Текст книги "Индекс Франка"

6

Платонов сидел на диване в ординаторской и держал в руке чашку медленно остывающего кислого корейского кофе. Налил он его рефлекторно, исходя из правила: «Есть свободное время? Отдыхай, выпей кофе, вытяни ноги».

Михаил Москалёв, ординатор ожогового отделения, помоложе Платонова, но уже поопытнее (под руководством Лазарева он набирался опыта четвёртый год), дремал полулёжа после смены дежурства. В операционную никому было не нужно. Поэтому он мог позволить себе откинуться, подложить под локоть подушку, сложить руки на груди и под тихий бубнёж телевизора посмотреть парочку снов. А если повезёт, то и больше.

Лазарев в ожидании гудка селектора, приглашающего в перевязочную, крутил ленту новостей, выбирая что-нибудь наиболее аполитичное, отдавая предпочтение музыке восьмидесятых и аудиотехнике. Будучи фанатом старого рока в духе Pink Floyd и Deep Purple, он давно уже прослыл загадочным аудиофилом, предпочитающим тёплый ламповый звук с винила. Иногда он находил что-то интересное на Youtube из времён своей молодости, – включал, делая чуть погромче маленькие колонки возле монитора, а Платонов пытался угадывать, кто это поёт. С Queen он почти никогда не промахивался, но порой слышал от Лазарева очень экзотические названия групп и проникался невольным уважением к заведующему, обладающему нестандартным вкусом.

Сам Виктор – при всём уважении к творцам рока – ни психоделией Pink Floyd, ни гитарными риффами Rainbow надолго увлечься никогда не мог, предпочитая что-то полегче и попроще. Музыку, звучащую из колонок у Алексея Петровича, он воспринимал как некий историко-культурный ликбез, особо не надеясь, что знание это ему пригодится, но поддержать беседу об исполнителях мог и с удовольствием это частенько делал.

Прямо сейчас у Лазарева играл Led Zeppelin – его Платонов узнал по «Лестнице в небеса» и по «Песне иммигрантов», после которых ни голос, ни манера исполнения долгое время не менялись, из чего Виктор сделал вывод, что «Свинцовый дирижабль» сегодня возглавляет хит-парад Алексея Петровича.

Хотелось, чтобы ни музыка, ни эта кофейная дремота не прекращались. Платонов очень дорожил первым часом рабочего времени. Можно было собраться с мыслями, под глоток горячего ароматного напитка просмотреть все истории болезни, освежить в памяти анализы и назначения, определить приоритеты по перевязкам. Но сегодня почему-то он был настроен сидеть в кресле и смотреть в экран телевизора, где почти беззвучно совершалось какое-то утреннее новостное действо.

– В районе опять дачи горели, – сказал Лазарев, прочитав об этом с экрана монитора. – Похоже, что для нас работы не нашлось на этот раз.

– Ещё не факт, – отозвался с дивана Виктор. – Вы же знаете, как люди к ожогам относятся. Сначала подвиги совершают, дом спасают – причём чаще всего не свой; на свой уже времени не хватает. Соседский дом. И чаще всего того соседа, чью водку пили всю ночь. Спасут, по пепелищу походят, пару дней ожоги водкой запивают, потом кто-то с умным видом говорит что-то вроде «А давайте медвежьим жиром!» или «Все пантенолом пшикают, я видел»! Так что им только к пятому дню в голову приходит – может, к врачу?

– У нас для некрэктомии как раз пять суток есть, – внезапно включился в разговор Москалёв. – А потом – всё. Потом начинаем медленно гнить и умирать.

– Да вы полны оптимизма, коллеги, – откатился от стола в кресле Лазарев, повернувшись к ним. – Меня на радио приглашают в очередной раз, прочитать нравоучения на тему с рабочим названием «Как избежать ожогов или их тяжёлых последствий». И вот я думаю, что вместо учебника буду вашими определениями козырять. Потому что, как стало ясно уже очень давно, взывать к разуму можно только при помощи мата и ударов по рукам.

– Я бы послушал, – мечтательно сказал ординатор. – Когда эфир?

– В следующий понедельник, – ответил Лазарев. – Но я уверен, что радио вообще проблемы не решает – в нашем деле главное картинка. Пока не увидят – не испугаются и не поймут. Надо сюда съёмочную группу из местных новостей, не за горами новый год, фейерверки… Покажем парочку со спины, расскажут свои истории.

– Можно поискать журналистов, – согласился Виктор. – Думаю, неплохая вышла бы программа. Меня как-то посещали мысли насчёт Youtube-канала об ожогах – но всегда оглядываешься в сторону прокуратуры. Найдётся кто-то недовольный тем, что его анамнез и фотографии стали достоянием общественности…

– Я тут недавно на портале нашего непрерывного медицинского образования как-то пытался баллов себе нарубить для аккредитации – забивал в список на будущее вообще всё, что хоть как-то к хирургии относится, – окончательно проснулся Михаил, – и увидел там курс юридической грамотности. Сейчас вспомню… – он смешно нахмурился, потом вытащил из кармана смартфон и, судя по всему, зашёл в личный кабинет на портале. – Вот. «Врачебная этика. Правовые аспекты врачебных селфи». И знаете, что получается? Обложили нас по всем пунктам. Если не уголовная ответственность, то административная. Если не административная, то выговор по внутренним приказам. И плюс моральная канитель – вы, мол, врачи, в ваших руках тайна, права пациента, личное пространство и много чего ещё. Мы скоро друг другу ничего показать не сможем, будем на бумажках рисовать, кто что видел. Это я к тому сейчас, – отложив телефон в сторону, он посмотрел на Платонова, – что, пожалуй, только радиоформат нормально выглядит при подобном раскладе. Никаких фотографий, никаких фамилий, сплошная теория из учебника.

– А как же донести до, например, школьников, что электрички – не место для игрушек? Или любительницы всю свою жизнь в интернет выкладывать – может, не стоит им заниматься тупыми фотосессиями, пока ребёнок ползёт в сторону чайника? А придурку, что в лесу решил плеснуть на горящие дрова бензин – стоит обратить внимание хотя бы на тех, кто стоит рядом, если уж себя он беречь не хочет? – Алексей Петрович неожиданно возмутился всему тому, что услышал.

– Вы же знаете, как легко на жалобу нарваться, – сказал Платонов. – Помните, дура одна на Балашова написала? «Меня на каталке везут в операционную, в коридоре полно народа, а доктор стал у меня при всех спрашивать, нет ли у меня аллергии? А где же врачебная тайна?»

– Это та мымра, что в ванну упала? – прищурил один глаз Лазарев, вспоминая упомянутый случай. – Фамилия у неё какая-то… Сладкая такая…

– Бражкина, – уточнил, улыбнувшись, Виктор. – Балашов тогда в объяснительной отписывался, как придурок – начмед его вызвала, расспрашивала… Для меня это всё дико выглядело после госпиталя. У нас как-то один врач, близкий друг командира, любитель крепко выпить на работе, смотрел в присутствии мамы девочку маленькую на предмет пневмонии. И, будучи сильно нетрезв, на эту девочку упал. Напугал её, естественно; родительница в ужас пришла и побежала жаловаться. «У вас там пьянь какая-то в коридоре мою дочку чуть не убила!» И знаете, что командир сделал?

Платонов посмотрел на собеседников, увидел интерес в их глазах и продолжил:

– Он её выгнал из кабинета со словами «Этого не может быть! Он наш лучший терапевт и вообще не пьёт!» В итоге история дальше никуда не пошла. О чём это я сейчас?

– О том, что при хорошем начальнике можно бухать? – осторожно уточнил Москалёв.

– О том, как наше начальство вместо того, чтобы быть буфером между нами и пациентами, волю этих пациентов исполняет, как свою, – сурово ответил Платонов, не расслышав шутки в голосе Михаила. – Пациент всегда прав. А мы должны принять к сведению и поступить, как в таких случаях поступают в армии. «Разберусь, как следует – накажу, кого попало». Помните, Анна нам на какой-то недавней конференции про гинекологов рассказывала?

– Я ж не хожу на них, у меня льготы, можно за буйки заплывать и на совещания не ходить, – пожал плечами Лазарев. – И что там?

– Да ничего особенного. Просто во время осмотра одной из пациенток – на кресле, всё как положено, руки по локоть в деле, – наша Сапожникова спросила у своей медсестры, где та купила осенние сапоги. Это как монтажник, например, менял бы колесо у вас на машине и попутно спросил, во сколько сегодня «Адмирал» играет. Ничего особенного.

– Ну да, – согласился Алексей Петрович. – Только чувствую, что сейчас ты меня удивишь.

– Ещё бы, – развёл руками Виктор. – Пациентка молча сползла после осмотра на пол, оделась, ушла и быстренько написала жалобу в горздрав. Мол, доктор Сапожникова, находясь при исполнении и будучи погруженной… Вы поняли, куда – там по тексту очень неплохая трактовка, высокохудожественная. И вот вместо того, чтобы в этом погружении полностью отдаться своей специальности, она посчитала возможным задать вопрос об осенних сапогах. Я думаю, если бы она про шубу спросила или про машину – вообще бы пациентку разорвало от возмущения.

– Хорошо, что у нас в операционной камера звук не пишет, – потянулся Москалёв и встал с дивана. – А то нас бы никто не понял.

– Уверен, что не пишет? – глядя снизу вверх, спросил Платонов. – А то мы все в это верим и такое там порой… И не только про шубу и машину.

Михаил на мгновение замер, оценивая сказанное Виктором, потом перевёл взгляд на Лазарева. Тот пожал плечами.

– Да ну вас, – махнул рукой Москалёв. – Даже если и пишут – кто всё это слушать будет? И где такие объёмы хранить?

– Пациенты, – пояснил Виктор. – Скоро они будут просить себе записи операций. Чтобы убедиться, что всё прошло нормально; что из них «чёрные трансплантологи» в твоём и моём лице не достали, например, почку. Они потащат запись к адвокатам, и пошло-поехало…

– Ладно, пойду заявление писать, – поднялся с кресла Лазарев.

– Какое? – в один голос спросили Виктор с Михаилом.

– Увольняться, – пояснил Алексей Петрович. – Мне теперь в операционной что, анекдот не рассказать и к медсестре не прижаться? Да нахрен такая работа нужна. Балашов – так тот вообще повесится со своим чувством юмора. Он же молчать не может.

Лазарев в шкафу с верхней одеждой пошарил в карманах своей крутки, достал сигареты и вышел на улицу. Платонов взял пульт, чтобы пощёлкать каналами, но за окном раздался неприятный отрывистый звук, всегда означающий лишь одно – отдых закончился.

Потому что «Скорая».

Заведующий не успел покурить. Он вернулся практически сразу, держа в руках зажжённую сигарету, и затушил её в горшке с цветком.

– Две машины, – коротко бросил он. – Может, и с того пожара, про который я читал.

Но он ошибался.

Когда по пандусу закатили первого пациента, Платонов вышел в коридор, принял от врача бригады документы, молча расписался, так сказать, в получении – но тот попросил каталку дотолкать чуть дальше в коридор, чтобы не задерживаться у входа. Виктор посмотрел поверх голов сестёр и санитарок на улицу – и увидел, как везут второго. Точнее, вторую.

Тут уже вышел Лазарев, так и не положивший на стол зажигалку. Платонов, глядя на него, развёл руками – мол, надо сортировать.

Следом привели третью. Под руки, но хотя бы своим ходом. Посадили на стульчик у сестринской, на колени поставили хозяйственную сумку с торчащими из неё рукавами цветастых халатов. Со взъерошенными волосами, закопчённым лицом и плывущим взглядом она напоминала персонажа из «Маски-шоу», пережившего взрыв.

Увидев, как её ведут, Виктор понял, что чувствует женщина, рожая тройню. Ей показали первого, спустя минуту удивились: «Ой, ещё ножка…», дали потрогать второго, и она уже выдохнула, попыталась даже сознание потерять, а тут вдруг: «Ого, смотрите, ещё!» – и снова лезет…

Третья пациентка для их маленького коридора была уже просто перебором. Лазарев оглянулся и махнул рукой. Из ординаторской вышел Москалёв, на ходу доставая из кармана шапочку и маску.

Врач второй бригады протянул Платонову остальные бумаги на своих двух пациентов.

– Это вообще что? – спросил Алексей Петрович, глядя на происходящее. – Пожар? Не очень похоже.

– Мама, – махнул в сторону сидящей у стены женщины врач бригады. – Папа, – указал потом на первую каталку, – и дочка. Самогонный аппарат рванул.

Москалёв уже смотрел мужчину, которого завезли первым. Красное, в пузырях лицо, не заметные за отёком глаза, руки в лохмотьях эпидермиса. Под одеяло заглядывать в коридоре не хотелось.

– Что с моими? – шепнул отец семейства. – Дочка там… как?

С дочерью было похуже. Всё, как у отца, но было видно, что пострадала шея, грудь, ноги. Мама обводила всех каким-то ошалелым непонимающим взглядом и пыталась встать, но у неё не получалось. В итоге она просто уронила на пол сумку и привалилась к стене.

– Взрыв был в закрытом помещении? Сознание теряли? Головой или животом ударились? – спрашивали Москалёв и Платонов у пациентов. Лазарев приподнял одеяло у отца, заглянул, покачал головой.

– Реанимация идёт?

– Уже позвонили, – сказала Инга, дежурная сестра.

– Свободны только два клинитрона, – машинально прокомментировал Платонов. – Но с матерью, похоже, не всё так плохо, может, ей и не понадобится.

Лена уже побежала в операционную готовить растворы и перевязку. Виктор увидел, как в конце коридора появились два анестезиолога – Балашов сразу принялся готовить наркозный аппарат, а Кириллов быстрым шагом продолжил идти в сторону каталок с пациентами.

– Кого первого? – спросил он, подойдя вплотную.

– Дочь берите, спасайте, – прохрипел отец. – На меня не смотрите, нормально со мной будет…

– Мы сами решим, – нетерпеливо отмахнулся от него Кириллов. – Что это было вообще?

– Самогонный аппарат… – говорить сухими, опухшими губами было тяжело. – Старый, дедов ещё. В подвале. Мы там с женой были, а Светка спустилась зачем-то, подошла ко мне, и оно рвануло. Получается, дочь на себя всё приняла, меня прикрыла. А мать далеко стояла… там и огонь, и какие-то брызги горячие…

– Дебилы, – коротко сказал Кириллов. – Полные магазины бухла, так нет же…

– Своё, знаете, оно… – попытался вставить отец, но его уже никто не слушал – каталку с дочерью прокатили мимо вдоль стены в сторону операционной.

– Оформляйте истории, – сказал Инге Лазарев. – Студентки пусть с вещами разберутся. Мать в перевязочную, уложить там на кушетку, раздеть. Похоже, с ней действительно повеселее всё.

Две студентки на подработке, перекрывающие вакантные смены, под руки взяли мать семейства. Та, шатаясь, встала, попыталась поднять сумку, но у неё не получилось.

Виктор не стал смотреть, чем кончится её дорога в перевязочную – он был уверен, что девчонки вдвоём точно не уронят пациентку посреди коридора. Одна из студенток занималась айкидо, вторая играла в сборной университета по баскетболу – они могли донести её на руках даже до операционной.

К тому времени девушке уже дали кислород. Балашов задал ей несколько дежурных вопросов, Кириллов быстро готовил набор для установки катетера, Лена раскладывала на своём столике салфетки разных размеров, инструменты, наполнила лоток коричневым коктейлем из хлоргексидина и бетадина. Платонов с Москалёвым оделись, натянув нарукавники и фартуки, встали возле каталки в ожидании команды. Лазарев поправил свет и занял такую позицию, чтобы ему было видно максимально много.

Кириллов подшил подключичный катетер, установив его буквально за тридцать секунд. Он ещё не завязал узел на лигатуре, а Варя уже ввела всё необходимые препараты, Балашов сунул ларингеальную маску, подкрутил что-то на аппарате.

– Вы начинайте потихоньку, – спустя несколько секунд сказал он. – И не забывайте, что в коридоре ещё как минимум один клиент. Вы там его обезболили?

– На «Скорой», – Москалёв разрезал на девушке футболку, в области шеи ставшую лохмотьями. – Мокрую салфетку!

Они прошлись по телу пациентки хлоргексидином, собирая ошмётки эпидермиса со лба, щёк, шеи, груди, рук. Живот и ноги практически не пострадали.

– Лампасить не надо? – уточнил Кириллов. – Циркулярных ожогов вроде нигде не вижу.

– Не надо, – покрутив руки и потрогав пальцы, решил Михаил. – Тёплая. Думаю, и завтра ничего не вылезет.

– Хорошая «трёшка», – сказал из-за спины Платонова Лазарев. – Что спина?

– Смотрим.

Они повернули Светлану сначала на один бок, потом на другой – на спине было не всё так страшно, но тоже процентов пять-шесть третьей степени. Лена подложила марлевую рубашку, завязала её на груди, потом быстро и аккуратно забинтовала руки.

– Я, конечно, не лезу со своими советами, но ей, кажется, окулист не помешает, – сказал Балашов. Закончив с остальным, Платонов с Москалёвым ещё раз осмотрели лицо и синхронно кивнули. Но офтальмолог мог здесь быть только завтра, поскольку в штате ожогового отделения, да и больницы в целом, он был не предусмотрен.

– Катетер мочевой поставьте сейчас, чтобы в клинитроне не корячиться, – сказал Кириллов. – Давайте, давайте, не тормозим!

Спустя пару минут Свету уже выкатывали в сторону реанимационного зала ожогового отделения. Следующим в операционную въехал её отец. Он к этому времени от промедола немного затих, глядя по сторонам беспокойно-удивлённым взглядом.

– Зомби-апокалипсис, – глядя на него, сказал Кириллов. – У него вся семья чуть в пожаре не погибла, а он мне в коридоре о прелестях самогона рассказывает. Мол, пить надо не магазинное. И по его логике выходит, что я его понять должен… Да подождите вы! – одёрнул он Платонова с Москалёвым, готовых уже мыть пациента. – Дайте нам уколоться нормально, живодёры!

– Живодёрами нас Балашов называет, не отбирай у него это право, – Виктор уже держал наготове ножницы. – Давайте подключичку…

– Да вас как не назови… И не подключичку, а центральный венозный доступ, – возмущённо ответил Кириллов. – Вы ж не в деревне, а в федеральном центре, коллега! Иглодержатель, – и он протянул руку анестезистке. – Сейчас один шов, и он в полном вашем распоряжении.

– А в коридоре веселье продолжается, – сказал Лазарев. В перерыве между наркозами он вышел всё-таки нормально покурить. – У мамаши семейства, возможно, инфаркт. Я вызвал к ней сестричку от функционалов, ЭКГ сделать – так она мне плёнку показала. Я, конечно, не кардиолог, но тропониновый тест сразу заказал.

– Вызывайте из терапии вашего консультанта, – прокомментировал Кириллов. – Мы наркоз ей и так давать не планировали. Разбирайтесь, что с ней. Звоните Шубиной, пусть в курсе будет. Может, и сама придёт. Хотя когда такое было…

Алексей Петрович вышел в предоперационную. Платонов, в этот момент занимающийся ожоговыми ранами, машинально прислушался.

– …Да, у нас массовое поступление… Семья, три человека. И у мамаши ЭКГ нехорошая… Нет, я сам смотрел, глазом… Она меньше всех пострадала, что характерно. Придёшь? А кто придёт? А она вообще как?.. Нет, я понимаю, что у тебя, как и у меня, все врачи самые лучшие… Да, тропонин уже взяли. Это минут двадцать, наверное… Хорошо, ждём… Сейчас же это дело вполне легальное, – неожиданно сказал Лазарев, вернувшись в операционную. – Я имею в виду – самогон гнать.

– Вполне, – Виктор поднял вверх правую руку пациента, позволяя Лене забинтовать её. – Лишь бы не на продажу делали. Для себя.

– Я к тому, что даже магазины пооткрывали, где такое оборудование продаётся. Фирменное, заводское. Хочешь пиво сварить – пожалуйста! Хочешь самогон – да сколько угодно. Но нет – дедовский аппарат надо использовать.

Экономим – а потом всей семьёй в больницу заезжаем. Заканчиваете уже?

Москалёв помог Лене с другой рукой. Балашов перекрыл подачу газа, похлопал пациента по красным щекам.

– Мужчина, конечная! – сказал Виталий ему, наклонившись к голове. – Выходим. Я говорю – из наркоза выходим. Просыпаемся!

Тот сумел немного поднять правую руку, но она обессиленно упала обратно. Платонов взялся за ручки каталки, ногой снял тормоз и помог санитарке выехать в коридор через поворот в предоперационной, сложность которого легко определялась по сбитому в этому месте косяку двери и оторванному уголку плинтуса – при особой спешке порой не успевали притормозить, а однажды и вовсе разбили матовое стекло, после чего дверь заменили на полностью глухую.

Когда они с Москалёвым и Балашовым поместили отца семейства самогонщиков – Олега Николаевича Мальцева (Виктор успел на стойке в реанимации увидеть его историю и прочитать имя) – в клинитрон, Платонов увидел через открытую дверь Полину. Она прошла по коридору в сторону их ординаторской – как всегда модельной походкой, на каблуках, держа в руке чехол с тонометром. Мамочки в коридоре, прогуливающиеся с детьми, подняли на неё головы и моментально стали поправлять причёски и халаты.

Виктор давно заметил, что, полежав в отделении пару недель, все мамы начинали ходить в каких-то замызганных футболках, забывая надевать под них бюстгальтеры, в бесформенных штанах или, наоборот, в шортах, совершенно не заботясь о том, как они при этом выглядят. А уж как обустраивались сами палаты – санитарки могли рассказывать об этом Лазареву часами, и без мата практически не обходилось. Вполне возможно, что именно так всё выглядело у них дома – и это, как казалось Виктору, было печально. Порой даже утомлённые жизнью бомжи, попадая к ним в отделение, не позволяли себе подобного, тщательно развешивая одежду на спинках кроватей и заправляя одеяло по струночке.

В такие моменты Платонов вспоминал госпиталь. Самая неприбранная, грязная, неаккуратная палата. Догадайтесь – какая? Ответ был всегда один – офицерская. Провода, ноутбуки, телевизоры, чайники, полный стол каких-то салатов, лапши, ни одной заправленной кровати, никакого режима, никакого уважения и внимания к словам медсестёр. Только «Не имеете права, не ваше дело, выйдите отсюда, мы тут сами разберёмся!» В такие моменты сёстры прибегали в ординаторскую – часто в слезах – и жаловались начальнику или Платонову. И они шли к офицерам и предлагали им взглянуть на солдатские палаты. Там – всё по ниточке заправлено и гладко; подушки пирамидками, стаканы с графином чуть ли не по разметке на скатерти стоят, полотенца висят по миллиметрам. А в офицерской обувь валяется везде, бутылки никуда не прячут, на спинках трусы висят с майками – санаторий!

– Помните, у Лермонтова? – разочарованно говорил Платонов офицерам. – «Слуга царю, отец солдатам». Да как вы командуете у себя? Кто вас там уважает? Вот поэтому ничего без мата и зуботычины у вас не получается – потому что сами не дворянских кровей. Нет у вас в большинстве своём аристократизма, кастовости. Свинство одно.

С ним всегда пытались спорить. Всегда. Даже обижались. Но он подводил их к окну офицерской палаты и показывал на клумбу, где среди цветов лежали пустые пластиковые бутылки из-под пива.

– На первом этаже под вами решётка на окне, там палата для тех, кто под следствием, – сурово глядя на протестующих, говорил Платонов. – Так что свинство – и бытовой алкоголизм. Если будете вот так беспредельничать, – он вновь указал вниз, – если будете сестёр моих до слез доводить, обещаю, что некоторые из вас до пенсии не дослужат.

И офицеры расходились по палате и начинали уборку. Хватало их обычно на неделю…

Проскочив сквозь ряд мамочек, недовольных вызывающе ярким внешним видом терапевта, и забыв, что на нём маска и шапочка и что он всё ещё одет в фартук и нарукавники, Платонов прибавил шагу и догнал Кравец, дотронувшись до её плеча.

Полина Аркадьевна вздрогнула от неожиданности, уронила тонометр и чуть ли не отпрыгнула в сторону, ударившись боком о каталку, стоявшую у стены возле операционной. Встретившись с Виктором глазами и поняв, что произошло, она выдохнула, глаза сверкнули очень не по-доброму. Она наклонилась за тонометром, но Платонов опередил её, поднял, протянул перед собой.

– Прощу прощения, не ожидал такой реакции, – извинился он, немного ошалев от её взгляда. – Хотел догнать и сказать, где пациентка…

– Да у меня самой чуть не пришлось тропониновый тест брать, – возмущённо сказала ему Кравец. – Не надо так в следующий раз, хорошо? Я бы тут не заблудилась, уж поверьте, девочка я взрослая.

Она взяла тонометр из его рук и тут же, глядя по сторонам, добавила:

– Раз уж вы решили поучаствовать – показывайте, где у вас тут что.

Платонов довёл её до перевязочной, где на кушетке лежала пострадавшая. Увидев врача, она попыталась подняться на локтях и спросила:

– Как там Света?

Виктор жестом попросил её лечь.

– В порядке Света. В реанимации. И отец там же.

– Вот скотина, – сквозь зубы прошептала мать. – Устроил себе там в подвале…

– Вас как зовут? – вмешалась Кравец.

– Катя, – ответила женщина. – Карповна, если надо. Екатерина Карповна Мальцева.

– Руку дайте, Катя, – попросила Полина Аркадьевна. – Анализы есть уже?

Платонов вышел в коридор, позвал сестру, уточнил.

– Сейчас сбегают в лабораторию, – сказал он, вернувшись, встал у кафельной стены, стараясь случайно не нажать спиной на выключатель кварцевой лампы, и принялся разглядывать ожоги. Пострадала Екатерина Карповна – относительно своих близких – вполне терпимо. Немного лицо, немного кисти рук, правое бедро – по сравнению с дочерью можно было сказать, что она отделалась лёгким испугом. Перевязочная сестра, очистив раны от эпидермиса, стояла у столика, замочив в хлоргексидине большие салфетки. Она ждала, когда приглашённый терапевт сделает своё дело и отойдёт в сторону.

Тем временем, Полина Аркадьевна измерила давление и взялась за фонендоскоп. Всё по науке – пять точек сердца, потом лёгкие. Встать она Мальцеву не попросила, в паре мест что-то послушала чуть внимательнее, но в лице не изменилась, и Платонов понял, что ничего особенного там нет. Повесив фонендоскоп обратно на шею, Кравец пристально изучила ленту кардиограммы – и в этот момент вошла медсестра с бланком анализа.

– Отрицательно, – удовлетворённо сказала Полина, взглянув на него. – Пойдёмте в ординаторскую, я напишу осмотр и рекомендации. Всё нормально с вами, – обратилась она к Екатерине, уже дойдя до двери. – Если можно так сказать, – добавила Кравец, когда увидела, как перевязочная сестра начала её бинтовать.

В ординаторской Виктор протянул журнал, в котором терапевты регистрировали свои осмотры, и готовые бланки для записей. Полина огляделась, всем видом показывая, что хотела бы присесть, но не знает, куда. Платонов указал на своё кресло, а сам опустился на диван. Кравец села, взмахнула своей рыжей гривой, положила перед собой бланк, на пару секунд задумалась, пощёлкала кнопкой шариковой ручки – и начала писать.

Виктор решил просто смотреть в окно, чтобы никоим образом не обозначать хоть какой-то интерес к Полине.

– Я тут кое-что ей назначила, минимально, – сказала через пару минут Кравец, оторвавшись от бланка. – Лет ей ещё пока мало для того, чтобы какую-то базовую терапию получать.

– Сорок с лишним, – прокомментировал Платонов. – Как скажете, Полина Аркадьевна. Кофе?

– Я бы с удовольствием…

– …но… – решил продолжить фразу Виктор.

– Но не стану злоупотреблять вашим гостеприимством, – она встала, одёрнула юбку. – Работа, знаете ли, не стоит. Слышали про закон квантовой физики – «Наблюдение останавливает движение»?

– Нет, – слегка ошеломлённо ответил Виктор. То, что Кравец может выдать что-то из квантовой физики, было неожиданностью.

– Так знайте, что в медицине этот закон не работает, – менторским тоном продолжила Полина Аркадьевна. – У нас если ничего не делать и просто смотреть – пациенты умирают. Это в армии или где вы там служили, был закон: «Не спешите выполнять – ещё будет команда „Отставить!“» А в гражданском здравоохранении…

– Откуда вы знаете, что я в армии служил? – спросил Платонов, ведь он точно ей об этом не рассказывал. Кравец убрала ручку в нагрудный карман, слегка приподняла на секунду одну бровь – этот жест Виктор уже расценивал, как её личный брендовый знак, помахала кончиками пальцев, развернулась на каблуках, словно на подиуме, сделала шаг к двери и открыла её…

Такого женского визга Платонов, кажется, не слышал никогда. Полина Аркадьевна застыла в дверном проёме, прижав руки к груди, и отчаянно кричала на одной постоянно повышающейся ноте. Виктор вздрогнул, подскочил с дивана и тут же увидел, что напугало Кравец.

Прямо напротив неё стояла Свиридова – девушка, что в лесу с компанией молодых и безбашенных парней упала лицом в костёр, приняв вместе со всеми какие-то хитрые таблетки. Поехала на шашлыки – а стала шашлыком сама. Когда её привезли, половина лица была покрыта толстым коричневым струпом. Глаз чудом не пострадал, но в остальном ей сильно не повезло – нос, щека, ухо, часть шеи получили четвёртую степень. Плюс ко всему в течение суток у неё развился психоз от принятых таблеток, её фиксировали и накачивали галоперидолом, но она периодически умудрялась отвязываться и бродила по отделению, закинув волосы на лицо, как героиня фильма «Звонок». Временами, когда она выныривала из галлюцинаций, у неё получалось самой поесть и даже позвонить кому-то. Потом новая волна накрывала девушку, и она начинала что-то искать в палате, отмахиваться от невидимых врагов, разговаривала по пачке сигарет, считая, что это телефон, и пыталась курить в палате, совершенно не признавая правил противопожарной безопасности.

И вот в этом состоянии Свиридова снова выбралась из палаты и нос к носу столкнулась с очень впечатлительной Полиной Аркадьевной.

Кравец кричала, понемногу переходя в ультразвук и не в силах сделать ни шагу. Свиридова подняла на неё взгляд правого глаза (левый, хоть и уцелел, но прятался в полностью опухших веках) и, ничуть не испугавшись крика и не смутившись, спросила:

– У вас есть хлеб со сгущёнкой?

Полина внезапно замолчала. Возможно, она ожидала чего угодно, но только не такого вопроса.

– Нет, – замотала она головой, сделала шаг назад и уткнулась спиной в Платонова. – У меня – нет.

– Я куда-то его положила, – Свиридова захотела войти, но Виктор остановил её.

– Нечего тут сгущёнку искать, – слегка повысил он голос на девушку и вышел вперёд. – Она в палате у тебя, точно. Я видел.

– В палате? – недоверчиво спросила та. – Точно? А чего так холодно? – внезапно переключилась она со сгущёнки. – Дайте позвонить. Другу. Очень надо.

– У него нет сгущёнки, я узнавал, – Платонов вышел в коридор и позвал санитарку. – Отведите её обратно в палату и не выпускайте. Если надо – закройте.

– Да у нас первый этаж, Виктор Сергеевич, – шепнула ему санитарка. – Если захочет, в окно вылезет, там ничего не закрывается наглухо.

– Не вылезет. Не догадается, – успокоил её Платонов, хотя сам он так не думал. – И чтоб никаких этих… «звонков другу», понятно?

– Какой кошмар, – услышал он за спиной, когда Свиридову увели.

– Согласен, – Виктор повернулся к Полине и хотел объяснить, что это за пациентка, но увидел совершенно неожиданную картину. Кравец сидела в кресле, закусив губу, и плакала – совсем беззвучно, часто подёргивая кончиком носа. Она мяла руками полы накрахмаленного халата, превращая их в подобие промокашек, и боялась посмотреть в сторону коридора.