Текст книги "Токсичный компонент"

2

Следующее утро началось у Добровольского с телефонного звонка. Неуверенный девичий голосок поинтересовался состоянием поступившего вчера Кутузова и возможностью навестить его.

– Да, есть такой, – ответил Максим, через плечо глядя в экран компьютера Лазарева на фотографию большого и жутко дорогого лампового усилителя. – Вчера привезли. Вы кто?

– Я дочь, – представился голос. – Клавдия. Степановна, – после небольшой паузы добавила она. – К вам же можно приехать, поговорить, узнать… так сказать… перспективы?..

– Приезжайте. Отвечу на все вопросы, Клавдия Степановна.

Лазарев, который первым взял трубку и пригласил потом к ней Максима, оглянулся и тихо спросил:

– Этот ребёнок – Клавдия Степановна?

Голос действительно был практически детский. Добровольский усмехнулся, кивнул.

– Когда можно приехать, чтобы вас застать?

Максим посмотрел на часы над дверью и ответил:

– В будние дни с девяти до четырнадцати – это идеальный вариант. Но я могу быть в операционной – тогда придётся подождать.

На этой неделе ничего впечатляющего у Добровольского не намечалось, но важность своей персоне придать не помешало.

– Спасибо. – Клавдия Степановна шмыгнула носом. – А ему что-то надо? Лекарства, еда какая-то специальная, постельное белье?

– Ничего не надо. Хотя… «Детский крем» привезите. Обыкновенный «Детский крем», тюбиков десять. Не удивляйтесь, ему в ближайшем будущем понадобится.

– Хорошо, привезу. Спасибо ещё раз, – и в трубке раздались гудки.

Добровольский положил её на старый аппарат со встроенным, но ненужным и неработающим факсом и на несколько секунд завис.

– Интересно, что за дочь? – задал он вопрос в спину заведующему. – Вроде молодая совсем. Ударения правильно ставит. Слово «перспективы» знает опять же.

Обычно разговоры с родственниками подобных Кутузову пациентов проходили совсем в другом ключе.

«Это… И чо там? И чо с ним? Он в реанимации? – спрашивал хриплый бесполый голос. – А почему? Он тяжёлый?! В смысле тяжёлый, он на «скорой» уезжал вообще при памяти! Вы лечите его или нет?!»

Объяснить людям с неоконченным средним образованием особенности ожоговой болезни было делом по большей части нереальным. Общаться лицом к лицу с доктором они обычно не спешили. Привести их к лечащему врачу могли только обстоятельства непреодолимой силы – например, необходимость оформить доверенность на получение пенсии или ещё какие-нибудь справки о денежных компенсациях. В таких случаях родственники и примкнувшие к ним собутыльники были готовы на всё – войти в окно, ждать до посинения на крыльце, унижаться и умолять, обещать уход за больным. Но обычно полученный необходимый документ сразу же отбивал им память. Все побудительные мотивы испарялись как дым, едва за ними закрывалась дверь отделения.

Клавдия Степановна, судя по голосу и словарному запасу, была не из таких. Хотя ошибиться можно было в ком угодно, в этом Максим за много лет врачебной практики уже убедился…

А пока Клавдия Степановна была в пути, предстояло заняться двумя погорельцами, поступившими ночью с пожара, причём один из них сразу попал в реанимацию. Дежурный хирург осмотрел их, сделал все необходимые записи и назначения, а с утра к работе приступали комбустиологи.

Случай был обычный – гараж, сварка, промасленная одежда и несколько человек, каждый из которых был уверен, что именно с ним ничего не случится, если не соблюдать технику безопасности.

Загореться во время сварочных работ в закрытом помещении, полном каких-то горючих предметов и жидкостей, – дело нехитрое. А успеть потушить пламя или хотя бы вовремя убежать, если ты много лет прикован к инвалидному креслу, – задача не для слабонервных.

– Я с детства с автомобилями и мотоциклами, у меня отец мастер на все руки был, – рассказывал в палате Кораблёв, лёжа на боку и протягивая Марине правую руку, покрытую копотью. – Он меня сварке обучил – так что я и в кресле варить могу, без проблем вообще.

Он был максимально худым для своего небольшого роста, небритым, с впалыми глазами и парой лопнувших пузырей на лбу. Максим откинул одеяло, чтобы убедиться, что других ожогов, кроме лица и правой кисти, нет. Торчащие кости таза, согнутые ноги с большими на фоне голеней-спичек коленями. Над вертелами на бёдрах – звездчатые рубцы от заживших пролежней.

– Андрюха меня часто звал, у него свой сервис в гараже, кузовные работы, – продолжал Кораблёв. – Я у него не первый раз. Всегда всё нормально было, и огнетушитель у него есть, но он вышел куда-то, хотя у меня правило – никогда в одиночку сваркой не заниматься, имелся печальный опыт, причём ещё когда я с ногами был. – Он замолчал на мгновение, а потом добавил: – Сам виноват, короче. Холодно в гараже, я ватник накинул, который мне Андрюха оставил. А ватник этот, похоже, в масле был. Хорошо, в рукава не вдел, успел просто скинуть. И получилось, что он мне за спину упал, туда, куда ехать надо, чтобы на улицу вернуться, а там уже и канистра какая-то стояла, и ещё вешалка с робами. Чувствую, жарко становится, дым такой черный, едкий…

Добровольский видел во время этого монолога, что язык у пациента довольно черный – копоти в гараже он хватанул изрядно.

– И вдруг понимаю, что катит меня кто-то. Назад катит, туда, где огонь. Я только зажмурился – а потом сразу прохладно стало и воздух чистый. Это Андрюха меня выкатил. Он что-то кинул на пол, где горело, пробежал. А с ним вообще как? Он не умрёт?

Андрюха сейчас лежал в реанимации с термоингаляционной травмой и индексом Франка за семьдесят. Добровольский это знал по утреннему докладу дежурного хирурга, но бровью не повёл и ответил:

– Пока в реанимации. Досталось ему. Надышался он неплохо.

Кораблёв покачал головой, глядя, как Марина бинтует руку.

– Я, наверное, домой поеду, – сказал он Максиму. – У меня только рука и на лбу чуток – зачем мне койку занимать? И у меня ещё такое состояние – кто уход обеспечит? Мне клизмы нужны – лучше жены никто не справится.

– А вы сколько уже времени и в связи с чем?.. – Добровольский оставил фразу незаконченной, но пациент прекрасно его понял.

– Семь лет. На мотоцикле разбился. И ведь упал, блин, удачно, вскользь, ещё и в скафандре непрошибаемом… Помню, летел над дорогой и уверен был, что сейчас встану и пойду мотоцикл из-за лееров вытаскивать. И точно под колесо «КАМАЗа» упал на встречке. Даже больно не было. Водила выскочил, мне руку протягивает – а я понимаю, что встать не могу. Перелом хитрый оказался – с полным повреждением спинного мозга. И всё, кранты. Мотоцикл, кстати, достали, я его потом продал.

– Насчёт того, чтобы домой уехать – я не против, – ответил Добровольский на заданные ранее вопросы о койке и уходе. – Как это осуществится технически?

– Жена приедет минут через сорок, – ответил пациент. – И друзья мои с ней. Только кресло теперь, говорят, проще выкинуть, чем починить. Ладно, разберёмся.

– С креслом особо не помогу, – согласился Максим. – Напишете отказ от лечения, дам рекомендации по перевязкам – и можете ехать.

Он вышел в коридор, встретил Москалёва, который направлялся в реанимацию, и сказал:

– Делить нам, как выяснилось, нечего. Один из них домой уезжает, так что второго я себе возьму, у тебя и так хватает.

Михаил остановился, словно наткнувшись на невидимую стену, выслушал это решение Добровольского, молча кивнул, развернулся и пошёл обратно в ординаторскую. Максим, испытывая лёгкую гордость за то, что, по сути, взял себе обоих больных, хотя один из них через час уже будет дома, направился в реанимацию.

В полуоткрытую дверь седьмой палаты он увидел лежащую на животе Марченко. Обняв подушку, Люба держала возле уха телефон и что-то довольно громко и непонятно кому-то доказывала:

– Принесли мне телефон новый, уроды… Да как новый, без коробки. Видно, у кого-то отжали или купили по дешёвке. Нет, менты пока в сторону отказа ведут…

Она попыталась болтать в воздухе ногами в шерстяных носках, но повязки давали ей возможность лишь немного шевелить стопами. В этот момент она отдалённо напомнила Добровольскому Алсу из старого клипа. Он усмехнулся и прибавил шагу, напевая под нос: «Звезды поднимаются выше…»

Когда Максим вошёл в реанимацию, то машинально негромко пропел: «Значит, наступила зима» – и тут же, услышав свой голос, смутился от того, что сделал это вслух.

– Да господь с вами, доктор, какая зима, – буркнула под нос санитарка, держа перед собой «утку», куда она слила из мешка мочу того самого Андрюхи, что вытащил Кораблёва из пожара. Моча на фоне белой прозрачной емкости была умеренно розовой. – Осень в разгаре, тепла ещё хочется, а вы – зима…

Добровольский не знал, что ответить, и сделал вид, будто его очень интересуют показатели монитора и цифры на инфузаматах. Мерзликин, второй пострадавший во время пожара в гараже, открыл глаза и обвёл взглядом палату.

– Доктор, я тут надолго? – спросил он хриплым голосом и, не дожидаясь ответа, добавил: – А Ромыч? Ромыч Кораблёв? Он как?

Мерзликин попытался поднять голову, чтобы осмотреться получше и, возможно, увидеть рядом с собой Кораблёва. Максим подошёл ближе, присматриваясь к левой руке под повязкой – она выглядела довольно отёчной. Пришлось надеть перчатки и потрогать пальцы, чтобы убедиться, что они тёплые, и определить упругость отёка.

– Не молчите, доктор, – попросил Мерзликин. – А то я уже надумал чёрт знает что.

Добровольский оценил отсутствие бровей и ресниц у пациента, обгорелый ёжик волос на лбу, оранжевые от облепихового масла раны на лице, кивнул тому, что увидел, и ответил:

– Нормально с ним всё. Просил привет передать и благодарность за спасение. Скоро домой поедет, повезло ему.

Мерзликин расслабленно прикрыл глаза и вздохнул.

– Когда я за ним побежал, ещё почти ничего не горело, – вспомнил он события вчерашнего дня. – Так, перешагнул просто. А Ромыч оказался к креслу пристёгнут. Я бы ремень за три секунды расстегнул, если бы не паника. А тут дёргаю туда-сюда, он ещё тоже помогает, материмся – и никак. И вдруг сзади как загудит! Я даже не знал, что от простого огня такие звуки бывают!

Он замотал головой на подушке, словно сам не верил в свои слова.

– Не взорвалось, а пыхнуло – так громко, как будто мотор завёлся. И сразу копоть везде. Тут я его отстегнул, схватил на руки – он же лёгкий, как ребёнок, – а дышу уже гарью, как будто не просто дышу, а ем её полным ртом. Кто-то догадался дверь в гараж прикрыть немного – и огонь сразу стих, но эта гарь… Я такого черного дыма в жизни не видел, даже когда покрышки на кладбище сжигал.

– На кладбище? – удивился Добровольский.

– Я копачом долго проработал, – ответил Мерзликин, и стало очень заметно, что он начал задыхаться. Нашарив рукой на подушке рядом прозрачную зелёную маску, он приложил её к пересохшим губам, сделал несколько вдохов увлажнённого кислорода. – Вроде полегче, – через минуту выдавил он. – Кашляю, аж чёрное всё вылетает… Копач – это который могилы копает. Не везде можно экскаватор подогнать. Лопатами землю ковыряем, а зимой над ней покрышки жжём, чтобы немного прогреть.

Максим сделал вид, что ему всё это очень интересно, но уже пора идти, и на шаг отступил от клинитрона.

– Перевязка завтра, – уточнил он. – В операционной под наркозом.

– Доктор, а что там внутри? – торопливо спросил пациент, показывая пальцем вниз, в клинитрон. – Шуршит, клокочет.

– Песок, – сухо пояснил Добровольский. – Кварцевые песчинки, круглые и маленькие.

– Понял, – улыбнулся под маской Мерзликин. – Это как в пескоструйке. Я работал, я представляю.

Добровольский пожал плечами и вышел из реанимации. К нему вдоль стены, прихрамывая, шла Марченко на почти негнущихся ногах.

– Кресло отобрали? – спросил Добровольский, подойдя ближе.

– Решила сама ходить, – устало ответила Люба. – Вы же сказали, что потом ноги могу не разогнуть.

– Сказал, – кивнул Максим. – И не обманываю. Потом редрессацию делать приходится – под наркозом разгибать. Рвётся кожа, суставные элементы страдают. Ничего хорошего, в общем. Так что одобряю.

Марченко, опираясь на стену, слушала доктора, но было заметно, что она порывается что-то сказать, но боится перебить. Когда Добровольский замолчал, Люба тут же сказала:

– За Кораблёвым жена приехала. С каким-то другом. Они в палате уже. Жена в тёмных очках – больших таких, как стрекоза. Просто, блин, огромных.

– И что мне до её очков? – не понял Максим. – Мы не в церкви, чтобы уточнять, кому и в чём тут можно ходить, а в чём нельзя.

– Я сбоку увидела, – шепнула почему-то Люба. – Фингал на пол-лица. Не синий уже, с желтизной.

– И? – не понял Добровольский. Марченко машинально потрогала себя за нижнюю челюсть, словно это напомнило ей о том, как её избил бывший муж.

– Домашнее насилие там, – ответила она доктору. – Бьют, если по-простому.

– Вас, Любовь Николаевна, облили кипятком, избили и в заложниках держали, – хмуро напомнил Добровольский. – И я что-то не вижу, чтобы ваши обидчики в тюрьме сидели. Так, телефоном откупились.

Он вдруг понял, что не мог это знать ниоткуда, кроме как подслушав за дверью, но Марченко не обратила на это внимания.

– Но это ж не значит…

– Что не значит? – удивился Максим. – Полиция на него посмотрит и не поверит, что он вообще что-то может сделать не только жене, но и котёнку. Инвалид, худой как смерть, лежит скоро лет десять, жена ему задницу вытирает – кто поверит, что он её бьёт?

Марченко насупилась и смотрела на Добровольского обиженным взглядом.

– Да и потом – мало ли какого происхождения синяк? Может, на машине въехала куда или дверь неудачно открыла. А вы сразу во всех смертных грехах…

Люба вздохнула, развернулась и пошла назад, что-то бурча себе под нос. Из палаты, где лежал Кораблёв, появилась невысокая женщина в короткой кожаной куртке, черных брюках и на высоких каблуках, словно призванных компенсировать её рост. Она оглянулась по сторонам, увидела Максима и направилась ему навстречу.

Лицо дамы на две трети закрывали те самые очки, которые так насторожили Любу. В паре метров от Добровольского дама остановилась и спросила:

– Я могу забрать своего мужа? С ним же ничего серьёзного?

Максим хотел было уже ответить, но вдруг понял, почему она не подошла к нему ближе – даже на таком расстоянии он ощутил интенсивный запах перегара. Добровольский решил играть по её правилам и сохранил дистанцию:

– С ним всё в порядке. Отказ подпишет – и можете забирать. Коляску дадим до машины доехать. Есть кому помочь?

– Да, со мной приехал… друг наш, – она показала куда-то за спину и хотела машинально закинуть очки на волосы, как ободок, но вовремя сдержалась. В итоге просто поправила их на носу, сухо кашлянула и пошла обратно в палату. Когда она разворачивалась, Максим успел увидеть за очками желтовато-синюшные разводы. Это могло быть и большое родимое пятно, которого жена Кораблёва стеснялась, и побочные эффекты косметических процедур, но верилось в это с трудом.

Ей навстречу вышел мужчина. Закрутил головой, словно потерявшись, потом увидел шедшую к нему женщину, улыбнулся, шагнул вперёд. Лёгкое, почти незаметное касание талии жены Кораблёва не осталось для Добровольского незамеченным.

«Вот и синяк, – подумал он. – Инвалид дома лежит, а жена личную жизнь устраивает. И, похоже, не сильно скрывает этот факт, раз муж ей врезал».

Безусловно, Максим мог и ошибаться – как насчёт руки на талии, так и о происхождении синяка. Но эта версия выстроилась как-то сама собой, когда он вспомнил Ворошилова и его жену Киру.

– Тоже ведь ситуация, – шепнул он себе под нос, проходя мимо палаты, где Кораблёва одевали, как куклу, чтобы увезти домой. – Достаётся же бабам… Стоят перед выбором между простым женским счастьем и подвигом, за который никто спасибо не скажет.

Палата, где лежал Ворошилов, как всегда была закрыта. В воздухе, смешиваясь с отделенческим запахом синегнойки, витал еле уловимый клубничный аромат женских духов. Хирург покачал головой, проходя мимо: странная там, внутри, была жизнь. Непонятная, обречённая, расписанная на годы вперёд. И всё время в ожидании.

В ожидании перемен. В ожидании чуда. В ожидании избавления.

Во входную дверь позвонили. Добровольский услышал:

– Я по поводу Кутузова…

Детский утренний голос из телефонной трубки. Клавдия Степановна.

Добровольский на ходу пригладил волосы, зачем-то поправил в кармане шариковую ручку и прибавил шагу.

3

Выглядела Клавдия Степановна растерянной и смущённой – бахилы, которые она пыталась надеть на ботильоны с хоть и невысоким, но тонким каблуком, порвались. Когда она уже хотела взять другую пару, Добровольский подошёл и встал напротив неё, полностью загородив дорогу.

– Здравствуйте, – поприветствовала она Максима. – У меня вот… Эта штучка… Надо другую, как её… Бахилу…

Добровольский усмехнулся.

– Да сколько угодно. Сидите, я подам.

Она тем временем скомкала и убрала в карман рваную пару и приняла из рук Максима новую. Дочь Кутузова производила впечатление студентки, опоздавшей на экзамен и не находившей себе места. Выглядела она при этом довольно необычно – молодая, не больше двадцати пяти лет, косметики самая малость, курточка, сумочка, но при этом какая-то очень необычная укладка с кучей заколок-невидимок. Чересчур торжественная была у неё причёска, как показалось Максиму. Не для визита в ожоговый центр.

Когда она подняла на него взгляд, закончив воевать с бахилами, Добровольский увидел в уголках глаз блёстки – совсем чуть-чуть, но под определенным углом очень заметно. Это было неожиданно на фоне всего ее «студенческого вида», но при этом неплохо соседствовало с укладкой. Максим невольно присмотрелся повнимательнее. Клавдия Степановна подняла руку к лицу, заметив его удивление; пальцы прикоснулись к углу правого глаза, слегка провели там…

Она улыбнулась и смутилась снова – только уже не из-за бахил.

– Это я забыла, – с досадой покачав головой, сказала она. – У меня фотосессия должна была… И я прямо к вам.

Понятно было мало что, но Добровольский и не требовал развёрнутого объяснения. Родственники к пациентам приходили порой в самом неожиданном виде – с ремонта с заляпанными краской волосами, перед походом в театр; кто-то мог примчаться с пляжа, а некоторых известие о том, что близкий человек попал в больницу, застаёт в огороде с тяпкой в руках. Так и приезжают – одни в вечернем платье, другие в шортах и сланцах, а кто с тремя орущими детьми в колясках и на руках. У Клавдии Степановны – что-то, связанное с фотографией. Что ж, бывает.

– Я насчёт отца, – напомнила она, опустив руки на колени. – Даже не знаю, что спросить, если честно.

– Давайте я вам помогу. Как вы сказали по телефону, вас интересуют перспективы, сроки, необходимость дальнейшего этапного лечения и возможность перевода обратно в Уссурийск?

Клавдия Степановна слегка шевелила губами, словно повторяя всё за доктором, а в конце согласно кивнула.

– Тут всё просто, – продолжил Максим. – Привезли его в неплохом состоянии, он готов к пересадке кожи. Сделаем это одномоментно и максимально скоро. А от пластики до выписки у нас обычно десять дней. Иногда чуть больше.

– Десять дней? – Она внезапно изменилась в лице, словно испугавшись. – Всего десять дней?

– Возможно, двенадцать, – не особо понимая, что именно так её удивило, кивнул Максим. – И можно ехать обратно. Донорские раны к этому времени уже заживают.

– Донорские раны? – непонимающе наклонила голову Клавдия.

– Места, откуда берётся кожа для пластики, – автоматически похлопал себя по бёдрам Добровольский. – В его случае это будут ноги. Раны после взятия лоскутов ведутся под повязками, которые высушиваются феном и не снимаются, а на десятый день…

Она коротко всхлипнула. Добровольский замер.

Через секунду она уже плакала. Максим смотрел на неё удивлённо и не понимал, что такого страшного и пугающего он поведал, отчего собеседница не смогла сдержать слез.

Клавдия Степановна тем временем принялась расстёгивать микроскопический замок на сумочке, ковыряя его ногтями, словно неопытный взломщик. Наконец ей это удалось, она достала маленькую пачку салфеток и принялась вытирать слезы. Спустя несколько секунд блёстками засверкали и салфетки.

– Простите, – шептала она, не в силах остановиться, – простите…

– Да это вы меня простите. – Максим подошёл ближе, не понимая, за что извиняется. – Я не ставил себе целью напугать вас какими-то подробностями.

– Не в этом… – она шмыгнула носом, – не в этом дело.

Добровольский вдруг увидел, что неподалёку у стены стоит Марченко и смотрит на плачущую Клавдию. Люба поняла, что на неё обратили внимание, и принялась дёргать ручку закрытого изнутри женского туалета, делая вид, что она здесь именно за этим. Возможно, так и было, но Добровольский чувствовал, как Марченко вслушивается в разговор. Сегодня она уже попыталась проявить неожиданное неравнодушие, рассказав Максиму про синяк у жены Кораблёва. Судя по всему, тема сочувствия не покидала её до конца никогда.

– Понимаете, – вздохнула Клавдия, и Добровольский повернулся к ней, – десять дней – это… Очень мало.

– В смысле – мало? – удивился Максим. – Да все только и хотят отсюда побыстрее домой вернуться.

Клавдия Степановна прикусила губу, подняла зарёванные глаза на хирурга и покачала головой.

– Да, наверное, так и есть. Все хотят. И, наверное, он сам хочет.

Она помолчала немного, вытерла в очередной раз глаза, убрала салфетки в карман куртки.

– Нас у него семеро. Семеро детей. Пять братьев и две сестры. Я младшая сестра… и вообще самая младшая. Так получилось, что никому он не нужен. Вообще никому. Ладно Станислав, старший, он давно в Новосибирске, семья большая, трое детей, ему не до нас. Но остальные – все здесь, в Приморье. А отец – знаете, где живёт?

– У вас?

– У него дом был, – немного успокоившись, продолжила Клавдия. – Свой дом, небольшой, в частном секторе. Я приходила, навещала его. Не часто, конечно, у меня своя жизнь, ребёнок, работа. Как не приду, он вечно пьяный и с какими-то друзьями, такими же, как он. Откуда водку брали, ума не приложу. В итоге полдома они сожгли, друзья постарались. Год назад или чуть больше. Я пыталась всех разогнать, заявление написала участковому, потом хотела признать дом непригодным для жилья, чтобы его куда-нибудь переселить.

Добровольский чуть не спросил: «А к себе взять?» – но потом вспомнил Кутузова с его блуждающим взглядом алкоголика, обездвиженными ногами, немытой головой, толстыми жёлтыми ногтями с грибком и решил промолчать. Клавдия Степановна тем временем замолчала, вспоминая всё, о чём рассказывала. Марченко, особо не скрывая любопытства, приблизилась на несколько шагов и слушала, широко раскрыв глаза.

– Я понимаю, что вы хотите сказать, – опустив голову, грустно усмехнулась Клавдия Степановна. – Нас ведь столько у него детей. Скиньтесь, купите дом или квартиру дешёвую. Дайте отцу дожить по-человечески. Думаете, я не просила братьев? Живут все неплохо, у одного даже бизнес по лесозаготовкам. Остальные, правда, бюджетники, но всё равно – могли бы что-то сделать. А в итоге – то трубку не берут, то на какие-то трудности ссылаются. «Клавдия, придумай что-нибудь, ты же у него всегда самая любимая была». А на одной любви далеко не уедешь.

Хирург был с ней полностью согласен. Не первый раз его пациентами становились люди с кучей родственников – и каждый из них ожидал каких-то активных действий от других, не от себя. Чаще всего на истории болезни писали телефон того, кто был самым слабым и не умеющим отказывать – при этом именно такие люди оказывались и наименее подготовленными к проблеме. Они, подобно Клавдии Степановне, опустив руки, молча смотрели перед собой, не понимая, что им делать, и ждали подсказок от врача.

– Невесёлая ситуация, – покачал головой Добровольский. – Я, конечно, могу его подержать ещё немного, но возникает вопрос – а с какой целью? Что вам даст, например, лишняя неделя или десять дней?

Он догадывался, что в отделении его никто не поймёт, но уже почему-то чувствовал в себе решимость помочь девушке. Она не бросила отца, приехала – возможно, ей просто нужно немного времени, чтобы принять неизбежное. Похоже, что после выписки отец поедет жить к ней, а остальным родственникам на это будет наплевать.

Клавдия посмотрела на Максима сквозь уже высохшие глаза с какой-то надеждой.

– Я хотела успеть найти для него место… Что-то вроде хосписа. Тут есть в одной деревне под Уссурийском, – торопливо заговорила она, понимая, что нужно объяснить свои мотивы максимально полно и точно. – Я готова платить, я цены узнавала. Там, конечно, недёшево, но я смогу, я потяну… Уход хороший, только у них сейчас места все заняты. Мне по секрету сказали, что бабушка одна вот-вот… Говорят, со дня на день. И меня вписали уже в очередь, на её место. То есть не меня, а отца. Ну вы поняли.

Добровольский понял. Всё оказалось просто. Ей было нужно время на то, чтобы собрать деньги и устроить отца в хоспис.

Он вздохнул:

– Хорошо, дам вам неделю сверх необходимого для лечения. Надеюсь, этого хватит.

Клавдия Степановна широко распахнула глаза и схватила его за руку:

– Спасибо вам, спасибо! – Она чуть не задохнулась от благодарности. – Понимаете, мне… У меня сын, я говорила. Он не совсем здоров. С ним трудно. Очень трудно. И если мне придётся забрать отца к себе, то… Это как два ребёнка вместо одного. Один с проблемами в развитии, другой алкоголик в памперсе.

Она смотрела мимо Добровольского, в сторону палат, где лежал Кутузов, словно говорила это всё не Максиму, а своему отцу – объясняя ситуацию и одновременно оправдываясь.

– Вы сказали, что нужен «Детский крем», много, – дрожащим голосом продолжила Клавдия Степановна. – Я привезла. А ещё нужно что-то?

– Ничего не надо. «Детский крем» – это хорошо, сёстрам потом отдадите. Лекарства у нас есть все и в любом количестве. Постель меняют, еды хватает и обычной, и питательных смесей. Можете, конечно, ещё пару упаковок памперсов купить и простыни впитывающие – чувствую, что на него может быть перерасход. И было бы неплохо передать ему фен для донорских ран – у нас их мало, горят они как проклятые, так что…

– Фен? – переспросила Клавдия Степановна. – У меня есть, я…

– У вас наверняка какой-нибудь крутой, – усмехнулся Добровольский, – если судить по вашей укладке и тому, что вы с фотосессии. Купите какой-нибудь самый простой, который потом не жалко будет здесь оставить. Домой забирать не советую, слишком грязная будет вещь.

Клавдия внимательно слушала Максима, но потом всё-таки среагировала на его комплимент о причёске и улыбнулась, прикоснувшись кончиками пальцев к волосам. Напряжение между ними несколько спало, стало заметно, что она успокоилась.

– Единственное, на что я не могу повлиять, – проговорил Добровольский, – так это на бабушку в хосписе.

– Да вы что! – всплеснула руками Клавдия. – Я всё понимаю! Я буду ждать, сколько надо, если к выписке она… Если она не… Тогда я, конечно, домой его заберу. Поживём вместе. Я, дед и внук. Надеюсь, с ума не сойду.

Добровольский представил, как она каждый день, помогая отцу поесть с ложечки и меняя памперс, думает, не умерла ли в хосписе бабушка, за которой они стоят в очереди, – и картина его не очень обрадовала.

– Давайте подытожим, – решил закончить эту не самую приятную беседу Максим. – Пластику я сделаю послезавтра. После чего даю десять дней на заживление ожоговых и донорских ран и неделю на реабилитацию в отделении – это я уж как-нибудь сумею заведующему объяснить. Вы, в свою очередь, никуда не пропадаете, отвечаете на телефонные звонки и через двадцать дней будете готовы транспортировать вашего отца туда, куда получится. Фирм, которые занимаются перевозкой пациентов, в том числе и между городами, довольно много, интернет вам поможет. Чтобы для вас не было неожиданностью! – на «скорой» возят только больных людей. Здоровых забирают родственники.

Он помолчал немного и добавил:

– Я понимаю, что в случае вашего отца термин «здоровый» применить непросто – тем не менее по ожогам вопросы мы закроем, тут я уверен, а его алкогольные дела, полинейропатия и прочее – это уже не ко мне.

Клавдия несколько раз кивнула в такт его словам, соглашаясь со всем сказанным, а потом спросила:

– Я же могу сейчас к нему пройти?

– Конечно, – удивился вопросу Добровольский. – Бахилы есть, маску наденьте ещё и постарайтесь ни к чему не прикасаться без особой нужды. Захотите что-то для него сделать – наденьте перчатки, на посту есть у девочек. Поверьте, так будет лучше. Для вас.

– Спасибо, – тихо произнесла Клавдия и пошла в палату. Марченко дождалась, когда она пройдёт мимо, перестала подпирать стену и направилась следом за посетительницей. Добровольский проследил за ними до двери и убедился, что в палату они зашли вместе.

– Вот же любопытная, – усмехнулся Максим. – Тут стояла слушала, теперь в палате будет уши греть.

Он покачал головой и вернулся в ординаторскую. Когда через полчаса Добровольский вышел в коридор, чтобы разобраться с назначениями, Клавдии в палате уже не было.