Текст книги "Индекс Франка"

5

– Лена, шипучку дай, – попросил Лазарев. Операционная сестра протянула ему тампон с перекисью водорода. Пена взбухла над раневой поверхностью, но Платонов задавил её сухой салфеткой. – Сколько ты ещё планируешь?

Виктор осмотрел Медведева – насколько позволяла простыня, укрывающая его; пожал плечами.

– Ещё вдоль грудной клетки, с переходом на спину. А бедро левое уже отложим на следующий этап.

– Согласен, – сказал Алексей Петрович, выбрасывая тампоны в таз. – Давай остановим тут всё для начала…

Они прошлись по кровоточащим сосудам. Лазарев аккуратно прихватывал их пинцетом, Виктор прижигал коагулятором. Если текло на уходящем участке кожи – они особо не заморачивались, если же с операционного поля – ловили всё очень внимательно. Мальчишка и так по гемоглобину просел, а после подобной операции закровит ночью в клинитроне, если отнестись к гемостазу не очень внимательно.

– Вот вы живодёры, – задумчиво сказал Балашов. – Всё бы вам резать.

Его чувство юмора, напоминавшее о семейке Аддамсов, было комбустиологам известно очень давно. Они на него откликались ровно и примерно в таком же ключе.

– Живодёры в людей трубки всякие засовывают, – не оборачиваясь, прокомментировал Лазарев. – Причём сначала делают дырки для этих трубок, а потом засовывают.

Наркозный аппарат издал несколько коротких ровных гудков.

– Вот видишь, Виктор Сергеевич, им уведомления постоянно приходят о зарплате, – Алексей Петрович защёлкнул на зажим край лоскута, что они удаляли, немного натянул в сторону. – Пришёл, аппарат включил, наркоз дал – и тут же прилетело. Чего не жить так?

Платонов поудобнее обхватил ручку электроножа, нажал синюю кнопку и принялся отсекать струп от подлежащих тканей. Слой уходил ровно и быстро, открывая поверхностную фасцию.

– Худой, – сказал хирург, не поднимая головы. – Мать его не кормит, что ли? Хотя я сам лет до тридцати пяти ходил с гипотрофией первой степени. Это если по приказу смотреть, по которому в армию призывают.

– Говорят, он из дома постоянно убегал, – Лена, облокотившись на столик, решила поддержать разговор. – В окно выпрыгивал.

– В окно? – удивился Виктор.

– Первый этаж, – уточнила Лена. – Просто в школу не хотел ходить.

– У него в медкарте из детской поликлиники написано что-то вроде «Малая мозговая активность», – добавил Лазарев. – Странная формулировка. Но зато объясняющая, что он делал на крыше электрички.

– Странно, как ещё всю транспортную полицию не разогнали к чёртовой матери, – прокомментировал Балашов. – Петрович, ты же помнишь, что с этой сортировочной станции пару раз уже привозили пацанов?

– Конечно, – Лазарев просушил пару мест, показавшихся подозрительными, переставил зажим. – Это третий, точно. С одного и того же адреса.

– Транспортная полиция – странная организация, – задумчиво сказал Платонов, продолжая отсекать струп; рана открылась уже на большой площади, но не было сделано ещё и половины запланированного. – Отследить проникновение они не могут – но звонят нам каждый день в восемь утра и спрашивают о состоянии. Я уже их по голосу узнаю.

– Давайте я почищу, – снова вступила в разговор Лена, заметив, что электронож стал прилипать к тканям. Платонов протянул ей ручку; медсестра точными движениями скальпеля соскоблила с электрода нагар, вернула хирургу. Виктор, тем временем, немного разогнулся, стараясь потянуться так, чтобы это не сильно бросалось в глаза. Какая-то мышца в пояснице благодарно отозвалась на эти движения сладким расслаблением.

– И если он умрёт – их там в полиции поругают? – спросил Балашов. – Те двое проскочили, да, Петрович? Первый два месяца пролежал, второй – ещё больше. Помню, как они с мамашами по коридору в креслах ездили и учебники читали.

– Уж не знаю, что с ними сделают в этой полиции, – махнул рукой Лазарев. – Подожди, давай я перехвачусь… Им надо не по телефонам названивать после того, как всё уже случилось, а по школам ходить и лекции читать. С фотографиями.

– А лучше сюда привести, в реанимацию, – вставила Варвара, до этого безучастно глядевшая в окно. – На экскурсию. И пусть посмотрят, что бывает, когда законы физики игнорируешь…

– Да какая там физика, – Платонов попытался увернуться от струйки дыма, заполнившего постепенно всю операционную. – Ему двенадцать лет. Могло так случиться, что он эту физику и не проходил бы уже никогда. Для него электричество – в лампочке и в розетке, а все остальное – повод для подросткового героизма.

Он отсёк немаленький кусок струпа, потому что заметил, что Лазареву стало его уже неудобно держать. Лена взяла из рук заведующего инструмент с чёрно-коричневым лоскутом, разжала бранши, бросила струп в таз, выложенный жёлтым пакетом. Алексей Петрович придирчиво осмотрел получившуюся рану, потом провёл пальцем чуть ниже рёберной дуги и уточнил:

– Думаю, вот здесь будет граница на сегодня.

Платонов согласился с его решением. Они ещё раз прошлись по кровавой росе пинцетом и коагулятором, Лазарев зацепил очередной угол – и операция продолжилась.

– Чтобы человек не делал какие-то вещи, – неожиданно сказал сам себе Платонов, словно продолжая неоконченный разговор про законы физики, – ему должно быть либо стыдно, либо страшно. Эти два чувства формируют наше отношение к действительности с позиции «нельзя». Вот мне стыдно на природе бутылку из-под пива оставить, я её в пакет складываю и увожу. А на электричку, к примеру, залезть мне страшно. Потому что я это всё видел и знаю, что такое вольтова дуга. А у детей акценты переставлены – им перед друзьями страшно опозориться. Страшно и стыдно. Вот и завоёвывается репутация тупыми поступками…

И он вспомнил о Вадиме Белякове. Тот легко и просто тратил чужие деньги, чтобы заработать эту самую репутацию. «Интересно, как там Лидия Григорьевна? Закончили они или нет? Всё-таки экзартикуляция в тазобедренном суставе – операция сложная и опасная», – подумал Виктор.

– А потом они, если выжили – такое и в жизни творят, – вздохнул Лазарев. – Ни стыда, ни страха. Они их в детстве изжили напрочь. Так отморозками и становятся. Через отрицание.

– Да ты философ, Петрович, – улыбнулся Балашов.

– Какая тут философия, – отмахнулся рукой с зажатой в ней салфеткой заведующий. – У меня один тут случай был… Давно. Могу рассказать, занятная история.

Платонов на секунду поднял на Лазарева любопытный взгляд. Балашов тоже заинтересованно отложил в сторону протокол анестезии, предварительно глянув на показания приборов.

– Лет десять назад это случилось. Под новый год, – Лазарев просушил рану вблизи электроножа. – Двадцать девятого декабря три приятеля выпить решили. У одного из них дома. Да так крепко выпили, что ещё до нового года у них всё кончилось. Одному из них плоховато стало, он в другую комнату уполз от друзей и спал. А эти двое скинуться решили и сходить – а им не хватает. Пошли за третьим. Добудиться не могут… Подожди, давай коагулируем, – Алексей Петрович ни на секунду не отрывался от операционного поля. – Ага, вот здесь… Добудиться не могут, – продолжил он, когда сосуд перестал кровоточить. – Поискали деньги – не нашли, а он их сквозь сон слышит, бурчит что-то, прогоняет. Они разозлились. Вытащили из шкафа полку – такую, знаете, на чопиках, тяжёлую, как доска, и по башке ему. А потом кураж поймали – ещё и телевизор ему на голову бросили, старый, ламповый. Потом огляделись – а они на рыбалку ещё собирались зимнюю, – увидели сапёрную лопатку. И засадили лопатку ему в грудь. Он затих, а эти двое решили следы замести, взяли розжиг, полили его и прямо в квартире подожгли. Вышли на улицу – у подъезда УАЗик стоит заведённый. Сейчас точно не помню, но там какой-то командир части жил, его пьяного привезли и потащили домой, а машину не заглушили, боялись не завести потом. Они в машину сели – а там броники на заднем сиденье, колпаки Деда Мороза и автомат без патронов. Колпаки надели, броники нацепили – и поехали. Хрен их знает куда. Через пару километров пьяные в канаву улетели. К ним какой-то добропорядочный гражданин подъехал помочь – так они ему автомат в грудь, машину забрали. Он же не знал, что патронов нет, молча ключи отдал, а сам в сугроб сиганул, чтоб не пристрелили. Взяли этих беспредельщиков через час примерно, когда хозяин машины в полицию позвонил и план «Перехват» объявили.

– Откуда вы всё это знаете-то? – забирая электроножом уже в сторону спины, спросил Виктор.

– А оттуда, – ответил Лазарев. – Парень тот с лопаткой в груди не умер. Обгорел сильно, но не умер. У нас лежал потом. По его душу следователь приходил – и рассказал мне эту историю… Лена, дай ещё шипучку… Но суть немного в другом, – Алексей Петрович прижал салфетку на поверхности раны. – Суть в том, что один из тех, кто на УАЗике убегал, лежал у нас тоже. В детстве. В четырнадцать лет на спор зимой облил бездомного на теплотрассе бензином и поджёг. Тот сразу не загорелся, так он решил добавить, что-то там вспыхнуло прямо в руках – то ли канистра, то ли фитиль. Сам в итоге пострадал даже сильнее бомжа. Лицо, шея, руки. Когда в реанимации оба лежали рядышком, пацан шептал: «Ничего, выйду отсюда, убью его!» Виноватым его считал, представляете? Бомж тогда раньше выписался, почти на месяц, так мы ему сказали, чтоб он в других местах ночевал, а то этот ненормальный точно придёт убивать.

– То есть… тогда он страх и стыд преодолел – и через несколько лет своего собутыльника лопаткой сапёрной ударил и поджёг? – спросил Балашов. – Но этот же, – он указал на Медведева, – никого убивать не собирался. Они там, я слышал, поспорили просто, кто на крышу залезет.

– Ещё не вечер, – покачал головой Лазарев. – ещё не вечер… Ты не увлёкся? – спросил он у Платонова. – Заканчивай. Лена, «Полипран» готовь. Закроем всё, что очистили, пусть киснет под плёнкой. Перевяжем через три дня – и одновременно вторым этапом бедро очистим и голень.

Виктор осмотрел раны, потом принял из рук Лены прозрачные светло-коричневые прямоугольники раневого покрытия и принялся их укладывать по площади. «Полипран» был не самым удобным в этом отношении – прилипал к окровавленным перчаткам и не хотел ровно ложиться в рану. Платонов чертыхался, с сожалением уронил пару пластин на пол, но в конце концов сумел укрыть всё. Они с Лазаревым легко повертели Медведева на руках, помогая Лене просунуть под него марлевую рубашку, потом с чувством выполненного долга сняли перчатки и нарукавники, сорвали фартуки.

– Вы пока идите, – махнул им Балашов. – Мы тут сейчас подышим немного, потом я вас позову, в клинитрон положим.

Платонов пропустил вперёд Алексея Петровича, достал из кармана часы, надел. Они работали почти два часа – вполне возможно, что операция Беляковой уже закончена. Он решил проведать её и заодно взять телефон сына из истории болезни.

В гнойной хирургии её не оказалось. Медсестра была не в курсе насчёт хода операции, и Виктор решил, что проще самому зайти в оперблок. Навстречу ему попалась Анна, одна из анестезиологов, что ходят в хирургии на экстренные и плановые дневные наркозы.

– Анна Васильевна, вы, случайно, не с ампутации? – спросил её Платонов, частично перегородив дорогу. – Как там, работают ещё?

– Нет, – покачала головой Анна. – Закончили.

– Она к вам пойдёт?

– Никуда она не пойдёт, – глядя куда-то в стену, ответила доктор. – Умерла Белякова.

– Как умерла? – у Платонова от неожиданности перехватило дыхание.

– Хирурги начали работать, но кровотечение внезапно усилилось до струйного, – ответила Анна. – Найти сосуды в опухоли оказалось делом небыстрым. Мы, конечно, лили кровь, но к подобной кровопотере оказались не готовы. Когда Шатов выделил артерию, Белякова уже две остановки дала. Третью мы не вывезли.

Платонов машинально отступил в сторону, пропуская Анну. Она выглядела злой, немного испуганной и очень уставшей – Виктор не стал её больше пытать вопросами. Он сделал несколько шагов в сторону операционной, но вдруг понял, что ни Лопатину, ни Шатову сейчас не до объяснений. Хирурги, как и Анна, скорее всего, были не особо настроены общаться – лучше будет расспросить их попозже.

– А что ты хочешь у них узнать? – спросил сам себя Виктор. – И, главное, зачем?

Он понял, что звонить Вадиму ради маминых таблеток уже не надо. А о смерти ему сообщит кто-нибудь другой…

Он присел в коридоре на стульчик для посетителей и откинулся головой на стенку, глядя в мерцающую потолочную лампу. Через пару минут Балашов позвонил ему и позвал в операционную забирать Медведева. Платонов придирчиво осмотрел повязки, заметного кровотечения не обнаружил, помог в реанимации закинуть пацана в клинитрон…

И обнаружил себя возле двери ординаторской терапевтического отделения.

Это было странное решение – рассказать о случившемся Полине Аркадьевне. Но Платонову показалось, что ей, как сопричастной, необходимо сообщить о смерти Беляковой.

Гостем у терапевтов он был очень редким, поэтому входил всегда осторожно, как опоздавший на урок школьник. Приоткрыл дверь, заглянул.

– …У нас средний возраст пациентов, Анна Григорьевна, восемьдесят два года, между прочим, – услышал он голос заведующей. «Не хватало ещё с начмедом тут встретиться, – подумал Виктор. – Утреннего доклада сегодня хватило». Сделав ещё шаг, он увидел Марину Леонидовну Шубину с телефонной трубкой в руках. – Нет, Анна Григорьевна. При всем уважении. Они ложатся к нам по кругу. Мы их выписываем, за ними нет никакого ухода, они не принимают таблетки! К ним приезжают раз в две-три недели дети, находят в абсолютно невменяемом состоянии – и всё, телефон, «Скорая», больница! А вы от нас хотите какой-то план, какие-то показатели! Да я при всём желании не могу!.. У меня семьдесят пять пациентов лежит – и я две трети из них уже не первый год знаю в лицо, по фамилиям и по анамнезам!

Она на секунду оторвалась от разговора, махнула Платонову рукой и как-то неопределённо указала в сторону дивана. Виктор присел и огляделся – больше никого в кабинете не было. Сама ординаторская явно отличалась от их мужского обиталища – едва ли не на каждом столе в вазах стояли цветы от благодарных пациентов, в воздухе витали смешанные запахи косметики и медикаментов, под столами стояли снятые их хозяйками туфли, на телевизоре беззвучно сменяли друг друга рекламные картинки.

– У меня просто докторов не хватает! – тем временем продолжала Шубина. – Да, новая вот пришла, Кравец…

В этом месте Платонов, сделав вид, что смотрит телевизор, прислушался максимально внимательно.

– …Нормально работает. Две палаты взяла… Дежурить будет, но без фанатизма, она ещё на «Скорой» подрабатывает… Как я её привлекать буду, если у нас по внутреннему совмещению дежуранты получают меньше, чем приходящие доктора? Кто этот идиотизм придумал? И не надо на Минздрав кивать, не надо. Таких, как Кравец, заинтересовывать надо. Деньгами, а чем ещё? Путёвкой в профилакторий, что ли? В Сибирь?.. А вот этого я не знаю, Анна Григорьевна, мне на личную жизнь докторов в некоторой степени… в общем, вы поняли. Мы сюда не дружить ходим и не сплетни собирать. Ладно, давайте эту проповедь заканчивать, уж извините. Я и так каждый день домой затемно ухожу.

Она пикнула кнопочкой на радиотрубке и воткнула её в базу.

– Чего к нам? Кофе будешь? – выпалила на кураже Марина Леонидовна сразу несколько вопросов. – Нет, представляешь, спрашивает, не замужем ли она!

– Кто? – спросил Платонов, встав с дивана и подойдя к столу в углу ординаторской, где стояли микроволновка и поттер.

– Кравец, – Шубина села в кресло, откинулась в нём и повернулась так, чтобы видеть Виктора. – Она что, на работу её не собеседовала? Всё должна знать! Не сказал, зачем пришёл, Платонов.

От такой взрывной тирады Виктор чуть не насыпал ложку сахара мимо чашки.

– Да я, собственно… – начал было он, но она перебила его.

– Вот сколько у вас пациентов?

Виктор на секунду задумался, а потом ответил:

– Двадцать один.

– Вот. Вот, чёрт бы вас там, в ожогах, побрал! Как вас Балашов называет – «Кафедра сгоревшей кожи»? Двадцать один человек на трёх докторов!..

– Не забывай, мы ещё и в отпуск ходим, – уточнил Платонов, подставив чашку под краник поттера и надавил большую кнопку.

– А мы, похоже, на работе помрём, – скептически сказала Шубина, надув губы. – Не дождавшись отпусков. Семьдесят пять человек на шестерых. Пневмонии, кризы, инфаркты. Кафедра гериатрии, а не больница. А мы ведь, как нам постоянно напоминают – высокотехнологичная клиника с грандиозными планами! Одной рукой нам эти планы выписывают, а другой крылья подрезают! – и она указала пальцем в потолок, хотя Платонов понимал, что ткнуть им стоило бы вниз, на первый этаж, где был административный блок. – Дежурный терапевт знаешь, что по ночам делает, когда он в приёмном не занят?

– Что? – Виктор аккуратно размешал ложечкой сахар. Ему казалось, что если он хотя бы раз звякнет ей о стенки чашки, то гнев Шубиной тут же падёт и на него.

– Сумасшедших по коридорам ловит, – развела руками Марина Леонидовна. – Потому что уровень энцефалопатии в нашем отделении превышает таковой в городской психиатрической больнице! Если за ночь меньше трёх мочевых катетеров выдрали – считай, лёгкое дежурство. Ты загляни сюда среди ночи, удивишься!

«Чуть не заглянул, – едва не ответил Платонов. – Так что удивляться не пришлось пока…»

– Ладно, зачем пожаловал? – Шубина отмахнулась от назойливых мыслей о бардаке в терапии. – Опять посмотреть кого-то надо?

Виктор пожал плечами. Смотреть у них в отделении – по крайней мере, среди его больных – пока было некого.

– А чего тогда?

– Да у нас тут ночью сегодня…

– Наслышана, как же, – Марина Леонидовна встала, открыла оконную раму. – Ты ничего не видел, – сказала она, не оборачиваясь, достала из кармана халата пачку сигарет и закурила. – Весело у вас было. Полиция, идиот какой-то… Кравец, чувствую, баба со стержнем. Чувствую, сработаемся. Если стержень не погнётся.

Виктор согласился с Шубиной – это и впрямь было очень точное определение Полины Аркадьевны. То, как она быстро и безоговорочно приняла решение о госпитализации Беляковой, доверяя дежурному хирургу, напомнило ему лучшие годы армейской медицины.

– …Так ты к Полине, что ли? – взглянула на Виктора Марина Леонидовна, выпустив струю дыма в окно. – Она по палатам где-то. Я её домой отправить хотела, а она ни в какую. Я ж говорю – стержень. Ждать будешь?

Платонов посмотрел на часы и вдруг понял, что хотел бы дождаться Полину.

«Полину, – сказал он сам себе. – То есть у тебя в сознании уже произошло переосмысление. Она перестала быть Полиной Аркадьевной…»

– Подожду, – ответил Виктор, вернувшись с чашкой кофе на диван. – По прошедшему дежурству надо один вопрос утрясти. Надеюсь, не сильно мешаю.

– Мешаешь, конечно, – нахмурилась Шубина. – Я теперь буду постоянно думать, тем ли боком я к тебе повернулась и что у меня с причёской. Хотя к чёрту причёску. Такой ветер на улице – тут уж не до красоты. Ладно, ты сиди, я по своим старикам пройдусь.

Она щелчком отправила окурок в путешествие по волнам осеннего ветра, закрыла окно, взяла со стола фонендоскоп, на секунду замерла у двери, что-то прошептала себе под нос и решительно вышла в коридор.

Платонов, оставшись один, взял на диване пульт от телевизора, дощёлкал до канала «Матч» и сделал погромче. Кофе не особо помогал; под какую-то аналитическую передачу, посвящённую нашему футболу, Виктора стало клонить в сон. Боясь опрокинуть горячий напиток, он поставил чашку на стол рядом с диваном и позволил себе задремать.

– …Можно меня не преследовать? – услышал он сквозь сон. – Я всё вам сказала в палате. А здесь, уж будьте любезны, позвольте поработать с историями болезни без вашего участия и присутствия.

Хлопнула дверь, раздался стук каблуков, скрип кресла. Виктор приподнялся на диване. Кравец сидела к нему в пол-оборота, бросив фонендоскоп на стол и легонько постукивая по компьютерной мышке аккуратным блестящим ногтем. Она обладала какой-то притягательной силой – идеальный профиль, яркие волосы, тонкие пальцы…

Полина вздохнула и покачала головой, разговаривая с невидимым собеседником. От этого Платонову стало совсем уж неловко; он протянул руку за чашкой остывшего кофе, тихо кашлянул – и понял, что на самом деле давно обнаружен. Кравец, наклонив голову, насмешливо смотрела в его сторону, приподняв брови.

– Это вы так долго думали, подняться на кофе или нет? – спросила она Виктора. – Я, знаете, уже и не ждала.

– Нет, конечно, – Платонов смутился, чего с ним, в принципе, давно не случалось. – Я не мог прийти… Тогда…

Он не смог сказать «ночью», потому что это прозвучало бы странновато для диалога мужчины и женщины, знающих друг друга всего час.

– А что так? – повернулась к Виктору Полина Аркадьевна. – Или вас так часто приглашают, что вы ещё думаете, стоит идти или нет? Виктор Сергеевич, мы – взрослые люди, сказку «Золушка» в детстве читали и знаем, что приглашения на кофе превращаются в тыкву ровно в восемь утра на сдаче дежурства…

Платонову очень хотелось нахамить в ответ, но он сумел взять себя в руки.

– Я тут со вполне определённой целью, – он отставил кофе в сторону, поднялся с дивана и сложил руки на груди. – Думал, что вам нужно знать. Белякова умерла сегодня на операционном столе. Аррозивное кровотечение. Не успели ампутировать…

Кравец ещё дерзко смотрела на него, но что-то в её позе начало меняться. Плечи опустились, локти повисли, руки расслабились – Виктору показалось, что эти слова невидимой тяжёлой плитой придавили Полину.

– Да что ж такое, – тихо сказала она. – Было, конечно, видно, что всё плохо, но чтобы настолько…

– Гипертония на протяжении последнего времени помогла, – повторил Виктор мысль Лопатина. – Лечили её чем угодно и как угодно, но только не так, как надо. Не исключено, что повышенное давление – следствие этого лечения. Побочка какого-нибудь БАДа. Или просмотренная симптоматическая гипертензия – всё-таки болезнь у неё была тяжёлая. Она мне в палате много чего рассказала – кто лечил, как. И, самое главное, зачем. Собственно, я именно потому до вас и не добрался – слушал её, пока она не выговорилась. Похоже, я был единственный, с кем она так откровенно поделилась… А потом уже поздно было к вам идти.

Открылась дверь, в ординаторскую быстро вошла Шубина.

– О чём шушукаетесь? – с ходу спросила она. – Полина, ты мой тонометр не видела? Неужели в хирургии забыла вчера?

Она открыла пару ящиков в столе, обошла Платонова, посмотрела на диване, ради шутки заглянула ему в карман халата, отрицательно покачала головой. Остановившись, она нахмурила брови и глянула сначала на Кравец, потом на Виктора:

– У вас что, умер кто-то?

– Не поверите, – хмуро ответил Виктор. – Ладно, мне идти пора. Операцию ещё надо записать.

Он взял чашку, ополоснул её в раковине, поставил на полку. Шубина, махнув на них рукой, тут же обнаружила тонометр рядом с микроволновкой и отправилась смотреть пациентов. Полина встала, подошла к Платонову и прикоснулась к рукаву его халата.

– Виктор Сергеевич, вы не подумайте, я… Неудачная получилась шутка про тыкву, согласна. Но я ведь ни о чём таком, я не…

В конец предложения столь явно напрашивалось «я не такая», что договаривать не пришлось. Платонов поднял на неё глаза – она вопросительно смотрела на него, ожидая если не прощения за глупость, то хотя бы улыбки.

– А как же тогда кофе в четыре утра? – недоверчиво спросил хирург.

– Вот тут всё честно – пригласила и ждала. Из вежливости и солидарности. Я не так давно здесь работаю, ещё мало кого знаю за пределами этого кабинета, – она развела руками. – Хотелось бы узнать поближе врачей разных отделений, понять, чем живёт больница. Как говорится, кто против кого дружит. Будто не знаете, что по ночам на дежурствах разговоры на порядок откровеннее? А кофе – так есть же старое правило… ну, что от всей дежурной смены должно пахнуть одинаково, и лучше кофе, чем перегаром.

Виктор вспомнил, как на дежурствах в госпитале смену за столом объединяла порой всего лишь банка сайры, чашка кофе и китайский салат, понимающе улыбнулся Полине и направился к двери.

– До свидания, – услышал он за спиной. – Спасибо, что зашли и сказали мне… о Беляковой. Правда, спасибо.

Платонов на мгновение замер, взявшись за дверную ручку, потом буркнул: «Не за что» и вышел в коридор. О чём ему сейчас говорила Кравец, было совершенно понятно – он и сам работал здесь ещё не настолько долго, чтобы прослыть своим окончательно и бесповоротно. Всё время, что прошло с момента приёма на работу, он тоже присматривался к коллегам, старался больше молчать и слушать, вникал в систему авторитетов, оценивал уровень скандалов на «пятиминутках» и юмор в ординаторских и операционных. Постепенно в телефоне прибавилось контактов, в голове – имён медсестёр и санитарок. Виктор запоминал, где лежат журналы для отчётности, что нужно сделать, чтобы получить кровь для переливания, как пройти в лабораторию, где кабинет выдачи больничных листов, с кем можно фривольно пошутить, а кому лучше вообще никогда не улыбаться, чьё слово на конференциях самое громкое, а чьё – самое главное.

Он сформировал для себя альтернативную иерархию – и определил степень важности каждого из коллег. Кому доверяет, кого опасается, кого не понял и понять не может.

Уже в коридоре, вспоминая прикосновение Кравец, Виктор понял, что она выбрала самый простой, женский путь – кофе, косметика, милая улыбка, флирт, попытки разговорить собеседника. Что же, она имела на это право.

– Право и возможность, – думал Платонов, на ходу пожимая руки идущим навстречу докторам. – Я бы, наверное, всё ей рассказал.

Он видел перед собой внимательные, чуть виноватые глаза Полины, вспоминал, как впервые встретил её вчера в приёмном отделении. Он ведь просто тогда окунулся в неё, в её запахи, звуки, движения – и чувствовал, что против всех установленных правил и принципов его злит в этой ситуации только одно.

Приглашая Виктора на кофе, она хотела его использовать.

Это бесило. Это раздражало. Это требовало реакции. Он чувствовал себя, как пойманная на крючок рыба.

– Надо посмотреть график – не совпадают ли дежурства с ней на следующий месяц, – сквозь зубы буркнул Платонов, остановившись на площадке между этажами. – И если да – в такие дни держаться на расстоянии. Никаких вольностей, и уж тем более никакого кофе. Поменьше разговоров. При хорошем раскладе я буду видеть её пару раз в месяц на утренних конференциях.

Он резко сжал и разжал кулаки, встряхнул головой и вернулся в ординаторскую. И уже там узнал, что у ожогового отделения со следующей недели новый терапевт-консультант.

– Какая-то новенькая. Кравец, кажется, – на ходу сказал Лазарев. – Имя-отчество забыл, Шубина в трубку что-то буркнула… Марина, Алина…

– Полина, – машинально поправил Платонов и сел в кресло.

– Точно, – поднял вверх палец заведующий. – Полина Аркадьевна. Просят с ней понежней, поласковей. Молодая, всех наших особенностей не знает. Кофе будешь?

– Нет, только что пил, – отказался Виктор. – Вот как раз с этой… Полиной Аркадьевной.

Потом помолчал и добавил:

– И не такая уж она молодая, если честно.

Но легче ему от этого не стало.