Текст книги "Индекс Франка"

На другую сторону они перевернули пациентку гораздо проще – тянул Платонов, Альбина только обозначала помощь. Потом Настя делала на груди завязки, а Виктор взял с её стола «зелёнку» на зажиме и нарисовал линию вдоль правой руки над сосудисто-нервным пучком.

– Пару зажимов мне сюда положи, – он показал рядом с собой на каталку. – Неизвестно, как пойдёт. Вдруг шить надо будет. И возможно, что много.

Когда всё было готово, Виктор проделал ту же процедуру, что и на боку – зигзагообразным разрезом обозначил крупные сосуды руки, раздвигая плотный ожоговый струп и освобождая кровоток. В паре мест он попал в небольшие вены, но вовремя наложенные зажимы и коагулятор позволили обойтись без ушивания.

Когда закончил – немного отступил назад и, как художник, посмотрел на руку в целом. Не понравилось. Снова взял в руки электронож и с противоположной разрезу стороны сделал то же самое. Настя послушно ждала команды делать повязку.

– Давай губку, – поставив точку в этом деле, сказал Виктор. – Я, конечно, сегодня дежурю, но бегать в реанимацию не особо хочется.

После таких разрезов в течение нескольких часов кровообращение обычно улучшалось; из сосудов, что пересекались при выполнении лампасных разрезов, начинало сильно кровить. Это, с одной стороны, было маркером хорошего выполнения задачи, а с другой – могло загнать пациента в анемию, когда ему и так не сладко.

Гемостатической губкой, разрывая её на кусочки, Виктор выложил почти всю длину разрезов на руке. Настя укрыла их марлей, смоченной в хлоргексидине, и забинтовала.

– Отдохнула? – спросил Платонов у Альбины. – Тогда рассказывай.

– Обгорела женщина вчера. Так считает соседка, – начала санитарка. – Это она её увидела на балконе и «Скорую» вызвала. Бабуля вроде как готовила что-то на плитке электрической, наклонилась над ней – и кофта вспыхнула. Дома у неё был «Олазоль». Никого не вызывала. Сегодня на балкон вышла, а соседка там цветочки поливала. Она и увидела. Пока «Скорую» ждали, рассказала, что с ней случилось. Соседка говорит, она невозмутимая была абсолютно. «Подумаешь, ожог. Сейчас мазью смажут и домой поеду обратно». Потом на «Скорой» укололи что-то, и она внятно разговаривать перестала.

– В реанимацию она поедет, а не домой, – покачал головой Балашов. – Вы закончили?

– Да, закончили.

– Тогда я «эндоскопов» вызываю, пусть своё глянут.

– А знаете, что самое главное? – вдруг спросила Альбина. Платонов, собиравшийся уже снимать перчатки, остановился. – Соседка сказала, что она – врач.

– Кто врач?

– Вот, – Альбина показала на пациентку. – Она.

Виктор скинул перчатки и наконец-то снял очки. Потом посмотрел в обожжённое лицо на каталке. Что-то показалось ему знакомым, но с фамилией «Кузнецова» никаких ассоциаций не возникало.

– Врач… – задумчиво посмотрел он на Балашова. – Сам понимаешь…

– «Мы своих не бросаем» – ты это хочешь от меня услышать? – сидя вполоборота на табуретке у окна, спросил анестезиолог. – Тут хоть бросай, хоть не бросай – ты ей сколько поставишь? Сорок?

– Сорок пять. Плюс наверняка ещё дыхательные пути.

– Знаешь, мне в таком случае всё равно, кто она. Мы всех одинаково лечим. И от такой травмы – не факт, что вылечим.

Балашов крутанулся на табуретке и продолжил заполнять протокол анестезии. Виктор вздохнул, стянул нарукавники, разорвал на спине узел фартука и, скомкав всё, положил в жёлтый бак. Потом посмотрел на часы – на работу ушло почти пятьдесят минут; костюм был местами мокрым и неприятно холодил спину.

Поднеся ладони к автоматическому дозатору антисептика, Виктор получил порцию, протёр руки, потом машинально локтем открыл дверь, хотя выходил наружу – и столкнулся с женщиной лет пятидесяти, подскочившей со стула рядом с дверью.

– Как там Вера Михайловна? – спросила она Платонова.

Виктор, продолжая держать перед собой руки, распространяющие аромат «Изосептика», переспросил, потому что почувствовал в этом что-то знакомое:

– Вера Михайловна?

– Да, – женщина шмыгнула носом и умоляюще сложила руки на груди. – С ней всё будет хорошо?

«Я сильно сомневаюсь», – хотел было ответить Виктор, но решил воздержаться пока от таких оценок.

– А вы – соседка? – уточнил он у собеседницы.

– Да. Мария Дмитриевна, можно по-простому…

– Всё очень серьёзно, – перебил её Платонов, решив не узнавать, как там можно «по-простому». – Ожоги глубокие. Площадь большая. Обратилась спустя… Спустя сутки? Я так понимаю, если бы не вы, она бы дома и сидела?

– Да.

Мария Дмитриевна, судя по её взгляду и тому, как она мяла в руках платок, была женщиной участливой, глубоко сопереживающей и все слова Платонова принимала близко к сердцу. На глазах у неё выступили слезы.

– Я на балкон вышла сегодня, глянуть, не идёт ли внучка со школы… А рядом балкон Верочки… И она там… Стоит, цветы поливает. Вся такая вот… В одной ночнушке. Прямо этой своей стороной, где… вот это всё… ко мне стоит. И какая-то ещё и оранжевая. В руках у неё лейка маленькая, льёт и в цветы, и мимо. Я, знаете, поначалу забыла, зачем и вышла-то туда… А живём мы на одной площадке. Я выскочила и к ней в дверь звоню. Открыла она не сразу…

Платонов терпеливо выслушал то, как Вера Михайловна впустила её, как рассказала, что вчера во время вечерней готовки на ней загорелась кофта, но ничего страшного, это всего лишь ожоги, они пройдут, дома есть и «Олазоль», и таблетки обезболивающие, и мази.

– …Я ж, говорит, всё-таки врач со стажем, – торопливо, словно боясь забыть, говорила Мария Дмитриевна. – А она – врач, да. В поликлинике нашей работала. Терапевтом. Правда, давно; на пенсию вышла года три или четыре назад. Я сама к ней ни разу не обращалась, но хвалили её да, очень хвалили. Слышала, что ушла она в какую-то частную практику, домой к себе пациентов приглашала…

«Да какая частная практика, – про себя констатировал Платонов, – если терапевт со стажем глубокие ожоги в упор не видит и лечит их аэрозолями. Куда катится мир…»

Виктор понял, что пора бы и закончить разговор – хотелось присесть, вытянуть ноги, выпить кофе.

– Вы сейчас, Мария Дмитриевна, идите домой. Если родственников знаете – известите. Если нет – можете и сами приходить, но в реанимации что угодно может быть, обнадёживать не буду. А мы всё сделаем, что от нас зависит.

И Виктор просто шагнул ей за спину, потому что ждать вежливого окончания разговора, расшаркиваний и благодарностей он не хотел. И не любил. Тем более, что в этом разговоре что-то не давало ему покоя с самого начала.

Вера Михайловна.

Врач.

Он шёл к ординаторской и понимал, что её фамилия – Кузнецова – ничего ему не говорит. А вот имя и отчество – в такой комбинации в его жизни один раз встречались.

И уже в кабинете, в очередной раз глядя в сопроводительный лист, он вдруг понял, что она не Кузнецова.

На «Скорой» записали так, как услышали. Так, как она им прошептала – или так, как по телефону, вызывая бригаду, сказала Мария Дмитриевна, а диспетчер не разобрала.

– Русенцова, – шепнул сам себе Платонов. – Вера Михайловна Русенцова.

Он глубоко вдохнул, встал, открыл окно. И увидел, что у него дрожат руки.

8

Всё, что происходило сейчас в реанимации, было до боли, до пляшущих чёртиков перед глазами знакомо. Если, конечно, не брать во внимание, что Платонов, сжимая в одной руке пинцет, а в другой – тёплую от перекиси и крови салфетку, как никогда ненавидел в это мгновение свою работу.

Санитарка и медсестра из реанимации держали пациентку на боку, прижав её грудью к борту клинитрона; операционная сестра, нацепив защитные очки, одной рукой подавала, не глядя, сухие салфетки со столика, другой – нажимала на голубую кнопку коагулятора – в те моменты, когда Платонов командовал.

В реанимационном зале было мрачно – жалюзи наполовину прикрыты, а лампы под потолком создавали какой-то темно-жёлтый фон с множеством теней. Поэтому Кириллов, дежурный анестезиолог, чувствуя, что света катастрофически не хватает, включил лампочку в интубационном клинке и светил тонким, но ярким лучиком туда, куда, по его мнению, смотрел сейчас Виктор.

А смотрел Платонов на медленно натекающую лужицу крови. Вчера, на третьи сутки после поступления, он выполнил Русенцовой обширную эпифасциальную некрэктомию, что давало ей пусть и призрачный, но шанс. Ожоговый струп был удалён до поверхностной фасции на большой площади левой руки, груди и спины – и теперь вся эта большая рана стала потенциальным источником спонтанных кровотечений. Тонкие струйки бежали по спине, скапливаясь в небольшие озерца; простыня пропиталась ими насквозь – дежурная медсестра увидела это только тогда, когда пациентка шевельнулась в клинитроне, сдвинула локтем резиновый уплотнитель борта, и воздушная струя компрессора, вырвавшись на свободу, дунула ей точно в подмышку, вспенив и разметав по стенам и аппаратам мельчайшие кровавые брызги. Когда это случилось и розовая пена вспучилась клубами вдоль руки – прибежали за Платоновым.

Ему на счастье, операционная сестра не ушла вовремя домой, подготавливая инструментарий на завтрашние пересадки, за что и расплачивалась сейчас, ассистируя Виктору.

– Вот здесь, – пристально глядя перед собой, сквозь зубы сказал Платонов. Лена протянула к пинцету с зажатым кровоточащим сосудом жало коагулятора, легонько прикоснулась. Спустя секунду у лапок пинцета вскипела кровь, Платонов выждал полсекунды, убрал, несколько мгновений смотрел на чёрную точку.

– Сухо, – сказала Лена. – Дальше идём.

Платонов провёл салфеткой по поверхности раны, увидел ещё одну кровавую змейку, выхватил её пинцетом, сильно прижал. Лёгкий треск коагулятора. Пациентка застонала.

– Жжёт, – услышали все в палате. – Ногу…

Голос был такой по-детски жалобный, что Платонов вздрогнул от неожиданности.

– Где-то пробивает, что ли? – спросила сестра. – Электрод под ногой. Вроде не натекло туда ничего.

Санитарка, освободив одну руку, откинула тонкое одеяло, заглянула.

– Там всё сухо. Нога на пластине лежит.

Хирург снова наклонился к кровати. Лучик света скользнул по спине, очередное шипение кипящей крови…

– Ой-ой!

– Да что там?! – выругался Платонов. – Мне работать надо. Мы так ей ритм сорвём. Или ожог ещё один устроим.

Лена протянула салфетку с перекисью. Он прижал её к месту над правой лопаткой, где была ещё пара источников кровотечения, задумался. Потом вдруг сказал:

– Выключите клинитрон.

Пара тихих булькающих звуков с той стороны, где стояла медсестра. И сразу стало непривычно тихо. Подложка клинитрона опала, перестав трепыхаться. Платонов аккуратно прикоснулся пинцетом к сосуду, Лена нажала кнопку – и только шипение. Пациентка не отреагировала.

– Не знаю, какая тут связь – но надо запомнить, – сам себе сказал Виктор. – Продолжаем, а то её скоро на нас уронят.

Через пару минут всё было закончено. Пока Лена заново формировала повязку, Виктор избавился от окровавленного фартука и нарукавников, хотел оглянуться, но не смог. Наоборот, заставил себя уйти поскорее, оставив пациентку на попечение дежурной смены.

Уже в коридоре он вспомнил, что не сказал Лене «спасибо» за такую своевременную помощь. Надо было, конечно, попросить, чтобы она не увозила коагулятор в операционную, оставив его до утра в реанимации – но заходить обратно не было никакого желания. Он просто чувствовал, что Лена именно так и поступит – и доверял ей в этом.

Войдя в ординаторскую, Платонов взял историю болезни, открыл на нужной странице, быстро черканул дневник, описал остановку кровотечения и отодвинул от себя, словно страницы были испачканы в кровавой пене. Скрипнув зубами, он сделал несколько шагов по небольшому кабинету, глядя под ноги.

– Я просто не смогу, – отчётливо в тишине ординаторской сказал он, глядя в экран телевизора, где без звука шли какие-то новости. – Не смогу. Это невозможно.

Он развёл руками, словно разговаривая с невидимым собеседником и показывая всю степень своего неприятия, медленно и отчётливо покачал головой. Потом вернулся на место, взял из лотка принтера лист бумаги и написал на нём точно по центру и чуть ниже середины, оставив место для «шапки»:

«Рапорт».

Правильно было, несомненно, написать «заявление», но Виктор и не подумал исправить. Он прикрыл глаза на секунду, потом вздохнул и добавил к заголовку:

«Прошу освободить меня от…»

Платонов споткнулся на этой фразе. Взяв со стола ручку, он абсолютно точно знал, что хочет сказать – а вот как начал выводить слова на бумаге, словно растерялся в формулировках. И это несмотря на то, что писал он всегда лучше, чем говорил.

«Прошу освободить…»

– От чего?

Виктор не заметил, как начал медленно раскачиваться на стуле, подбирая слова и отмеряя их размер и точность, словно метроном. Правда, видеть его в этот момент не мог никто – в ординаторской он сейчас был один.

Не найдя подходящих слов за пару минут, Платонов отложил ручку, встал, открыл окно, тягуче вдохнул свежего воздуха, закрыл глаза.

Захотелось встать на подоконник и перелезть в больничный парк – благо, этаж был первый, не выше метра высоты до бетонной дорожки вокруг здания. Выпрыгнуть и уйти к чёртовой матери от этого всего – от полных палат, от кричащих на перевязках пациентов, от накатывающего волнами запаха синегнойки, от пресной дежурной овсянки с каким-то нереально вкусным чёрным хлебом… Хотя, пожалуй, ради этого хлеба можно было и задержаться.

С горы бодро скатилась белая «Газель» с надписью «Кардиологическая реанимация» вдоль борта – судя по всему, водитель неплохо знал спуск с коварными поворотами. У развилки двух дорог – одна к общему приёмному отделению, другая к ожоговому – водитель выбрал первое направление, проехав прямо у Виктора перед глазами. Фельдшер на переднем сиденье, собираясь откусить от пян-се в прозрачном пакете, увидел в открытом окне Платонова и замер с открытым ртом. Виктор еле заметно подмигнул ему и закрыл окно, словно боясь, что острый запах корейского супер-пельменя долетит до ординаторской.

– Представляю, что у них в кабине сейчас… – покачал он головой, поворачивая ручку до упора. Возвращаться к столу не хотелось – там лежал этот проклятый, не желающий никак сочиняться рапорт.

Платонов вообще многое здесь продолжал называть военными терминами. Вместо заведующего отделением у него был начальник, вместо заявлений – рапорты; дежурства проходили в категории «нарядов» – и это уже спустя почти два года после увольнения из госпиталя. Армия и её порядки были в крови и не собирались её покидать. Он по-прежнему говорил: «Отставить!», когда хотел кого-то или что-то остановить; старался максимально просто и понятно выстраивать фразы в общении с сёстрами и пациентами («У подчинённых после общения с тобой не должно оставаться никаких вопросов. Если же вопросы всё-таки есть – то идиот не они, а ты», – любил говорить один из начмедов госпиталя, при которых Платонову довелось служить).

…«Скорая» хрюкнула у шлагбаума, требуя выезда с территории. Платонов вздрогнул и понял, что простоял у окна, держась за ручку, несколько минут. У бригады хватило времени выгрузить пациента и убыть на следующий вызов. Едва за «Газелью» опустился шлагбаум, водитель на ней включил «люстру» и дал форсаж. Автомобиль резво поднялся в горку; спустя пару секунд его скрыли деревья.

Виктор вздохнул, вернулся за стол, но продолжить написание рапорта ему не дали. В дверь постучалась Люба, молоденькая дежурная медсестра, годящаяся Платонову в дочери.

– Тут к Марченко… Пришли, в общем… Я просто не знаю, можно или нет. Я никогда ещё такого…

– А подробней? – уточнил Платонов.

– Поп, – коротко сказала Люба.

– Что? – всем телом повернулся в кресле к двери Виктор.

– Не «что», а «кто», – уточнила медсестра. – Поп. Священник. Настоящий, в рясе.

Виктор приподнял брови, кинул взгляд на недописанный рапорт, вздохнул и встал с кресла.

– Это интригует, – сказал он. Медсестра отошла в сторону, пропуская доктора в коридор.

– В четвёртой палате, – уточнила она, когда Платонов двинулся по коридору выяснять, кто же тут приглашает священников. Виктор махнул рукой – мол, у нас женщины пока что только в этой палате и лежат, – но уже и так было понятно, где в отделении происходит нечто из ряда вон выходящее.

Меньше всего он ожидал увидеть здесь священника, хотя понимал, что часть пациентов в нём временами нуждаются. Далеко не ко всем из них приходили родственники или знакомые; лежали они неделями, а порой и месяцами, в тоскливом сером одиночестве, которое скрадывал чей-то телевизор на подоконнике да две-три книги в шкафу постовой медсестры. Изредка ему попадались «Библии» на тумбочках, иконки; один даже молился целыми днями, стоя на коленях у кровати – и отвлекался только на перевязки да на приём пищи. Но вот так, чтобы настоящий, как сказала Люба, поп, да ещё в рясе – нет, такого ещё не было.

В дверях четвёртой палаты он увидел несколько человек, старающихся заглянуть внутрь через головы. Две мамочки с детьми, трое взрослых выздоравливающих мужчин и персонально Трухин, который пытался пробиться сквозь всех на своём кресле-коляске. Из палаты доносился зычный мужской голос – бархатистый, раскатистый:

– Доброго здоровья вам, сёстры мои во Христе!

Виктор на секунду остановился, прежде чем проложить себе дорогу через ряды зрителей в палату.

– Трухин, в женскую палату тебе точно не надо, – он прихватил спинку кресла рукой и остановил пациента, лишившегося по своей глупости ног, решив уснуть в пьяном угаре посреди лесного пала. – Хочешь, чтобы тебе лично грехи отпустили – на обратном пути с батюшкой договаривайся.

Трухин обиженно взглянул на него снизу каким-то очень недобрым взглядом, крутанулся на кресле и отъехал вбок.

– И побрейся, – сурово добавил Платонов. – Хоть здесь будь на человека похож.

Трухин только прибавил ходу, быстро удаляясь по коридору в сторону выхода. Остальные нехотя расступились перед врачом, пропуская его в палату.

Тяжёлый запах повязок перемешался со специфическим запахом ладана – Платонов окунулся в него, словно оказался в походном храме рядом с полевым госпиталем. Батюшка, будучи габаритным от природы, загородил собой едва ли не половину оконного проёма. Он стоял посредине палаты, глядя как будто на всех сразу.

– Мама, а это кто? – услышал Платонов за спиной голос Люси Бероевой. Люся лежала у них в отделении на восстановительном лечении – около полутора лет назад она получила тяжёлые ожоги, едва не умерла в реанимации, и вот теперь врачи отделения боролись с её рубцами и контрактурами.

– Это священник, – громким шёпотом ответила Люсе мама. – Это такой дядя, он в церкви молится и в бога верит.

«Вот именно, – подумал Платонов. – В церкви». Но сказал вслух совсем другое:

– Добрый день. Платонов Виктор Сергеевич, веду всех пациенток этой палаты. Чем обязан?

Батюшка обернулся и, как и все остальные в палате, посмотрел на Виктора. Спустя мгновение его суровый изучающий взгляд сменился на добродушно-открытый; шагнув вперёд, он протянул руку и тоже представился:

– Отец Александр, в чине игумена, настоятель Свято-Троицкого мужского монастыря… И не вспоминайте, где это, – увидев недоумение на лице Платонова, сразу же уточнил он. – Приехал издалека, из родных мест Ольги, – и он махнул рукой в сторону кровати у окна, где лежала Марченко. – По просьбе родных, так сказать.

Сама Ольга, судя по всему, была несколько ошарашена визитом священника и, как видел Платонов, совсем к нему не готова. Она натянула повыше одеяло, надеясь скрыть под ним промокшие и прилипшие бинты. Полностью спрятать ногу, где она исправно феном сушила повязку над донорским местом, смелости не хватило – операция была только два дня назад, рана периодически подтекала, одеяло лишний раз пачкать не хотелось. И теперь эта обнажённая нога заставляла её краснеть.

– Ну что же, исполняйте просьбу, – ответил Платонов. – Надеюсь, цель визита совпадает с моим прогнозом по лечению – пациентка выздоравливает после перенесённой операции. Высшие силы тут если и нужны, то в минимальной концентрации.

Отец Александр улыбнулся.

– Я, само собой, никого соборовать не собирался, – наклонившись к Виктору, шепнул батюшка. – Родственники сильно переживают. Сами люди набожные, но старенькие, приехать не могут. А я тут, помолясь, в епархию двинул, в краевой центр – даже в нашем богоугодном хозяйстве бумажная бухгалтерия есть и за неё отчитываться надо. Меня и подрядили – тем более, по пути.

– Мама, а что такое епархия? – услышали они с отцом Александром шёпот любопытной Люси. На это мама уже не нашлась, что ответить, потому что в вопросах религии подкованной явно не была. Батюшка улыбнулся в бороду, выглянул из-за плеча Платонова, подмигнул девочке.

– Подрастёшь – узнаешь, – ласково сказал он ребёнку. – Мама давно храм последний раз посещала? На службе, на исповеди когда была? – поднял он глаза. И вроде спросил совсем мягко, без тени укора и напускной суровости – но Бероева-старшая хмыкнула как-то странно, откашлялась и, жёстко ухватив ребёнка за руку в бинтах, дёрнула Люсю в сторону коридора. Девочка захныкала, но пошла.

– Да какой храм, – так же тихо, как до этого отец Александр, сказал Платонов. – У набожных матерей дети в час ночи от сигареты, не затушенной спьяну, в горящей кровати не просыпаются… Но не буду вам мешать, побеседуйте с Ольгой. Может, ещё кто изъявит желание со слугой культа пообщаться – я не против. Лишь бы на пользу.

Он повернулся к дверям и увидел, что в проёме остался только Щетинин – прислонившись к дверному косяку, он держал под мышкой рулон туалетной бумаги. Потому что больше держать его было нечем. Руки у Щетинина отсутствовали с уровня чуть ниже локтя. Он стоял и с совершенно спокойным лицом что-то говорил про себя, еле заметно шевеля губами. Был он, как и всегда, в застиранном халате, что держался лишь на усердии сестры-хозяйки, а под халатом вместо нижнего белья – большое банное полотенце, потому что надеть трусы не давал катетер.

– На перевязке был? – спросил Платонов, проходя мимо.

– Был, – подтвердил Щетинин. – Доктор, знаете, что я сейчас понял?

Виктор заинтересованно остановился.

– Что я даже перекреститься не могу. Нечем.

– А ты, Костя, никак верующий? – удивился Платонов.

– Да с таким, – Щетинин взмахнул культями, – быстро поверишь. Только руки от этого не вырастут.

Виктор хотел сказать что-то ободряющее, но Костя развернулся в сторону коридора и направился в туалет. Платонов проводил его взглядом. Щетинин остановился около ручки, наклонился, прижал локтем, вошёл. Спустя пару секунд дверь закрылась. Как он это сделал изнутри – Виктору даже не хотелось представлять.

Щетинин лежал у них уже пару месяцев – один из тех, кого до сих пор не оставила в стороне «медная лихорадка». В поисках проводов среди каких-то развалин, будучи в изрядном подпитии, хорошенько потянул на себя кабель под напряжением. Остался жив, но с руками пришлось проститься. Платонов помнил, как тяжело далось ему решение об ампутации правой руки, ведь её он очень надеялся сохранить – и как, казалось бы, равнодушно дал на это согласие сам Щетинин.

– Вы врачи, вам видней, – всё, что он ответил на длинное объяснение Виктора. Платонов постоял тогда возле кровати, глядя куда-то в стену, а потом молча ушёл. Расписаться в согласии на операцию Костя не мог, пришлось оформлять консилиумом. На следующий день всё было сделано…

Виктор вернулся в ординаторскую, сел за стол и упёрся взглядом в «Прошу освободить меня от…». Продолжать писать пока не хотелось. Платонов понимал, что формулировка должна быть максимально точной, но в то же время очень обтекаемой – ведь этот рапорт прочитает и заведующий, и начмед. Возможно, и главврач. И каждый – каждый! – захочет объяснений. Потому что: «Ну нельзя в нашей медицине вот так, как ты хочешь! Нельзя шашкой махать! Стоит одному такое написать – и потом начнётся. Устану ходатайства подписывать».

Платонов отложил лист с незаконченным рапортом на весёленькую ярко-зелёную папку с этикеткой «Тяжёлые больные», набранной максимально большими и жирными буквами. Папка после сегодняшнего незапланированного дежурства в очередной раз не закрывалась. Коллеги не поскупились на пациентов, оставленных под наблюдением. Нужно было идти на обход в хирургическое отделение, но Виктор вдруг понял, что сидит, обхватив голову руками и глядя куда-то в стол. Он осознавал, что эта остановка кровотечения могла быть за сегодня не последней; что ему, вероятно, придётся ещё раз переступить порог палаты и заниматься гемостазом – после такой обширной некрэктомии раны кровоточили несколько дней практически в ста процентах случаев…

В дверь постучали, отвлекая от мрачных мыслей. Спустя секунду дверь открылась.

– Не обессудьте, побеспокою. Вы не курите? – спросил батюшка Платонова. Виктор сразу не ответил, глядя на него затуманенным взором, потом молча покачал головой. – А я вот против соблазна никак устоять не могу, – развёл руками отец Александр. – Не составите компанию, Виктор Сергеевич? Обещаю дымить в сторону и только там, где разрешено в лечебном учреждении.

Платонов вздохнул, взял из шкафа лёгкую куртку, накинул поверх халата. Выход на улицу был совсем рядом – Виктор отодвинул защёлку и придержал дверь, выпуская священника на крыльцо с пандусом. Батюшка глубоко вдохнул свежего и прохладного весеннего воздуха, спустился по ступенькам и закрутил головой в поисках указателя «Место для курения». Виктор молча указал головой в сторону автостоянки. Они немного прошли в указанном направлении и укрылись за машинами. Запустив руку куда-то под рясу, отец Александр вытащил пачку сигарет и зажигалку.

– Как же вы здесь работаете? – спросил он у Платонова, закурив и убедившись, что дым по ветру уходит в сторону от доктора.

Виктор пожал плечами.

– А что вас удивило?

– Нельзя сказать, что это удивление, – отец Александр смотрел в сторону, размышляя о чём-то. – Я был вполне готов к тому, что увидел. Поверьте, не первый раз я в больницах. Зовут часто – когда поддержать, когда соборовать. – Он наконец повернулся к Платонову. – Но ведь очень тяжело – видеть эту боль, страдания, понимать обречённость некоторых из них. Морально тяжело. Психологически. Даже физически, наверное.

– Разве у вас не так? – пожал плечами Виктор. – Приходят с болезнями, проблемами, страхами и тревогами. Просят – через вас – высшие силы. Хотят жалости, снисхождения. Исцеления просят и душевного равновесия.

Батюшка ответил не сразу. Платонов смотрел на него и словно провалился куда-то в прошлое – а ему этого очень не хотелось. Там, в этом тоскливом и мрачном прошлом, не было ничего, что было бы приятно вспомнить; ничего, чему он был бы рад, глядя на большой золотой крест поверх рясы и на то, как ярко вспыхивает огонёк сигареты у лица священника.

– Мы можем, – неожиданно начал священник, взглянув Виктору прямо в глаза, – разгрузить человека душевно. Принять часть его боли или страха на себя. Убедить его в том, что господь всемилостив и справедлив, и что будет каждому по делам его… И так далее, – он в последний раз затянулся, затушил окурок о дерево рядом с ними, огляделся вокруг и, не найдя урны, положил его в пачку сигарет. – А вы просто берёте скальпель и режете…

– Режут свиней, – машинально поправил Платонов. – Мы оперируем.

Прозвучало это дерзко и неуважительно, но Виктор не смог отказать себе в удовольствии. Отец Александр вздохнул, словно извиняясь и принимая поправку к сведению.

– Да, именно, – согласился он с предложенной терминологией. – Сам порой грешу тем, что поправляю мирян. В нашей сфере ещё меньше тех, кто до конца во всём разбирается… Эдакий религиозный граммар-наци.

– Да, – согласился Виктор. – Медицина – вторая по точности наука после религии. А вы не отстаёте от современных тенденций, судя по сленгу, – ухмыльнулся Платонов.

– Куда ж без этого, – признал отец Александр. – У нас двое батюшек блоги на Ютубе ведут, а в епархии это поощряют. Веяния нынче такие в религии, всё больше цифровые. Кто в Твиттер пишет, кто на Фейсбук… Но я отклонился от темы. Вы исцеляете, даёте веру в завтрашний день, берете часть боли на себя – но при этом совершенно не верите в то, во что верим мы, служители культа, как нас называют.

Батюшка пристально посмотрел в глаза Платонову и спустя мгновение догадался, что тот и не пытается понять. Виктор находился где-то далеко отсюда – ему было наплевать на философию, он слушал из вежливости и не был готов углубляться в теорию.

– Похоже, у вас что-то случилось, – покачал он головой. – Обычно врачи с удовольствием пытаются развенчивать все мои утверждения и сравнения. Конечно же, вспоминают незабвенное бендеровское «Почём опиум для народа?» Господь с вами, товарищ доктор, какой опиум. Так, лёгкий душевный промедол – и строго дозированно.

Платонов внезапно вынырнул из своих воспоминаний, услышав вдалеке сирену «Скорой». Несколько секунд он смотрел на подъездную дорогу, а когда звук стих вдалеке, обернулся к отцу Александру.

– Как мы здесь работаем, спрашиваете? Был у меня давно, ещё в прошлой жизни, подобный разговор. Произошёл он на пороге реанимации сразу после того, как там умер мальчик, лет четырнадцати или пятнадцати, не помню точно. Умер глупо; я бы даже сказал, случайно. Просто так получилось. Не те врачи рядом оказались, когда беда пришла. Хорошие, честные, исполнительные – но просто не те. И похожий на вас батюшка, что этого мальчика соборовал, рассказал тогда, что кладбище – это сад божий, а люди в нём как саженцы. Ждут второго пришествия, каждый на своём месте. И когда это второе пришествие наконец случится, все они восстанут и вознесутся.

– Примерно так, – заинтересованно слушая, подтвердил отец Александр. – Если сильно не углубляться.

– А мы и не будем углубляться, – отрицательно покачал головой Платонов. – Потому что наша работа, батюшка, состоит в том, чтобы эти самые саженцы сортировать. Если какой не вызрел ещё, то пусть домой идёт, живой и почти здоровый. Кому срок подоспел – тех в лунки высаживать. А уж взойдут они там ко второму пришествию или нет – этого нам знать не дано.

– Виктор Сергеевич, вы на себя серьёзную роль сейчас взваливаете, а между тем господь бог наш всемогущий в Святом Писании… – начал было батюшка, но Платонов перебил его, не задумываясь.

– Бог у нас здесь один, отец Александр. И зовут его «Сатурн-девяносто», кровать противоожоговая с автоматическим поддержанием заданной температуры псевдокипящего слоя и эффектом плавучести, на варварском наречии именуемая «клинитрон». А мы при нём… Ангелы или демоны – тут уж смотря что получится. Чаще просто – чернорабочие.

Батюшка смотрел на него молча, не стараясь вставить слово. Он был словно на исповеди – впитывал, пропускал через себя. А Платонов будто ждал этого много лет – и не мог молчать. Он говорил, глядя немного в сторону от священника, потому что так проще было строить фразы, не отвлекаясь на его внимательные гипнотические глаза.