Текст книги "Донские казаки в борьбе с большевиками"

Войсковое правительство распустило в январе месяце Большой Войсковой Круг первого состава и созвало на 4 февраля сего года Круг в новом составе с целью проверить настроение и волю населения и выявить его отношение к современным событиям. Одновременно с созывом Войскового Круга на 4 сего февраля был созван Областной съезд неказачъего населения на одинаковых с Кругом демократических основаниях для установления общего управления краем.

Ген. Каледина нет, а Войсковое Правительство, выбранное Кругом первого созыва, сложило с себя полномочия.

Приняв во внимание все изложенное, Войсковой Круг желает знать точно и правдиво:

Какие же причины в настоящее время заставляют войска Народных Комиссаров быть на положении войны с Доном.

Какие цели они преследуют.

По чьему распоряжению производится это наступление на Дон.

Почему в рядах войск Народных Комиссаров присутствуют военнопленные австрийцы и германцы.

Только 12 февраля делегаты Круга смогли предстать перед главнокомандующим большевистскими войсками северного фронта Ю. Саблиным. Последний на постановленные ему вопросы дал весьма характерные ответы, заявив, что они воюют потому, что Дон не признал Советской власти в лице Ленина, Троцкого и других, с признанием же этой власти военные действия сейчас же будут прекращены и что вообще они с казаками, а особенно с трудовым казачеством не воюют, добавил он, но казачество, как таковое, должно быть уничтожено с его сословностью и привилегиями.

Как будет видно ниже, еще не были закончены эти переговоры, как красные войска вошли в город и начали кровавую расправу с беззащитным населением.

Светлым днем и проблеском последней надежды было прибытие в Новочеркасск, походным порядком от Екатеринослава, в блестящем виде, 6-го Донского казачьего полка, под командой войск, старшины Тацина. В чрезвычайно тяжелых условиях полк с оружием пробил себе дорогу домой. Его прибытие было встречено общим ликованием. Такое неожиданное подкрепление, когда, казалось, все погибло, сильно увеличивало силы защитников Дона и вселяло уверенность, что в умелых руках дисциплинированный и закаленный в боях полк легко справится с дезорганизованными бандами красных и, быть может, повернет колесо боевого счастья в нашу сторону.

После торжественной и трогательной встречи полка Кругом и Атаманом, после горячих оваций и речей, вызывавших у многих слезы, – полку предоставили временный отдых в Новочеркасске, намереваясь через день-два отправить на фронт, на что все казаки охотно соглашались. Но, расположив полк на отдых, не сумели изолировать его от большевистской пропаганды, вследствие чего посланный на Персияновский фронт полк объявил нейтралитет и по сотням разошелся по станицам. Так пропала и эта последняя надежда и неизбежным стал роковой конец.

7 февраля ген. Назаров, учитывая сложившуюся обстановку, не счел возможным задерживать больше Добровольческую армию, о чем уведомил ее командование, сообщив также, что казачество помочь ему не может.

В свою очередь, ген. Корнилов, видя что дальнейшая оборона Ростовского района не даст положительных результатов и может лишь погубить армию, решил увести ее на Кубань, предполагая там усилиться казаками и получить новую базу. Однако, как известно, эта надежда не оправдалась. Выйдя в ночь с 8 на 9 февраля из Ростова, плохо снабженная, почти без артиллерии, с небольшим количеством снарядов, без необходимых запасов обмундирования, без санитарных средств, Добровольческая армия, имея в своих рядах около 2500 бойцов, проделала тяжелый крестный путь с тем, чтобы в апреле 1918 года вновь вернуться в свою колыбель – Донскую землю.

Уход Добровольческой армии, кроме того, что подвергал Новочеркасск новой угрозе с Ростовского направления, имел еще и большое психологическое значение: все пали духом, считая сдачу города вопросом ближайшего времени – дней или даже часов.

В ночь на 12 февраля состоялось военное совещание, о чем я узнал на другой день, на котором Походный Атаман ген. П. X. Попов настоял на необходимости без боя, спешно, оставить Новочеркасск и отойти в станицу Старочеркасскую.

Донской Атаман ген. Назаров был иного мнения, полагая еще возможным с имеющимися силами, дать бой, выиграть его, поднять этим дух бойцов, привлечь казаков соседних станиц, после чего, быть может, казаки, составлявшие большевистски настроенный отряд Голубова, разошлись бы по своим станицам.

Когда решение военного совета было сообщено Войсковому Кругу, он, не протестуя, поспешил отправить от себя делегацию к Сиверсу и Голубову для переговоров об условиях сдачи города.

Между тем, Походный Атаман и начальник его штаба, руководясь непонятными для меня соображениями, свои намерения почему-то держали в «строгой» тайне, и я, уйдя из штаба, как обычно, поздно ночью на 12 февраля, ничего не подозревал о том, что решено завтра очистить город.

Вернувшись к себе домой (в это время я занимал комнату в частном доме у врача X. на Ямской улице) я был сильно удивлен, когда услышал от моих симпатичных хозяев, вопрос – правда ли, что завтра штаб уходит и город будет сдан большевикам? Полагая, что это – очередная сплетня, пущенная друзьями большевиков с провокационной целью, я стал категорически отрицать, утверждая, что если бы эти сведения, хотя немного соответствовали истине, то я, находясь в штабе, наверное бы знал обо всем скорее, чем они. Говоря так, я, конечно, был уверен, что иначе быть не могло. Но на следующий день я воочию убедился в обратном. В самом деле, то, что по легкомыслию или иным непонятным для меня мотивам, начальник штаба Походного Атамана держал в секрете от меня – 2-го генерал-квартирмейстера, т. е. одного из ближайших его помощников, – окольными путями делалось достоянием всего населения. Разве не абсурд, что о решении оставить город ставят ночью в известность членов Круга, об этом узнают частные лица, а предупредить своевременно офицеров отдела 2-го генерал-квартирмейстера не считают нужным.

Утром 12 февраля меня поразило необычайное возбуждение и особенная суетливость на улицах города. Сердце сжалось недобрым предчувствием. Еще издали я заметил у штаба скопление груженых повозок, окруженных толпой чрезвычайно пестро одетых людей, большей частью вооруженных. Через минуту я был в курсе происходившего. Трудно в кратких чертах описать то, что творилось тогда в штабе. Происходило не отступление, планомерное, заранее продуманное и подготовленное, а было просто неорганизованное, беспорядочное бегство во все стороны, как говорят, куда глаза глядят. Никто не знал, что нужно делать, какую работу выполнять, сидеть ли в штабе и чего-то ожидать или собираться, но где, когда, или идти, но куда и как. Не было ни приказа Атамана, ни распоряжений штаба, не было даже простых словесных указаний, которыми легко можно было восстановить порядок, успокоить офицеров и, наконец, в крайнем случае, предоставить каждому устраиваться по личному усмотрению. Во всем сказывалась поразительная нераспорядительность и преступная паническая растерянность высшего военного командования. Все носились по зданию, как угорелые; одни нервно что-то искали, торопливо перебирая бумаги, другие, наоборот, оббежав несколько комнат, садились и апатично угрюмо молчали, видимо, совершенно отчаявшись, некоторые, показавшись в штабе, сейчас же исчезали и вскоре снова появлялись, переодетыми до неузнаваемости, иные, появившись на минуту, пропадали бесследно. В общем, царило смятение, обычно предшествовавшее панике.

Внутренне я упрекал себя за свою беспечность и свою доверчивость к лицам, стоявшим во главе военного командования, вследствие чего, в критический момент, я оказался предоставленным самому себе.

Между тем на моих глазах «приближенные» к начальнику штаба полк. Сидорину какие-то лица, судя по их прекрасному дорожному одеянию, хорошему вооружению и наличию отличных поседланных лошадей, были, очевидно, обо всем своевременно осведомлены. Надо думать, что при выборе их и зачислении в лоно «своих доверенных», руководились отнюдь не положением, занимаемым ими, талантами, храбростью и доблестью или иными положительными качествами, а мотивами исключительно личного порядка, как то: родства, приятельства, хорошего знакомства и тому подобными соображениями.

С трудом я выяснил, что банды Голубова уже заняли станицу Кривянскую в трех верстах от Новочеркасска и, следовательно, каждую минуту могли быть в городе. Но, видимо, Голубов не решался вступать в город, пока мы его не очистим. Держась наготове, он ждал этого момента.

В отделе Нго генерал-квартирмейстера все документы, имевшие даже и историческую ценность, безжалостно уничтожались сжиганием в печах. То же рекомендовали делать и мне, дабы по наличным спискам большевики не смогли установить, кто офицер и кто служил в штабе. В эти тревожные часы я неоднократно порывался поймать начальника штаба, чтобы, с одной стороны, излить ему свое негодование по поводу его возмутительного отношения как ко мне, так и к офицерам, мне подчиненным, а с другой – хотелось узнать дальнейшие намерения командования и получить какие-либо указания для офицеров своего отдела. Однако все мои настойчивые попытки оказались безуспешны. То его не было – он куда то исчезал, то был страшно занят и не желал ни с кем говорить…

А кругом все торопливо носились, все переворачивалось, уничтожалось, сжигалось…

Оставляя пока в целости только телеграфные аппараты и телефоны, чтобы до последней минуты держать связь с боевыми участками, я приказал все бумаги уничтожить.

Около полудня мало-помалу штаб опустел. Офицеры куда-то разбрелись. Меня назойливо преследовал мучительный вопрос: куда идти, как поступить, что делать с собой? Выйдя в коридор, я случайно натолкнулся на одного из телеграфистов-юзистов, работавшего в службе связи, который меня знал еще по штабу IX армии, но я его помнил весьма смутно. Подойдя ко мне и обменявшись нескольким словами, он просил: «А как вы решили поступить, г-н полковник?» – «Еще и сам не знаю, – ответил я, – но думаю достать лошадь и ехать в ст. Старочеркасскую или Ольгинскую, где, кажется, собираются офицеры и туда же, вероятно, отойдут партизаны». – «В офицерской форме, я думаю, небезопасно идти сейчас по городу и особенно по его окраинам, – заметил он. – Если хотите, возьмите мое пальто. Вашу бекешу я отнесу домой, спрячу, а когда вернетесь, вы получите ее в целости. Меня большевики не тронут, я человек штатский, работал здесь по принуждению, будучи мобилизован, ну а вам, если они вас задержат, грозят большие неприятности», – заключил он.

Это предложение было сделано так искренно и с таким теплым участием в моей судьбе, что я тронутый до глубины души его заботой, не мог подыскать слов, чтобы выразить ему мою горячую признательность. И до сих пор, я с особым чувством благодарности вспоминаю этот бескорыстный жест человека, мало меня знавшего и выручившего в такой критический момент. В период моих скитаний в Новочеркасске, а затем боевой жизни в Заплавах, его пальто, с которым я не расставался, сослужило мне огромную службу, заменяя в течение более двух месяцев и матрац, и подушку и одеяло. Горячо поблагодарив телеграфиста за оказанную услугу, я натянул его пальто на себя и тотчас же отправился в поиски за лошадью. У входа в штаб встретил ротмистра Д. Сенявина, однокашника по кадетскому корпусу. Он, как и я, метался и не знал, что с собой делать. Сговорились ехать вместе. По его словам, у него на Покровской улице находились готовые лошади, предоставленные ему коннозаводчиком Корольковым. До Покровской нам предстояло пройти большую часть города, и мы пустились почти бегом, строя по дороге разнообразные планы предстоящей поездки.

Город резко изменил свою физиономию. Еще вчера как будто бы ничто не предвещало роковой, трагической развязки, надвинувшейся, как ураган. Едва ли кто предполагал, что атмосфера разрядится так внезапно и непредвиденно. Еще вчера в штабе обсуждались меры противодействия противнику, строились планы об увеличении боевых отрядов за счет сокращения тыла, а также принудительной мобилизации городского населения, до поздней ночи текла работа и ничто, казалось, не говорило о столь близкой катастрофе. А сегодня панический страх овладел городом. Словно обезумев от ужаса, жители судорожно искали спасения, безотчетно бросались во все стороны, занятые одной мыслью – бежать и спастись, спастись во что бы то ни стало. Дикой казалась мысль, что этот всегда спокойный и патриархальный город доживает последние минуты своей свободы, что скоро его захлестнет кровавая волна произвола и кровавого террора.

Когда мы запыхавшись достигли цели, нас постигла неудача: конюх доложил нам, что за несколько минут до нашего прихода ворвалась группа юнкеров и силой забрала коляску и сбрую. Действительно, на конюшне стояла пара сытых великолепных коней, не ходивших, к сожалению, под седлом. Не теряя времени, мы стали искать телегу или сани, намереваясь купить таковые, хотя бы и за большую цену. Куда мы ни обращались, кого ни спрашивали, всюду получали отрицательный ответ. В бесплодных поисках проходило время, и было уже около трех часов дня, когда мы вынуждены были отказаться от нашего намерения и решили искать иного выхода. Мы расстались.

Я поспешил к себе домой, чтобы забрать хотя бы самые необходимые вещи и пешком идти в станицу Старочеркасскую или Ольгинскую, где и присоединиться к Добровольческой армии или к Донскому отряду.

Дома я испытал ужасно неловкое чувство перед моими милыми хозяевами, вспоминая наш вчерашний разговор и мои категорические утверждения об абсурдности слухов и невозможности внезапного оставления нами города. Но потрясенные событиями не менее меня и замечая мою сконфуженность, они деликатно воздержались от излишних расспросов и, напутствуя меня сердечно и искренно, желали мне остаться невредимым и благополучно добраться до ст. Старочеркасской. На прощанье я заглянул и к моим дальним родственникам, принимавшим во мне самое горячее участие. Здесь мне пришлось выдержать град упреков за мою беспечность и убедительные доводы о недопустимости пытаться выскользнуть из города в полувоенном обмундировании в то время, когда красные войска Голубова уже входят в город.

Общими силами стали видоизменять мое одеяние. Примерно через час я выглядел уже настоящим рабочим. С общим видом не гармонировало только пальто, к тому же довольно на меня малое, рукава чуть не по локти, но меня уверили, что это даже к лучшему, ибо сразу видно, что пальто с чужого плеча и значит «благоприобретенное».

Во всем было много и комического и трагического. Смеялись сквозь слезы, каковые перешли в рыдания, когда я стал торопливо прощаться, спеша выбраться из Новочеркасска.

В томительном ожидании чего-то нового, охваченный чувством страха, смешанного с любопытством, город будто замер. Улицы опустели. Кое-где на перекрестках группировались подозрительного вида типы, нагло осматривавшие редких одиночных прохожих и пускавшие вслед им замечания уличного лексикона.

Наступал момент торжества черни. Временами раздавались редкие одиночные выстрелы, а где-то вдали грохотали пушки. То забытые герои-партизаны, не предупрежденные об оставлении Новочеркасска, с боем пробивали себе дорогу на юг. О них не вспомнили. В суматохе забыли снять и большинство городских караулов, каковые, ничего не подозревая, оставались на своих постах, вплоть до прихода большевиков. Такая нераспорядительность Донского командования подорвала к нему доверие, и многие партизанские отряды не пожелали влиться в Донской отряд, предводительствуемый Походным Атаманом ген. Поповым, а присоединились к Добровольческой армии. В числе ушедших с добровольцами находился и сподвижник Чернецова, поруч. Курочкин, а также Краснянский, Власов, Р. Лазарев, ушел с добровольцами и ген. Богаевский.

В пять часов вечера, пройдя часть города, я свернул с Почтовой на Хомутовскую улицу, намереваясь выйти к кладбищу, откуда взять направление на хутор Мишкин, затем на станицу Аксайскую и далее на Ольгинскую.

Не доходя до окраины города, я встретил прохожего, по виду рабочего, который, поравнявшись, бросил мне на ходу фразу: «Не спеши, товарищ, наши идут с этой стороны».

Не совсем поняв его, однако, не вступая с ним в разговор, я ускорил шаг, но не прошел и двухсот шагов, как между кладбищем и ботаническим садом стал ясно различать маячащих отдельных всадников, державших направление на город. Было совершенно невероятно, чтобы здесь оказались наши партизаны, идущие к тому же в город, скорее это могли быть только красные.

Итак, следовательно, единственное, бывшее, по-моему, свободным, юго-западное направление было уже отрезанным. Со всех остальных сторон, я знал, Новочеркасск был окружен противником.

Впоследствии оказалось, что мне следовало взять южнее, т. е. идти по Платовскому проспекту до окраины города, а затем круто повернуть на юг, мимо новой тюрьмы, тогда я, вероятно, мог бы благополучно улизнуть из города.

Одно время у меня явилась мысль обмануть бдительность всадников и проскользнуть незаметно, но пугала наступавшая темнота. Легко было сбиться с дороги и случайно натолкнуться на большевистские отряды, со всех сторон подходившие к Новочеркасску. Встреча с ними в степи, конечно, грозила расстрелом. Не желая насиловать судьбу, я решил, что если так случилось, значит, мне не суждено было уйти из города. Пришлось из двух зол выбрать одно. Позднее оно оказалось весьма тяжелым испытанием и не раз заставило меня пожалеть о том, что, задержавшись в Новочеркасске, я пропустил благоприятный момент и не успел вовремя выскочить из города. Но, с другой стороны, впоследствии, когда большевистские деяния стали известны, выяснилось, что все лица, захваченные красноармейцами этой ночью на дорогах, были ими на месте убиты, а часть доведена до города и расстреляна у вокзала.

Не зная, куда приткнуться, где преклонить голову, я, терзаемый мрачными мыслями и томимый чувством жуткого одиночества, повернул обратно и машинально побрел в противоположную сторону, где когда-то жил мой дальний родственник, старый холостяк. К моей большой радости, он был дома, принял меня сердечно и ласково, ободрил и предложил переночевать у него.

А в это время город уже перешел во власть «Северного революционного казачьего отряда», под начальством Голубова.

Войсковой Круг во главе с председателем и Атаманом в 4 часа дня молился в соборе о спасении города и казачества от надвигающейся опасности, а после молитвы вернулся в здание для продолжения своего заседания.

С ватагой казаков Голубов ворвался в помещение, где заседал Круг, приказал всем встать и спросил: «Что за собрание?» Затем подбежав к Атаману, продолжавшему сидеть, он грубо закричал:

– Кто ты такой??

– Я выборный Атаман, – спокойно ответил ген. Назаров. – А вы кто такой? – спросил он у Голубова.

– Я революционный Атаман – товарищ Голубов.

Затем, сорвав с Атамана погоны, Голубов приказал казакам отвести ген. Назарова и председателя Круга на гауптвахту.

Многие представители парламента, пользуясь суматохой, быстро скрылись, переоделись и растворились в толпе.

Небывалую силу духа, мужество и красивое благородство проявил в этот момент, рассказывали мне, ген. Назаров, оставшись сидеть один, когда все члены Круга послушно встали по команде Голубова[37]37
  В предсмертном письме жене ген. Назаров, между прочим, писал: «…смешнее всего было зрелище 100–200 человек Круга (Верховной власти), вытянувшихся в струнку перед Бонапартом XX века».


[Закрыть]. Испуганно и беспомощно озирались казаки-старики. Когда же кто-то из них спросил:

– А как же нам быть?

– Нам не до вас, убирайтесь к черту – закричал Голубов.

Так закончил свою жизнь Донской парламент.

Какие мотивы побудили Донского Атамана остаться в Новочеркасске и обречь себя на гибель и почему, имея полную возможность покинуть город, он этого не сделал, остается и доныне неразгаданным.

Некоторый свет на это проливает ген. Лукомский, указывая в своих «Воспоминаниях», что в ночь на 12 февраля он последний раз говорил по телефону с ген. Назаровым.

«Он (Назаров) мне сказал, что он решил вместе с Войсковым Кругом не уезжать из Новочеркасска, что, оставаясь, он этим спасет город от разграбления. Я ему советовал ехать в армию ген. Корнилова; сказал, что, оставаясь в Новочеркасске, он обрекает себя на напрасную гибель. Ген. Назаров мне ответил, что большевики не посмеют тронуть выборного Атамана и Войсковой Круг; что, по его сведениям, первыми войдут в Новочеркасск присоединившиеся к большевикам донские казаки под начальством Голубова; что этот Голубов, хотя и мерзавец, убивший Чернецова, но его, Назарова, не тронет, так как он за него как-то заступился и освободил из тюрьмы… Мои уговоры были напрасны; ген. Назаров еще раз сказал, что он убежден, что его не посмеют тронуть, а затем добавил, что если он ошибается и погибнет, то погибнет так – как завещал покойный Атаман Каледин, сказавший, что выборный Атаман не смеет покидать своего поста»[38]38
  Архив Русской Революции. «Воспоминания» ген. Лукомского. Том V, с. 150.


[Закрыть].

Возможно, что было так, как утверждает ген. Лукомский, но поражает уверенность ген. Назарова, что большевики не посмеют его тронуть и что, оставшись, он этим спасет город от разграбления.

Факты и действительность того времени говорили совершенно обратное и, кроме того, по крайней мере, раньше у ген. Назарова такой уверенности не было. Ведь настаивая на военном совещании в ночь на 12 февраля на необходимости дать большевикам последний решительный бой, Атаман Назаров тем самым показывал, что с большевиками другим языком, кроме языка пушек и пулеметов, говорить нельзя и никакая сентиментальность с ними не допустима.

Правильнее предположить, что на ген. Назарова в последний момент повлияло постановление Круга оставаться в городе, питавшего еще, я думаю, смутную надежду на благоприятный исход своей делегации, посланной к большевикам для переговоров. Но как и нужно было ожидать, пока делегация вела переговоры, большевики заняли город и начали жестокую расправу с мирным населением. Надо думать, что именно это решение Круга, морально связав Донского Атамана, обрекло его на бесцельную жертву. В значительной степени повинно и Донское командование, не сумевшее отступление из города провести планомерно и систематически и допустившее беспорядочное бегство. Бежать из столицы Дона Атаману и Кругу – позорно, но во временном отступлении ничего постыдного нет. Произойди отход не так внезапно и сколько-нибудь организовано, а не так, как на самом деле было, и прояви Походный Атаман ген. Попов немного решительности и настойчивости, нет сомнения, что и Донской Атаман и Круг легко бы отказались от своего необоснованного решения и ушли бы в Задонье.

Еще более туманен вопрос с вывозом из Новочеркасска довольно значительного золотого запаса Государственного Казначейства. В течение утра 12 февраля вопрос этот поднимался несколько раз, происходили длительные переговоры по телефону штаба с Донским Атаманом, готовились уже подводы для погрузки золота, назначался уже конвой, затем вдруг все отменялось, чтобы через некоторый срок начаться снова.

В общем, колебались, и в конечном итоге часть золота досталась большевикам.

В «Донской Летописи»[39]39
  Донская Летопись. Том II, с. 222–223.


[Закрыть] Ис. Быкадоров старается оправдать такое решение, указывая, что золотой запас был Государственным достоянием, а не Донским, что с вывозом его в Донской отряд, отступавший в степи, терялась бы моральная ценность самого похода, а сверх того, наличие в отряде золота составляло бы приманку и вызывало бы у большевиков настойчивость и энергию в преследовании. С этим можно было согласиться, если бы, во-первых, – входившие в Новочеркасск большевики являлись законными представителями Российской общепризнанной власти, а не простой бандой деморализованной черни, во-вторых, – моральная ценность похода не только не пострадала бы, но возросла, если бы Государственное достояние было спасено от расхищения его разбойниками и грабителями, наконец, можно было бы, по частям передать его на хранение в наиболее стойкие станицы, чем устранилась бы опасность разжигать аппетиты у большевиков в преследовании отряда в расчете на золотую наживу.

Говоря о моральной ценности Степного похода, на чем я остановлюсь подробнее в IV части моих «Воспоминаний», нельзя упускать, что его возглавители в то время меньше всего об этом думали и ничего не сделали, чтобы придать походу больший удельный вес. Если бы вопрос стоял иначе, то нет сомнения, что оставление Новочеркасска выполнили бы планомерно и продуманно, предоставив всем желающим возможность участия в походе, а население было бы открыто оповещено, что отряд уходит в степи, где будет ожидать выздоровления казачества от большевистского угара (существование отряда для красных главарей все равно не было тайной) и будет служить светлым маяком для всех горячо любящих Дон и тем ядром, к которому должны примыкать все обиженные и угнетаемые большевистским произволом и насилием. Подобное обращение к населению молниеносно разнеслось бы по Донской земле, поддержало бы дух казачества, а наличие отряда служило живым доказательством намеренного непризнания Советской власти верхами казачества. На самом деле, выход из города, превратившийся в бегство, стремились обставить ненужной таинственностью, создав в населении впечатление личного спасения небольшой группы офицеров и учащейся молодежи. В этом отношении, надо признать, Добровольческая армия высоко держала знамя, определенно говоря, что уходит в неизвестную даль, глубоко веря в близкое оздоровление казачества от большевистского угара.

В конечном результате, главная причина невывоза золота заключалась в той бестолочи, какая существовала в городе 12 февраля. Сначала получилось разрешение на вывоз золота, затем «кто-то» звонит по телефону, передавая от имени ген. Назарова отмену первоначального распоряжения. Ищут Атамана и долго его не находят; начинаются снова разговоры, новые решения и новые отмены, а время шло, и в конце концов много золота осталось в городе и досталось красным.

Кстати сказать, «благородный жест» Донской власти большевики расценили по своему. «Белогвардейская сволочь, – говорили они, – так улепетывала, что не успела захватить «свои» деньги». Не спасла эта щедрая благотворительность и город от разграбления, и красные, начав вводить свои порядки и заливать Донскую землю кровью лучших сынов казачества, бесцеремонно расхищали золотой запас, не входя в рассмотрение – Государственный он или Донской. Когда же нависла угроза захвата нами Новочеркасска, большевики предусмотрительно вывезли остаток золота и так умело его скрыли, что все тщательные розыски остались безуспешными.