Текст книги "Индекс Франка"

Платонов оглянулся по сторонам, потом вернулся в ординаторскую и закрыл дверь. Полина начала шарить по карманам в поисках несуществующего платка; Виктор открыл ящик стола, достал большую салфетку, протянул:

– Чистая, я беру в перевязочной из бикса на всякий случай.

– Ты как? – спросил он через несколько секунд, не заметив, что перестал называть её на «вы» – словно эпизод со Свиридовой разорвал между ними преграду, не дающую стать ближе. Она пожала плечами, потом аккуратно высморкалась в салфетку, придерживая её двумя пальцами и еле заметно поглядывая в сторону Платонова. Виктор из вежливости отвернулся.

– Не ожидала такой реакции, – сказала Полина немного гнусавым голосом, когда привела себя в порядок. Платонов посчитал это знаком, что можно опять на неё смотреть. – Я на «Скорой» подрабатываю и думала, что уже много чего видела… Правда, бригада кардиологическая, нас обычно на всякое «мясо» не посылают. Но и на ДТП выезжала, и на пожар один раз – правда, там просто дымом мужик один пьяный надышался… Но чтоб вот так…

Платонов вдруг понял, что сейчас обнимет её. Вот прямо так, сидя. Прижмёт по-отечески голову к себе, погладит по волосам, возьмёт из рук салфетку и немного прикоснётся к уголкам глаз, что всё ещё подозрительно поблёскивают. Услышит благодарный вздох, ощутит, как она расслабленно, будто ребёнок, прижмётся к нему, приняв защиту…

Внутри у него несколько раз с перебоями ударило сердце; он почувствовал, как холодеют пальцы, как каждый вдох запускает по телу волну мурашек, заставляющую ёжиться. Полина, похоже, увидела что-то в его лице – он понял это по её внезапно замершему взгляду. Она хотела что-то спросить, но Виктор решительно шагнул в сторону окна, дёрнул ручку, впустил в ординаторскую свежий воздух – другого способа очнуться он не сумел найти.

Холодный ветер из окна отрезвил Виктора – он обернулся к Полине и зачем-то сказал:

– У нас тут всякое бывает, Полина Аркадьевна. Женщины получают увечья, дети умирают, мужчины с ума сходят. Всем достаётся. Огонь – он такой… Не выбирает.

И стало понятно, что преграда, разрушенная слезами, выросла вновь. Только построил её теперь сам Платонов.

– Она ушла? – спросила Кравец, имея в виду Свиридову.

– Да, я отправил её в палату. Не бойтесь, я попросил закрыть дверь снаружи.

– Спасибо, – сказала Полина и вдруг добавила. – Теперь мне уже не страшно. Теперь – стыдно. Стыдно за такую реакцию. Представляю, что теперь эта девочка думает обо мне… Да и о себе.

– Ничего она не думает, – махнул рукой Виктор. – У неё третьи сутки галлюцинации – она вас и не вспомнит. Галоперидол ей в помощь.

Полина покачала головой, словно не веря Платонову, взяла тонометр, проверила, на месте ли фонендоскоп, открыла дверь и осторожно выглянула из-за неё. Потом оглянулась, кивнула на прощание и ушла.

Виктор рухнул на диван и закрыл глаза. Он едва не наделал глупостей – и сейчас холодный пот, выступивший на лбу, говорил о том, что он сумел пройти испытание.

На стене запикал селектор, высветив цифру «3», что означало перевязочную за стеной.

Платонов встал, нажал кнопку:

– Кого?

– Виктор Сергеевич, – искажённый динамикой хриплый голос пригласил его пройти к пациенту. В дверях он столкнулся с Москалёвым.

– Сейчас новенькую докторшу встретил, – сказал тот, входя. Платонов остановился. – Пробежала по отделению, будто кто-то за ней гонится. Чуть маму с ребёнком не снесла. Я сам еле увернулся.

– Да у них там что-то случилось, – пояснил Виктор. – Позвонила Шубина, кажется. Она и помчалась.

– Бывает, – понимающе ответил Москалёв. – Ты в перевязочную? А я, пожалуй, кофе выпью.

Платонов вышел в коридор – ему срочно надо было заняться делом, чтобы на время забыть о том, как он едва не поддался собственной слабости. А дел у них в отделении всегда было навалом.

7

Сложив руки на груди, Виктор скептически смотрел на Свистунова. Тот виновато отводил глаза в сторону, шмыгал носом и что-то шептал, смешно шевеля губами.

– Уже бы давно нашёл… Пенсию… Спрятали, суки… И перчатки… – разбирал через слово Платонов. – И потом ломятся сюда… И орут…

– Что с пенсией опять не так? – решился прервать этот поток замутнённого алкоголем сознания хирург. – Мы всё уже решили – лежим, лечимся, а потом выходим и получаем.

– Виктор Сергеевич, отпустите на полчасика! – взмолился Свистунов. – Мы же с вами тёзки, отпустите, Христом богом прошу!

– Неплохой аргумент, – засмеялся Платонов. – Как тёзку-то не отпустить? Особенно если вспомнить, что я – Виктор, а вы – Виталий.

– Останусь без пенсии, – не обращая внимания на замечание доктора, продолжил Свистунов. – А мне есть нечего, голодаю…

– У нас в отделении сложно на одиннадцатой диете с голоду умереть, – сделала замечание Марина, перевязочная сестра, всё это время аккуратно обрабатывая Свистунову раны на кистях. – А ты если ещё раз повязки снимешь – не знаю, что с тобой сделаю! Вас тут целая армия, хоть бы по одному разу успеть перевязку сделать – а тебе за сегодня уже второй раз приходится! Виктор Сергеевич, мозги ему вправьте, а то я за себя не отвечаю!

– Да ничего я не снимал! – возмутился Свистунов. – Мне надо было уголь разгрузить, я перчатки надел. А когда пару мешков отнёс, перчатки вместе с повязками и слезли! Вы теперь и перчатки спрятали, а там ещё таскать и таскать. Эх, не жили вы в своём доме, Виктор Сергеич, ох, не жили. Дровишки, уголёк, всё сам, всё сам. Не принесёшь – считай, зиму не пережил…

Виталик, как он сам себя называл, был безобидным пенсионером. Если бы не страсть к алкоголю. Именно благодаря ей всё с ним и происходило.

Несколько дней назад, будучи изрядно пьяным, Виталик подлил бензин в горящую печку – и оказался в ожоговом отделении. Слава богу, дом не спалил полностью, успел потушить, но испугался и сиганул из избы прямо в окно, сквозь стекла. Порезался сильно, да всё больше именно там, где ожоги были – на руках. А уж как доставила его «Скорая» и начался у Виталика синдром отмены, так он и стал уголь в палате разгружать, из-за чего его сосед круглосуточно находился в состоянии лёгкого шока – он не знал, чего ждать от Свистунова в любую секунду. Поэтому плохо спал по ночам, оставлял открытой дверь и постоянно жаловался на него дежурным сёстрам.

Жаловаться действительно было на что. Большую половину дня Виталик был занят тем, что без конца одевался и раздевался, желая уйти за пенсией на почту в деревню, где он, по его мнению, и находился. Ночью он старался сбежать через окно, для чего сначала выкидывал на улицу всю одежду, а потом забывал, где она, возмущался тем, что его ограбили, и начинал искать пенсию и вещи под матрацами.

Все увещевания на тему «Виталик, тебе до дома тридцать километров» наталкивались на безупречную аргументацию:

– Я, пока не бухал, таксистом работал. Ты думаешь, я свою деревню не узнаю, что ли? Да тут каждый дом мне знаком!

И он тыкал пальцем в здание больничной кухни за окном его палаты. Платонову давно надоело это слушать. Он показал на карте навигатора, где они находятся сейчас и где та деревня, куда Виталику так надо.

– Вот мы, – ткнул Виктор пальцем в экран. – Видишь, если уменьшить, то видно, что мы в городе, хоть и немного с краю, – подносил он экран к слегка подслеповатым глазам Свистунова. – А вот мы строим маршрут до твоего дома… Нажимаем кнопку «Поехали» – и что мы видим? Двадцать восемь километров! А ты пешком собираешься за полчаса на почту сбегать!

Но, судя по всему, те времена, когда Виталик не бухал и работал таксистом, были очень давно – веке, пожалуй, в двадцатом, потому что в экран он смотрел с выражением виноватым и слегка удивлённым. По его взгляду нельзя было угадать, насколько он проникся высокотехнологичным объяснением из века двадцать первого.

В общем, Виталик пока что представлял собой очень тёмную лошадку. Удрать он мог в любую минуту. Поэтому Платонов назначал ему капельницы и просил сестёр капать медленно, потому что к кубитальным катетерам Свистунов относился крайне уважительно, выдирать их не пытался, не ныл, не требовал прекратить и лежал на кровати вполне смиренно.

– …Уголь он разгружал, – злилась Марина, укладывая на кисти Свистунову раневое покрытие. – Один такой квадратик «Воскопрана» в аптеке сто рублей стоит, а ты их в мусорку! Если ещё что-то про уголь услышу или без повязок тебя найду завтра – сразу в окно прыгай!

Виталик, продолжая несвязно бормотать, встал с кушетки, открыл дверь, прислушался к чему-то и вдруг спросил, обращаясь к Платонову:

– Скажи, тёзка, а сейчас сюда никто не ломился?

– Куда? – не понял Виктор, как-то пропустив сразу и «тёзку», и обращение на «ты».

– Сюда вот, – и он показал на дверь. – Голоса какие-то, крики…

– Никто, – ничего не понимая, посмотрел Платонов на Марину. – Не было голосов.

– Значит, показалось, – сделал Свистунов глубокомысленный вывод и вышел из перевязочной.

– Виктор Сергеевич, если мне его сегодня придётся в третий раз бинтовать, я за себя не отвечаю, – сурово сказала Марина.

– Не придётся, – успокоил её Платонов. – Сейчас подключим его к матрице через катетер – и до вечера ему уголь не понадобится…

Внезапно в дверь постучали. Спустя пару секунд к ним вновь заглянул Свистунов.

– Доктор, ты прости… Я это… Осознал, где я. Понял. Ты прости. Это всё водка, – и он аккуратно отступил назад и исчез в коридоре.

– Неужели? – приподняв брови, спросил Виктор у Марины. – Неужели начал в себя приходить?

– Да пора уже. Но я бы, если честно, особо не надеялась, – скептически отнеслась к заявлению пациента медсестра. – Какой сегодня день, третий? Рановато, если разобраться. Больше похоже на маскировку перед побегом.

– Ладно, не будем бежать впереди паровоза, – махнул рукой Виктор. – Кто у нас там следующий сегодня?

– Хомякова, – заглянула в журнал перевязок Марина. – Слушайте, а она ничего так оказалась, нормальная женщина. Я как-то заглянула к ней в палату – лежит и целыми днями книжки читает. Всё у нас в шкафу перечитала уже.

– А почему бы ей, собственно… – начал было Платонов, но сестра перебила его.

– Да вы же помните, какая она поступала! Если бы она вообще читать не умела, я бы не удивилась!

В этом она была права. Когда «Скорая» привезла Хомякову и фельдшер под руку завела её в отделение и усадила, то у всех сложилось впечатление, что это такой городской Маугли, только женского пола. Она выглядела, словно была воспитана крысами в канализации – и пахла примерно так же.

Седая морщинистая женщина с растрёпанными волосами в драном халате в мелкий цветочек, на ногах, несмотря на октябрь, какие-то пластмассовые пляжные тапки – примерно так можно было описать пациентку. Выглядела она лет на пятьдесят, не меньше, и дежурная медсестра очень удивилась, когда та назвала ей год рождения.

– Тридцать шесть? Вам – тридцать шесть?

И пусть с точки зрения деонтологии за такой возглас можно было и получить от Лазарева – но промолчать сестра просто не смогла. Когда Платонова позвали в перевязочную взглянуть на Хомякову, он ожидал чего угодно, но только не того, что увидел.

Ожогов у неё было немного – только левая рука, но вот остальное… Она была одним большим синяком. На лице, шее, груди стояли свежие синюшные отметины. Виктор заставил её полностью раздеться и осмотрел целиком. Синяки нашлись на спине и ногах. В целом она производила впечатление узника концлагеря – потухший взгляд убеждал в абсолютно утерянной вере в лучшее.

Звали её при этом крайне неожиданно – Виолетта. Имя она произносила медленно, устало, но гордо – Виолетта Хомякова. При всей неприглядной картине это сочетание заставило Платонова слегка улыбнуться. На вопрос о том, что с ней случилось, она ответила коротко – мол, живёт в подвале, вблизи теплотрассы, без документов. Недавно на это место повадились какие-то подростки – собираются и то ли колют что-то, то ли глотают, но приходят после этого в дикое состояние, орут, стучат по трубам, дерутся. Есть там и парни, и девчонки. Они заметили Виолетту и решили поиздеваться – толкали, пинали, а потом кто-то пихнул её под трубы и открыл заслонку. Оказалось – кипяток. Ошпарило левую руку. Она побежала, но споткнулась и упала. Тогда они стали бить её ногами – в лицо, в грудь; может, и ещё куда… Когда пришла в себя, выползла наверх. Заметил какой-то прохожий, вызвал «Скорую»…

От кипятка Виолетта пострадала сильно, но волновали все эти дни Платонова не ожоги. При обследовании выяснилось, что у Хомяковой сломаны нос, шесть рёбер и другая, необожжённая, рука. А когда вылез гемоглобин ниже семидесяти, то Виктор решил – всё, приехали. Разбили эти сволочи Виолетте селезёнку. Правда, выполненные исследования это исключили, но понервничал Платонов изрядно – особенно когда видел, что пациентка очень много спит и почти не разговаривает. Пришлось ещё разбираться и с головой – на предмет внутричерепной гематомы. Тоже обошлось.

И лишь потом Лазарев, внимательно наблюдавший за диагностическим процессом со стороны, подсказал:

– Ты всё, конечно, правильно делаешь – УЗИ, томография. Гинеколога привлёк, невролога… Только кровь ей лить не начинай. Она, понимаешь, просто голодная и усталая. Отоспится, поест – и поднимешь ей гемоглобин. Я таких много видел, а ты в госпитале от подобных больных был ограждён волшебным словом «контингент».

И, конечно, вышло именно так, как и предсказывал заведующий. Платонов вместе с травматологом вправил Виолетте перелом предплечья, наложил гипс, добавил к диете питательные смеси – и через неделю гемоглобин вырос на десять единиц. Когда его уровень достиг почти сотни, рана на руке уже была готова к операции…

Сегодня на перевязке он планировал снять ей скобки с пересаженных лоскутов. Хомякова осторожно вошла в перевязочную, держа в правой руке – той, что была в гипсе, – книгу; указательный палец между страницами вместо закладки.

– Можно с краешка положить? – спросила она тихим голосом. – Я в коридоре читала, не стала в палату возвращаться.

– Да кладите, конечно, – махнул рукой Платонов. – Не возражаю. Что читаете?

Виолетта нелепо изогнулась, отвела руку в сторону, показывая доктору название.

– «Шекспир. Избранные произведения», – вслух прочитал хирург. – Неожиданно.

– У меня мама в институте преподавала, – присаживаясь на кушетку, сказала Виолетта. – Иностранную литературу. Я когда-то в оригинале читала.

Книга легла рядом с ней. Виктор заметил, что Хомякова не вынимает из неё пальца, словно это был успокаивающий её якорь. Пациентка вздохнула и вытянула перед собой левую руку в бинтах. Марина подставила лоток и начала поливать повязку тёплым раствором.

Виктор смотрел на Виолетту с нескрываемым удивлением, поражаясь тому, какие разные люди попадают сюда и как бывает обманчиво первое впечатление.

Бездомная из коллектора, читающая Шекспира в оригинале.

Вулканолог, провалившийся в гейзер.

Пожилая учительница математики, оставшаяся в одиночестве и опрокинувшая на себя кастрюлю с кипятком, потому что от недоедания у неё уже не было сил.

Офицер полиции, изо дня в день доводивший жену до истерик – и получивший порцию кипятка в лицо.

Студент, захотевший сделать селфи в ковше экскаватора под линией электропередачи – и лишившийся глаза и руки после мощной вспышки вольтовой дуги…

Дверь в перевязочную открылась, заглянула постовая сестра Настя:

– У нас поступление по «Скорой». Лазарев сказал, чтобы вы… И там Лена ушла уже сегодня пораньше, отпросилась, так что я сама помогу. Только вы мне подсказывать будете, хорошо? А то я давно в операционной не работала.

Поток воспоминаний резко прервался. Платонов попросил Марину самостоятельно снять скобки у Хомяковой и вышел в коридор – и рядом с каталкой, где лежала новая пациентка, он увидел Полину.

Кравец заполняла какие-то бумаги, держа перед собой пластиковый планшет с прищепкой. Виктору странно было видеть её в бело-синей куртке с надписью «Скорая помощь» и красным крестом на спине – форма оказалась ей немного велика и добавляла к фигуре чуть ли не десяток килограммов. Такие же мешковатые штаны со светоотражательными полосами окончательно убивали в ней ту модель с подиума, что в приталенном халате и на каблуках шла по ожоговому отделению, гордо подняв голову…

В этот момент Кравец увидела, что он на неё смотрит.

Первое движение она сделала машинально, не задумываясь, какое впечатление произведёт – зачем-то надела на голову капюшон. Это было очень смешно и напоминало способ, при помощи которого дети, натягивая на голову одеяло, спасаются от кошмаров тёмных комнат. Платонов улыбнулся, совсем чуть-чуть, чтобы Кравец не заметила, и заглянул под капюшон.

– Я же говорила, что на «Скорой» работаю? – спросила Полина вместо приветствия. Скинув капюшон на плечи, она встряхнула волосами. – Ну и вот…

И она показала на каталку, но Виктор смотрел на неё, не отрываясь. Он вдруг понял, что эта модельного вида доктор запросто может надеть синюю форму «Скорой» и бродить по городу с оранжевым чемоданчиком, купируя кризы, сбивая температуру или вот так – транспортируя кровавые травмы или тяжёлые ожоги.

Кравец смутилась от его взгляда, на секунду закрыла лицо планшетом, потом выглянула из-за него – и у Платонова словно с глаз упала какая-то пелена, он встряхнулся и снова начал соображать.

– Давайте распишусь, Полина Аркадьевна.

Она положила планшет на согнутую руку и повернулась к нему так, чтобы было удобно подписать. Платонову пришлось на секунду прижаться к бесформенной куртке. Сквозь неё было решительно невозможно ничего почувствовать, но он понял, что краснеет. Быстрый росчерк – и Виктор чуть ли не отскочил от Полины. Она посмотрела на его реакцию с удивлением, потом оглянулась на открытую дверь, где были видны пандус и стоянка автомобилей, вгляделась там во что-то и, не поворачивая головы, поманила рукой Платонова. Тот, заинтересовавшись, подошёл поближе; Полина взяла его за руку и медленно подвела к двери. У самого проёма она шепнула:

– Только не делайте резких движений и не тыкайте пальцем… Смотрите в сторону домика охранника… За углом, возле шлагбаума…

Там, куда указала Полина, Платонов увидел молодого человека в кепке, надвинутой на глаза, и в расстёгнутой куртке. Под ней он разглядел очень знакомую рубашку. И если кепка не дала узнать этого человека, то рубашка…

– Вадим Беляков, – тоже почему-то шёпотом сказал Виктор.

– Он самый. Интересно, что он здесь делает? Я увидела его, когда мы подъехали. Вышел из такси и стоит там всё это время.

Вадим заметно нервничал и часто смотрел на часы. В какой-то момент он вынул из кармана маленький флакончик, достал из него таблетку и положил в рот.

Платонову, конечно, всё это было интересно, и если бы рядом с ним сейчас стоял, например, Москалёв, а не Кравец, может, он и сумел проанализировать эту ситуацию. Но больше всего ему сейчас хотелось, чтобы Полина не отпускала его руку. Поэтому странный парень Вадим Беляков не поместился у него в сознании целиком. Кравец словно почувствовала, что несколько переусердствовала в сближении во время игры в шпионов, разжала пальцы и повернулась к нему, оказавшись лицом к лицу.

– Он вообще загадочный, – сказала Полина, вновь, как и тогда ночью, слегка отклонившись назад, как человек, который всегда сильно переживает за личное пространство. Виктор понял это и отступил на шаг – хотя, справедливости ради, он не по своей воле совершил сейчас это вторжение. Сложно соблюдать дистанцию, когда женщина сама берёт тебя за руку и куда-то ведёт.

– Да, судя по тому, что мне рассказала его мама перед… перед операцией, – уточнил он, сумев избежать слов «перед смертью». – Может, у него тут какие-то знакомые? Ещё родственники? Может он приехал сюда проведать кого-то?

– А знаете, что странно? – Полина вдруг наклонилась поближе, словно собиралась сообщить Платонову какую-то тайну. – Я его уже второй раз здесь вижу после смерти мамы. Второй – а ведь возможно, он и чаще здесь бывает. Сейчас возле шлагбаума, а в прошлый раз – на лестнице над пандусом. Там же склон высокий, я из машины смотрела, и мне казалось, что он в окна заглядывал. То ли в оперблок, то ли в терапию.

– Виктор Сергеевич, давайте уже определяться! – громко позвала Настя, стоя у каталки в ожидании хоть каких-то команд. Эта фраза вырвала его из пленительного забытья и словно окунула в холодную воду. Он, проклиная свою слабость, коротко сказал Полине: «Извините…» и занялся тяжёлой пациенткой.

И она действительно оказалась тяжёлой – по всем хирургическим параметрам.

Платонов давно привык, что пациенты в этом состоянии вполне адекватны первые трое суток. Они разговаривают, пытаются шутить, помогают перекладывать себя из клинитрона на каталку. И это, в принципе, вводит в заблуждение и их самих, и родственников. «Ну как же так, вот мы только вчера с ним разговаривали и за руку держались – а сегодня он уже с трубкой во рту и меня не видит и не слышит?»

Поверхностное, тотально легкомысленное отношение людей к ожогам – особенно у детей – иногда удивляло, но чем дальше, тем всё реже и реже. Крики матерей «Я пишу отказ и забираю сына! Подумаешь, ожоги!» давно уже перестали возмущать – он протягивал им бланки отказов, ручку и, пока они трясущимися руками пытались под диктовку выводить фразу «…от стационарного лечения отказываюсь, о возможных последствиях, вплоть до летального исхода, предупреждена…», просто ждал.

Где-то в районе «летального» они впервые поднимали глаза от листа отказа. На слове «исхода» ручка замирала над бумагой.

– Он что, умереть может? – размазанная по щекам тушь делала из таких женщин клоуна Пеннивайза. – От ожогов?

– Дети до года запросто погибают от чашки горячего чая, – безэмоционально произносил Платонов. – И почти все они в шоке – но вы не можете этого понять. То, что они не плачут, не жалуются – ещё не показатель.

– И что нам делать? – обычно именно в этот момент они клали ручку на бланк и больше к ней не прикасались.

– Вам – ничего, – Виктор отходил от стойки медсестры, уводя за собой родителей. – Вы уже всё сделали.

В этот момент в сериале «Клиника» из палаты должен был выйти Цой с гитарой и, немного выдвинув нижнюю челюсть вперёд, спеть:

– Дальше действовать будем мы!..

Но никто не выходил, только дежурный реаниматолог, чуть склонив голову, скептически осматривал пациентов, цыкал зубом, рассчитывал в голове объём инфузии по Паркланду, вздыхал и звал анестезистку из отделения, чтобы поставить катетер – детям кубитальный или яремный, взрослым подключичный…

Так что по этой женщине, Кузнецовой, пятьдесят четвёртого года рождения, как было указано Полиной в сопроводительном листе, у Платонова вопросов не возникало – всё было вполне логично. Несмотря на почти сорок пять процентов ожогов, она была в сознании, что-то очень тихо и непонятно бормотала под нос, бесцельно водила глазами по потолку и морщилась уцелевшей половиной лица при болезненных манипуляциях.

Виктор взглянул на её оплывшее, бесформенное от действия морфина лицо и уже стоя в дверях операционного блока, набрал номер Балашова, вызвал коллегу поработать. Настя просочилась мимо него, скептически осмотрела всё, вспоминая, где и что лежит, потом взглянула на коагулятор, а следом на Платонова.

– Да, – сказал он. – Готовь.

Громко щёлкнули замки на биксах; Настя выложила на столик салфетки, плеснула растворы в лотки, взяла из шкафа презерватив и натянула на ручку коагулятора. В коридоре уже был слышен Балашов, говорящий в телефон:

– Варя, брось там свои котлеты, иди сюда! На ходу дожуёшь!

Каталку с Кузнецовой затолкали внутрь, придвинули к операционному столу. Такие экстренные перевязки выполнялись всегда прямо на каталках возле наркозных аппаратов, потому что в перекладываниях туда-сюда не было никакого смысла – только спины бы надорвали. Санитарка Альбина, рослая студентка четвёртого курса медуниверситета с длинной толстой косой, пришедшая на дежурство, поставила каталку на тормоз и отошла в сторону. Платонову казалось иногда, что она и КАМАЗ смогла бы остановить.

– Гепатиты? – спросил от изголовья Балашов. Все в этот момент на секунду отвлеклись от своих дел и приготовились услышать ответ хирурга.

– Да кто ж его знает, – пожал плечами Виктор. – Эй, бабуля, болеешь чем-нибудь? ВИЧ, гепатиты, туберкулёз?

Кузнецова надула щёки и вместо ответа шумно выдохнула какую-то кровавую пену.

– Очки не забываем, – глядя на это, махнула рукой Настя в сторону предоперационной.

Очки Платонов не любил. Они постоянно запотевали на выдохе. Был, правда, хитрый способ избежать этого – он подглядел как-то в Академии. Опытные хирурги, прежде чем приступать к операциям необследованных пациентов, приклеивали маску по верхнему краю лица пластырем, избегая, таким образом, движения воздуха под очками. Но выглядело это, мягко скажем, странно и создавало определённые неудобства – всё чесалось, пыталось отклеиться, мешало нормально говорить. Приходилось мириться с периодическим запотеванием стёкол – здоровье было дороже.

Первый же выдох в очках – всё на пару секунд помутнело. Платонов недовольно покачал головой, осмотрел себя в зеркале над умывальниками, убедился, что ничего не забыл надеть, и вошёл в операционную.

Тем временем, с пациентки скинули одеяло, что досталось ей в приёмном отделении – она оказалась в непонятного цвета старенькой ночной рубашке, покрытой по правой половине груди пятнами грязно-оранжевого цвета. Платонов сделал лёгкое движение пальцами, достойное римского императора, – и Альбина ножницами в две секунды разрезала одежду на Кузнецовой. На груди оказалось то же самое, что и на лице и на шее – вся правая половина была белесовато-коричневой, плотной, в таких же оранжевых пятнах от «Олазоля».

– Одежда на ней откуда? Она горела или нет? Что там спина, интересно? – задал несколько вопросов куда-то в воздух Платонов. – Если то же самое, то всё очень плохо.

– Скоро узнаешь, – себе под нос пробурчал Балашов, завязывая узлы на лигатуре, фиксирующей подключичный катетер. – Варя, давай пропофол. Кто-нибудь в курсе обстоятельств? Сколько дней она себя аэрозолем дома заливала?

– Там в коридоре какая-то тётка с ней, – отозвалась Альбина. – Если я прямо сейчас не нужна, могу сходить спросить.

Виктор кивнул ей, а затем протянул руку Насте в ожидании большого тампона с хлоргексидином и пинцета. Получив желаемое, он жёстко провёл им по груди пациентки, снимая высохший эпидермис по краям ран.

– Моем на два раза, потом руку придётся «лампасить». Циркулярный ожог, рука холодная, – он ткнул пальцем в тыл правой кисти, отёкший и упруго-водянистый, потом двумя руками за здоровый бок приподнял Кузнецову. Настя хотела кинуть под спину нулевой электрод коагулятора, но присела, заглянула и отрицательно покачала головой.

– Тогда просто положи ей на плечо, – вздохнув, скомандовал Платонов. Он уже примерно представлял, что увидит, когда они положат её набок. Сестра бросила резиновую пластину с проводом туда, куда показал Виктор, и подкатила электронож поближе к столу.

– Давай ещё один, – выкинув ставший серо-коричневым тампон, Виктор протянул руку за следующим. Настя, тем временем, самостоятельно, чтобы не стоять без дела, отмыла пару участков на правой ноге – Платонов краем глаза взглянул на раны и жестом показал, что можно закрывать. Вернувшаяся из коридора Альбина помогла замотать голень в два слоя марли в антисептике и укрыть всё это бинтом.

– Лицо я пока не трогаю, – сказал Платонов то ли для себя, то ли для Балашова, то ли вообще для всех в операционной. – На подбородок кинешь пару туров, – это уже было для Насти, – когда шею закроешь. Теперь давайте спину.

Балашов взял пациентку за голову, контролируя ларингеальную трубку.

– Можно, – коротко разрешил он. Виктор с Альбиной повернули бабушку на левый бок. Каталка слегка вздрогнула, но тормоза не дали ей тронуться с места.

Платонов упирался в спину лишь одной рукой, а второй, не отводя взгляда в сторону, махал в воздухе в ожидании. Спустя пару секунд в перчатку лёг холодный тампон. Виктор, наклонившись, мазнул несколько раз антисептиком, ощутил абсолютную резиновую гладкость того, во что превратилась кожа, повернулся к Балашову и сказал:

– Надо бы и тут пройтись ножом – хотя бы экскурсия увеличится.

Тот посмотрел на монитор, пожал плечами:

– Сатурация, в общем-то, почти сотня, но не забываем, что это на чистом кислороде. Потом ещё бронхоскопию сделаем после твоей работы. Узнаем, что внутри. А ты делай всё, что считаешь нужным, она в полном твоём распоряжении.

Виктор посмотрел на Альбину:

– Держишь пока? Мне сейчас придётся отпустить. Потом расскажешь, что в коридоре узнала.

Студентка ничего не ответила, сосредоточившись на пациентке. Платонов увидел капли пота у неё на лбу. Потом взял протянутую Настей ручку электроножа, в другую руку лёг зажим Бильрота. Виктор примерился к основанию подмышечной впадины, прикоснулся к коже и нажал кнопку. Едкий серый дым со странным, одновременно и приятным, и отталкивающим запахом, струйкой потянулся вверх. На боку у пациентки образовался разрез около пяти сантиметров в длину с опалёнными краями, в глубине блеснул жир. Виктор завёл в рану зажим и аккуратно раздвинул его края. Блестящий и мокрый, но не от крови, жир вспух в разрезе и немного выдавился наружу.

– Процесс идёт, – вздохнул Платонов. – Не забываем, что дым от коагулятора является хорошим канцерогеном. Дыхание задерживаем, дышим в сторону.

Альбина, не отпуская руки, немного отстранилась назад.

Виктор изменил угол разреза, формируя зигзаг. Один отрезок, второй, третий…

От окна доносился тихий голос Балашова – он что-то рассказывал Насте. Платонов прислушался:

– …И я им говорю: «Только что вы на операции видели три типа современной анестезии – правильную, неправильную и никакую». Понимаешь, хорошо держать челюсть и вдувать в уши студенткам третьего курса какие-то красивые слова: о пропофоле, ардуане, галлюцинациях, сатурации, ларингеальных масках, о том, что пациенту не больно, «И вот посмотрите на монитор, пульс и давление в норме», потом посетовать на график дежурств, на низкую зарплату, рассказать пару анекдотов сомнительного качества… А мне хотелось взять ему и в ухо дать, потому что качество анестезии было просто ниже городской канализации. То ноги сгибает, то икает, то живот дует…

– Чуть погромче можно? – попросил Платонов. После каждого разреза он раздвигал новый участок и смотрел, как из ранее сформированных медленно вытекает транссудат. Балашов оглянулся и добавил уже, похоже, в окончание своего монолога:

– Очень я сильно не люблю самолюбование в медицине. Особенно в операционной. Прям аж зубы ломит, Виктор Сергеич.

Хирург пожал плечами и, когда очередной разрез вышел за пределы рёберной дуги, решил с этим закончить.