мужик в маске, фартуке и перчатках сунул ему в живот руку по локоть.

– Он умер? – услышал Добровольский голос Рудневой. В этот момент он понял, что никто не успел поставить между ними ширму и Зинаида всё видела.

Максим кивнул, стянул перчатки и бросил их на пол. Ему было сейчас всё равно, что о нём подумают сестры и санитарки.

– А я? – внезапно спросила она.

– Что – ты? Ты живая вроде ещё.

– Я не умру?

– Хрен тебя знает. Кровь сейчас капнут, две порции. Потом для него, – он показал за спину, – привезут ещё две. А ему уже и не надо. Так что ещё пол-литра будет на всякий случай. Ты точно из тех бутылок не пила?

Руднева замотала головой.

– Тогда, может, и обойдётся всё, – высказал мнение Максим, зачем-то посмотрел на то, как льётся плазма, проверил сброс. – Хотя для тебя… уже не обойдётся.

Он отвернулся от Рудневой, посмотрел на Иванова, лежащего в луже крови с дырой в животе, и вдруг понял, что именно так, наверное, выглядели герои фильмов про Чужих. Только имя этого монстра было «панкреонекроз».

– Вы сверху налепите что-нибудь, – попросил Максим Машу. – Чтобы из него не выливалось.

В ординаторской он следом за Балашовым подписал показания Рудневой как понятой. Чумак аккуратно сложила всё в папочку и спросила:

– Как тот парень у окна?

– Умер, – сказал Добровольский.

– Бывает, – вздохнула Чумак.

– Да, – согласился Максим.

– До свидания. – Она встала из-за стола, посмотрела на так и не сказавшего ни единого слова за всё время сержанта и добавила, указывая ему на дверь: – Ты остаёшься. Тут теперь охрана должна быть, – обернулась она к Балашову и Максиму. – Я понимаю, что Руднева не встанет и не уйдёт, но так положено. Пост, охрана. Никаких наручников и браслетов, только приглядывать. Смена к вечеру придёт. Здесь буфет есть?

– На первом этаже. Стул ему дадут, чтобы в предбанничке находиться, – пожал плечами Балашов. – Где туалет, покажем. Чай нальём. Пусть сидит, раз такие дела, но сами понимаете, у нас тут не Диснейленд, всякое бывает.

Когда они вышли, Добровольский опустился на диван и закрыл глаза.

– Тридцать один год Иванову, – услышал он задумчивый голос Балашова. – Инженер теплосетей, между прочим. Полезный для общества человек. Был.

– А Руднева? – спросил Добровольский, чувствуя, что засыпает.

– Кассир, – пошуршав историями, ответил Виталий. – Помнишь, у Романа Карцева было: «Вы не кассир, вы убийца»? Вот точно про неё.

– Если докажут предварительный сговор – второго такого кровотечения в тюрьме ей не пережить. – Максим находился уже где-то между сном и реальностью, но ещё был в состоянии строить длинные фразы. – Так что все наши усилия сегодня…

Ещё через минуту он шумно засопел и немного сполз по спинке дивана. Балашов посмотрел на него и продолжил писать протокол реанимационных мероприятий, которых не было. Рядом на столе тихонько пикнул телефон Добровольского, одновременно с этим загорелся экран, и всплыло уведомление из Телеграма.

– «Макс, как у тебя здесь приставка к телевизору вклю…» – шевеля губами, прочитал Балашов обрезанное сообщение. Подписан контакт был двумя большими буквами «Ж. М.». Виталий перевёл взгляд на спящего Максима, представил женщину в его ординаторской – на диване, с пультом в руках. Рисовалась она ему в довольно коротком белом халатике и с ногами на диване.

Добровольский открыл глаза, потому что исчез тот звук, под который он засыпал, – звук стука клавиш. Балашов понял, что немного подвис, глядя в чужой телефон, но экран к тому времени уже потух.

– Чуть не заснул следом за тобой, – сказал Балашов, потому что надо было что-то сказать. – Ты дневничок напиши, а я уже следом по хронологии воткнусь.

Максим пересел с дивана за стол, взял чистый лист бумаги и довольно подробно описал все события – от начала кровотечения до реанимационных мероприятий.

– Время не перепутал?

– Нет, – Добровольский показал Виталию историю и ткнул пальцем в лист. – Как договорено. Листочек вклеишь?

После чего он поднял телефон, включил и прочитал уведомление. Балашов продолжал печатать, словно ничего и не происходило.

– Пойду, наверное, – положив телефон в карман, сказал Максим. – По Рудневой всё понятно, а Иванову уже не поможешь. Если у Зинаиды набежит по сбросу больше трёхсот миллилитров за час – позвони мне, я приду, зонд пошевелю, подтяну ещё чуток.

Виталий кивнул, не отрываясь от экрана. Добровольский вздохнул и вышел в коридор, на ходу набирая сообщение: «Сейчас приду, сам всё покажу». Когда он миновал двери реанимации и холл перед своим отделением, пришёл ответ: «Если ты уже идёшь, то тогда приставку не надо». Потом два смайлика и сердечко.

Добровольский улыбнулся и прибавил шаг.

6

– Получается, она мужа убила?

Максим вздохнул. Как у неё получалось делать такие выводы – было для него загадкой.

Ровный тусклый свет от экрана телевизора освещал её лишь с одной стороны, выхватывая половину лица и коленку, выглядывающую из-под одеяла.

– Не сама же.

– Так не всегда и надо, чтобы сама. Достаточно вот так. В нужный момент отвернуться или глаза закрыть.

– Все мы хоть раз в жизни от кого-то отвернулись, – мрачно сказал Добровольский. – Парень этот, Иванов – наверняка ведь кто-то от него отвернулся. Может, мама. Может, девушка. Он пить начал – и вот итог. Просто кого-то убивают долго, а кого-то быстро.

– А я? – Глаза блеснули. – Я не отвернулась?

– Похоже, что нет. И, наверное, хорошо, что ты думаешь об этом. Примеряешь на себя. Пробуешь, так сказать.

– Отворачиваться?

– Не так явно, – не согласился Добровольский. – Ты не отворачиваешься. Ты слегка прикрываешь глаза. А иногда даже зажмуриваешься. Ненадолго.

– И что это значит?

– Что всё не по-настоящему, наверное. – Он пожал плечами. – И не навсегда.

– А хочется по-настоящему, – вздохнула она. – Счастья хочется. Обыкновенного человеческого счастья. Женского. Чтобы любил, чтобы как за каменной стеной и прочие бабские аргументы типа «на руках носить».

– «Женское счастье – муж в командировке», – как сумел, тихо пропел Добровольский.

Собеседница не оценила шутку. Она закинула руки за голову, слегка обнажив грудь в тех пределах, что обычно позволяет сделать одеяло в кино, и стала разглядывать потолок. Добровольский не очень понял, обиделась ли она или просто ушла в свои мысли. Максим чувствовал, что готов уже лечь рядом, но где-то внутри сидело ожидание звонка от Балашова, и оно не давало приступить к решительным действиям.

Что ему всегда не нравилось на дежурствах – вот это бесконечное ожидание звонка. Смотря телевизор, читая книгу, записывая дневники в истории болезни, он никогда не забывал, что перед ним на столе лежит телефон, экран которого в любую секунду может засветиться звонком от контакта «Приёмное отделение» или от медсестёр на этажах.

В итоге для его нервной системы это превратилось в невозможность заснуть на дежурстве днём, несмотря на негласное правило, которое Добровольский для себя называл «правилом Черчилля». Британский лидер любил говорить, что дожил до своего возраста, потому что умел всегда и везде отдыхать. «Если можно было стоять или сидеть – я сидел, если можно было сидеть или лежать – я лежал». Максим пытался следовать данному принципу, но стоило прилечь среди дня, радуясь, что появилась свободная минута, как на его голову тут же обрушивался шквал мыслей о невыполненных делах, потом подключалась тахикардия, он начинал вертеться, недовольно сопеть и поглядывать на часы каждые две минуты, надеясь увидеть на них, что прошло хотя бы полчаса, но нет – именно две минуты.

Итог был закономерен. Со взъерошенными волосами он садился на диване, даже не стараясь поправить сбившуюся рубашку хиркостюма, около минуты зло смотрел в стену, брал пульт от телевизора, включал КВН ТВ и без единой улыбки смотрел его минут десять. Потом вставал, делал кофе, в очередной раз просматривал истории пациентов, находящихся под наблюдением.

И когда оживал телефон, он уже был к этому морально готов.

Сегодня ночью Балашов его щадил. Судя по тому, что звонка не было уже почти полтора часа с тех пор, как они расстались в ординаторской, кровило у Рудневой в допустимых пределах.

«Или вообще уже не кровит», – думал Добровольский. Он решил переосмыслить для себя всё, что случилось сегодня на дежурстве, чтобы уложить знания и навыки на нужные полочки.

Похвалить себя за битву в реанимации стоило в обязательном порядке, но Максим пока что не мог понять, за что именно – за то, что ставил сегодня зонд Блэкмора впервые в своей жизни, или за то, что сумел никому об этом не проговориться.

Ему удалось выглядеть во время процедуры максимально уверенным. Такое поведение можно было смело записывать в актив. Помогло то, что пару раз в жизни он это видел; память о том, куда вставлять и каков принцип работы зонда Блэкмора, не подвела.

Пожалуй, впервые в жизни максимально полно сработал принцип, о котором он твердил всегда всем своим коллегам:

«Подумай о себе – и больному сразу станет легче».

Когда он понял, что у Рудневой кровотечение, его сознание ещё пару минут боролось с принятием этого факта, хотя алгоритм действий запустился сам собой. И лишь затем в голове запульсировала лампочка с надписью «зонд Блэкмора».

Так уж вышло, что при всей хирургической практике ставить его ему ни разу в жизни не пришлось. Как-то не попадались пациенты с такими катастрофами на дежурствах. Аналогичным образом тысячи врачей понятия не имеют, например, об экстренных трахеотомиях – да, все они об этом читали, некоторые когда-то и где-то это видели, и поэтому не дай, конечно, бог столкнуться с этой ситуацией на улице, в транспорте или на смене.

Ему, конечно, очень хотелось сказать об отсутствии опыта Балашову, а потом переложить ответственность на заведующего хирургией, позвонив ему среди ночи, но в какой-то момент ему просто стало стыдно. Стыдно за отсутствие опыта и за то, что хотел смалодушничать. Правда, сейчас, сидя в ординаторской и любуясь из кресла красивым телом дремлющей женщины, он вдруг понял, что на чашах весов лежали довольно серьёзные вещи. На одной была его первая попытка выполнить ответственную манипуляцию, а на другой жизнь и возможная гибель Зинаиды Рудневой.

Но сработал тот самый принцип «Подумай немного о себе…». Добровольский уже давно понял, что большинство врачей реализовывали его по-своему. «Подумать о себе» означало «дать себе отдых», создать комфортные условия, упростить задачу. Даже просто выпить чашечку кофе. В итоге такие себялюбивые меры помогали лучше сосредоточиться, принять верное решение – и больному становилось действительно легче.

Добровольский, конечно, умел переключаться на отдых и кофе, но в случаях, подобных катастрофе с Рудневой, этот закон в голове Максима работал несколько по-другому: «Подумай, что будет с тобой потом, если ты этого не сделаешь сейчас». А «потом» обычно маячили осложнения, смерть, Следственный комитет, суд и тюрьма. В такой ситуации любая манипуляция выполнялась просто на «ура» – и больному становилось легче. Или подключали более опытных хирургов.

Так случилось и на этот раз. Гибель Зинаиды была отнюдь не призрачной. Лужа в палате и кровь в мешке для сброса красноречиво свидетельствовали о том, что до больших проблем оставалось не больше часа. То, что он в итоге впервые в своей жизни поставил этот чёртов зонд, было одновременно и его заслугой, и его реализованным страхом.

Он тихонько постучал пальцем по стопке серых папок с историями болезни, что лежали рядом с ним на столе. Точно в середине верхней папки скотчем была прилеплена бумажная табличка с его фамилией – «Добровольский М. П.» Максим разгладил её пальцем, увидел, что скотч уже пытается закручиваться на углах, и решил его переклеить. Почему-то такая мелкая работа занимала его сейчас гораздо больше, чем лежащая на диване женщина.

Он пошарил по ящикам столов, до которых смог дотянуться, не вставая с кресла, – скотч нашёлся в столе заведующего. Добровольский подцепил оторванный угол на папке ногтем, потянул – и увидел, как под его табличкой оказалась ещё одна, от предыдущего владельца.

– «Платонов Ве Эс», – тихо прочитал он. – Надо же, я и не знал, что они мою этикетку поверх старой прилепили, – удивился Максим, имея в виду сестёр отделения.

– Что ты нашёл?

– Наклейку от того доктора, что здесь до меня был. Уже скоро год, а я понятия не имел, что эту штуку не убрали.

Он отклеил старую табличку и положил перед собой на стол.

– Интересная тут с ним история приключилась. То ли теракт, то ли ещё по какой-то причине взрыв. Машина «скорой» на воздух взлетела, мент какой-то погиб, а одна из местных кардиологов была тяжело ранена и руки лишилась[1]1
  Об этих и других событиях рассказывается в романах И. Панкратова «Бестеневая лампа» и «Индекс Франка».


[Закрыть].

– Припоминаю что-то такое. В новостях точно было, и в Инстаграме какие-то фотографии выкладывали.

– Так вот этот доктор, Платонов его фамилия, был одним из непосредственных участников. И кардиолог – то ли Полина, то ли Алина. Не скажу точно, кем она Платонову приходилась. Короче, он её сам прооперировал.

– Руку ампутировал?

– Нет, с рукой без него обошлись. Но она ещё и ожоги получила тогда, Платонов ей лицо собирал по частям.

– Кошмар какой. Молодая?

– Я её никогда не видел, а про них тут почти не говорят. В смысле, про эту историю. Как будто запретная тема. Пару раз пытался вскользь упомянуть, думал, хоть кто-то расскажет – ни в какую. Сразу переключаются.

– А почему Платонов этот уволился?

Добровольский пожал плечами.

– Меня бесполезно спрашивать. Вакансию выложили на сайте больницы, когда Платонова уже здесь не было. Я как увидел, что комбустиолог требуется, уже через тридцать секунд звонил сюда. Мечта всей жизни была. Сбылась, правда, почти через двадцать лет. Я пришёл на собеседование, заведующий мои корочки все посмотрел, поспрашивал про районную больницу. А я его в ответ: «А что случилось с моим предшественником? Почему ушёл?» Он мне коротенько: «По семейным» – и всё.

Максим замолчал, быстро набрал в Ворде свою фамилию с инициалами, распечатал, вырезал аккуратно, приложил получившийся прямоугольник к папке и накрыл его сверху широкой полосой скотча.

– Я тут на компьютере думал найти хоть что-то, что от него осталось. Только дневники, комиссии всякие, посмертные эпикризы, тексты операций. Излагал всё грамотно, точно, спасибо ему за то, что оставил.

– Больше ничего?

Добровольский помотал головой:

– Ничего.

Она помолчала, потом спросила:

– Ты ложиться будешь?

– Я жду.

– Чего?

Добровольский посмотрел на часы.

– Половину третьего.

– А что будет в половину третьего?

– Если Балашов не позвонит, значит, всё в порядке с зондом.

Одеяло слегка приоткрылось. Свет прожектора бросил рельефные тени.

– Спать не обязательно.

– Я понимаю, – вздохнул Максим. – Но я не смогу.

– Я смогу.

– С козырей не заходи. – Добровольский верил, что она сможет всё. – У меня мозг сейчас вообще другим занят.

– И зачем я тогда пришла?

– А у тебя были варианты? – усмехнулся Максим. – Да ладно, я же пошутил.

Но было уже поздно – ему оставалось только смотреть, как на обнажённое женское тело постепенно возвращаются разные аксессуары. Потом из-под него выдернули халат, который уже давно сполз со спинки кресла вниз. Добровольский не сделал ни малейшей попытки остановить этот процесс. Надевая халат, она вдруг отчётливо прошептала, не глядя на Максима:

– Просто кого-то убивают долго, а кого-то быстро.

У Добровольского по спине пробежали мурашки от этого шёпота, но он не повернулся, чтобы проводить гостью хотя бы взглядом. За спиной хлопнула дверь – для почти двух часов ночи это был своеобразный знак протеста. Он вдруг понял, что за последние несколько дней таких расставаний было уже два. Сейчас, конечно, она дала волю эмоциям, а в прошлый раз он просто заснул – но, чёрт побери, всё-таки уже два раза подряд она уходит отсюда, на ходу чуть ли не запрыгивая в бюстгальтер и халат.

Максим посмотрел на часы и понял, что Балашов уже не позвонит. Пересел с кресла на диван, прикрыл глаза, а потом медленно повалился на бок, стараясь точно попасть в ещё тёплые вмятины на подушке и простыне. Одеяло он натягивал уже практически во сне, вдыхая запах женских духов, оставшийся на постели.