Текст книги "Войти в одну реку, или Воспоминания архитектора"

Глава пятая

Инженерное училище и Инженерная академия помещались в здании, выстроенном Павлом для своего дворца, в котором его и убили. Инженерное училище занимало сравнительно небольшую часть Инженерного замка. В первом этаже был большой зал с окнами в сад, по одну сторону зала располагались приемная с комнатой дежурного офицера, четыре комнаты спален и столовая, по другую – лазарет. Во втором этаже – зал, три класса и фундаментальная библиотека, общая с академией. Занимаемые нами комнаты были различной величины и формы и очень интересны в архитектурном отношении; например, одна из комнат спальни представляла собой правильный эллипс и была перекрыта сводом в форме эллипсоида; мы находили фокусы эллипсоида, и два человека, стоя в фокусах, тихо между собой переговаривались, а человек, стоящий между ними, ничего не слышал.

Среди товарищей у меня не было больших друзей, отчасти оттого, что мое пребывание в училище было кратковременным, и отчасти оттого, что на перешедших из других училищ на третий курс Инженерного почему-то смотрели косо, в особенности наше офицерское начальство. Они чувствовали, что мы в любой момент можем потребовать производства в офицеры, стать на равную ногу с ними, и это обстоятельство было большим «плюсом» нашего положения. Со мной перешли в Инженерное училище на третий курс еще двое юнкеров из других училищ, но не выдержали режима и ушли среди года. Помню среди товарищей очень интересных и способных учеников, как, например, Житкевич – наш фельдфебель, Кривошеин, Сокольский, Саткевич; все они после академии играли большую роль в инженерном обществе. Саткевич был очень маленького роста и постоянно дружил с таким же малышом Корево; мы их называли Саткевич и Коревич, или Задкевич и Передкевич. Житкевич был известным инженером по фортификационным постройкам, и его приемы и предложения были использованы при осаде Вердена [11]11
  Одна из крупнейших кровопролитных военных операций в Первой мировой войне (Верден, Франция).


[Закрыть]. Кривошеин стал известным инженером по железным сооружениям и получил звание инженера путей сообщения. Сокольский отличался слабым здоровьем и вскоре умер, не успев развить свою инженерную деятельность; он, между прочим, был женат на товарище Коллонтай [12]12
  Источники не подтверждают. А. М. Коллонтай находилась в связи с Саткевичем, который дружил с ее мужем и также был офицером.


[Закрыть]. Саткевич в свое время был известным профессором и начальником Инженерной академии.

Офицеры, или «классные дамы», как мы их называли, были совсем не на высоте своего призвания. Александров, который постоянно ко мне цеплялся в училище и был крайне несправедлив, вел себя подхалимом и постоянно передо мной заискивал, когда потом попал в Москву в бытность мою уже инженером. Он чувствовал, что может через меня заполучить какую-нибудь работку, и постоянно мне льстил. Другой офицер – Модрах – был туговат на соображение, я думаю, что он просто пил, потому что во время своего дежурства всегда таинственно показывался из-за ширмы перед кроватью и не сразу соображал, в чем дело. Когда однажды он спросил у юнкера, почему тот опоздал из отпуска, то юнкер быстро ответил: «Я лютеранского вероисповедания». Модрах подумал и удовлетворился этим ответом. Данилевский был весьма порядочным человеком, но его чрезмерная строгость и требовательность совсем не оправдывались ни нашим положением, ни поведением. Среди преподавателей также были свои чудаки: по топографическому черчению должен был преподавать старый, совсем дряхлый генерал Шарнгорст. Он из года в год, приходя в первый раз в класс, произносил вступительную речь: «Чтобы быть инженером, надо знать топографическое черчение и ситуацию, дежурный, раздайте листки», затем отходил к окошку, вынимал из-за обшлага на рукаве сюртука газету и принимался за чтение; через час он складывал газету и уходил; больше никогда и никто не слышал его голоса, мы же его не спрашивали: боялись – помрет. Генерал Савурской, идеальная модель для портрета Дон-Кихота, носил какие-то удивительно широкие и высокие сапоги с колоссальными шпорами. Он все время шаркал ногами и ударял каблуками, громко звеня шпорами. Говорили, что Савурской ходит дома в каком-то красном плаще.

Инженерный замок

Санкт-Петербург, Садовая улица, 2

Первый план бывшего императорского дворца Павла I – Михайловского замка – был нарисован императором лично. Изначально площадь перед замком окружал широкий ров, через который перебрасывался подъемный мост, но со временем ров засыпали. В 1800 году на площади был установлен памятник Петру I с надписью «Прадеду правнук», отлитый по модели скульптора Бартоломео Карло Растрелли, отца знаменитого Франческо Растрелли, построившего Зимний дворец.

В начале 1820-х гг. здание было передано Главному инженерному училищу. В феврале 1823 года оно получило новое название – Инженерный замок. Известно, что среди учеников Главного инженерного училища был будущий русский писатель Ф. М. Достоевский. Позднее в стенах училища преподавал выдающийся русский композитор Цезарь Кюи, бывший к тому же неплохим инженером-фортификатором. После смерти императора Николая I учебные заведения, размещавшиеся в стенах Инженерного замка, стали называться Николаевской инженерной академией и училищем.

Михайловский замок являлся императорской резиденцией всего лишь в течение 40 дней, поскольку император Павел I был убит в своей спальне, став жертвой заговора.

Учитель немецкого языка ходил в форменном черном сюртуке и в синих штанах с красным кантом; он говорил, что числится по морской конной артиллерии. Для перевода на немецкий язык он диктовал нам удивительные фразы, ясно доказывающие его ненормальность; вот дословно образцы таких фраз: «Коровы, быки, ослы, обезьяны и прочие домашние животные, вползая по ползучим растениям на крыши домов, съедали там все лакомое и выгоняли жителей из их жилищ» или «С самоедом обитает северный олень, он кормит его, поит его и ездит на нем». При переводе из «Капитанской дочки» Пушкина место: «Савельич сидел, насупившись», он переводил: «Нахдем Савельич зейн зуппе гегесен хатте»[13]13
  «После того как Савельич съел свой суп».


[Закрыть] и т. д.

Свирепый Краевич [14]14
  Краевич Константин Дмитриевич – известный русский педагог-физик, отличался стремлением к точности выражений и строгостью своих требований.


[Закрыть], автор принятого в средних учебных заведениях курса физики, больной, носивший всегда на голове черную шапочку, был настолько строг и требователен, настолько пользовался своим правом «провалить» ученика на экзамене, что его боялись до умопомрачения. В свое время Краевич «провалил» одного ученика гимназии; пострадавший задался целью ему отомстить. Будучи сыном состоятельных родителей, он отправился за границу и там закончил среднее и высшее образование. Когда он вернулся в Россию, то узнал, что Краевич будет защищать диссертацию на звание профессора при Петербургском университете. Он отправился в публику и, зная некоторые старые приемы доказательств явлений электричества, которых держался Краевич, встал и предложил несколько вопросов, на которые последовали не вполне удовлетворительные ответы. Краевичу не было присвоено звание профессора. Через год последовала такая же история при Московском университете. Бывший ученик гонялся за своим преподавателем по всем университетским городам России и мстил. Краевич умер, не имея звания профессора.

В Александровском училище я считался примерным юнкером по поведению и дисциплине, таким же я явился и в Инженерное училище. Но при первом же моем дежурстве, когда я стоял смирно позади ротного командира и курсового офицера Александрова и спокойно посмотрел на карманные часы, вынув их из кармана, Александров, заметив это, нашел это движение преступным и посадил меня на сутки в карцер. Другой раз, когда я ехал на извозчике со своей сестрой, которую долго не видел, и немного увлекся разговором с ней, я пропустил того же Александрова, шедшего пешком по тротуару в толпе на Невском проспекте, и не отдал ему чести. Опять строгий выговор, что я катаюсь с какими-то барыньками, и опять сутки ареста. За этими взысканиями пошли следующие. Из окна спальни около моей кровати зимой сильно дуло, несмотря на то что на ночь окна закрывались клеенчатыми щитами; я сделал из бумаги вертушку, укрепил ее булавкой к карандашу, который засунул между подоконником и тумбочкой; вертушка от ветра вертелась вовсю, и, вместо того чтобы обратить внимание на дефект окон, меня опять наказали за эту шутку. Конечно, я стал возмущаться, и обращение мое с офицерами стало резким, а иногда и дерзким. Я часто сидел под арестом, а для моих лишних дежурств прямо не хватало дней. Один раз, сидя в карцере, я от скуки нарисовал пером и красками копию с трехрублевой ассигнации так точно, что копию с трудом можно было отличить от подлинника. Этот факт, а также чертежи и рисунки, которые я делал в классе, обратили на меня внимание товарищей и начальства, и я составил себе репутацию лучшего чертежника и рисовальщика в классе, что потом мне очень помогло.

Я часто сидел под арестом, а для моих лишних дежурств прямо не хватало дней. Один раз, сидя в карцере, я от скуки нарисовал пером и красками копию с трехрублевой ассигнации так точно, что копию с трудом можно было отличить от подлинника.

Ежегодно первого февраля в Инженерном училище давался бал, и бывало много приглашенных, которые с трудом помещались в залах и дортуарах[15]15
  Дортуар – общая спальня учащихся в закрытых учебных учреждениях.


[Закрыть], большая столовая же запиралась, так как в нее убирали все кровати, столики и табуретки. Балы эти пользовались большой популярностью благодаря нашему начальнику Шильдеру [16]16
  Шильдер Николай Павлович – русский историк, закончил Николаевскую инженерную академию.


[Закрыть], известному историку, и ротному командиру полковнику Прескотту, который в Петербурге пользовался широкой известностью, был громадного роста и обладал голосом рыкающего льва. Удивительно, что Шильдер, обладавший способностью прекрасного историка и литератора, всегда страшно стеснялся, когда обращался с речью перед строем юнкеров; он с трудом подбирал нужные слова, конфузился, потирал рукой свой бок и старался как можно скорее кончить речь и улизнуть.

Когда еще в январе месяце пошли разговоры о предстоящем торжестве, меня привлекли в качестве советника, но когда я высказал свои предложения и в особенности когда я сделал эскизные рисунки убранства помещений (простите, я начинаю отчаянно хвастаться), товарищи пришли в восторг, увидев новое, не то, что было в предшествующие годы, и полностью предоставили мне возможность распоряжаться, изъявив при этом открытое желание помогать мне во всем по мере своих сил и возможностей. Нам выдали денежный аванс, и мы горячо принялись за приготовление. Я опишу по порядку все помещения в том виде, какой они имели в день первого февраля.

Большая столовая, которая, как я уже сказал, превращалась в склад, была занята только на одну треть; кровати были поставлены на ребро в несколько ярусов. Склад этот был отделен от остальных двух третей драпировкой из одеял, подобранных красивыми складками, сколотыми английскими булавками. Драпировка была подвешена к потолку и свешивалась до ряда кроватных столиков. На столики были поставлены вплотную одна к другой кровати, так что их изголовья образовывали решетку с медными розетками и головками, половина же кроватей была скрыта за портьерой. Ножки кроватей были закрыты табуретками, положенными на столики, перед которыми был поставлен ряд табуреток стоймя и затем ряд табуреток боком, так что образовалась во всю ширину комнаты лестница, также задрапированная одеялами с подборкой лиловой каймы. В середине драпировки был поставлен большой портрет Тотлебена[17]17
  Тотлебен Эдуард Иванович – выдающийся русский генерал-инженер. По свидетельству историков, известный бельгийский фортификатор Бриальмон признает Тотлебена «самым замечательным» инженером ХIХ века.


[Закрыть] в золотой раме, а по бокам были сделаны из штыков бра на фоне звезд из шомполов; за решеткой стояли козлы из ружей.

Трудно было догадаться, что все это убранство было сделано из тех вещей, которые надо было на время спрятать. Свободная часть столовой была отведена для чайного буфета с бутербродами, которые пополнялись из расположенной неподалеку кухни. Следующая небольшая комната спальни, которая называлась у нас детской, была занята буфетом с напитками и фруктами. Далее шла большая эллиптическая комната, в которой были нагромождены столики и табуретки, поверх них – матрасы и старые шинели; получалось подобие холмов, по которым были установлены елки целым лесом, среди этого леса были устроены каменные гроты из заранее написанных на картоне декораций. Комната освещалась громадным фонарем из зеленой бумаги с вырезанными черными силуэтами. В одном конце комнаты был поставлен большой аквариум с золотыми рыбками, освещен он был внутри электрическими лампами от ящика с аккумуляторами, так как электрического освещения тогда у нас еще не было, а в другом конце стоял Геронов фонтан и бил струйкой воды с одеколоном. Следующая большая комната служила для танцев и была меблирована только золочеными стульями. Затем шли две комнаты, спальня и приемная, богато меблированные роскошной мебелью и коврами из магазина и складов мебельной фабрики Мельцера, сын которого был нашим товарищем в училище. Одна из комнат была меблирована как гостиная, а другая представляла собой роскошный кабинет и служила курительной. Далее шел большой рекреационный зал, отведенный также для танцев, со вторым оркестром музыки и буфетной в одной из комнат лазарета.

Приглашенные гости были поражены небывалым убранством помещений и меня направо и налево представляли разным высочайшим особам как инициатора и главного распорядителя нашего праздника, товарищи поздравляли меня с громадным успехом и благодарили за труды, и акции мои как художника поднялись очень высоко. Результаты успеха были для меня самыми неожиданными: со стороны начальства стало проявляться ко мне такое благоволение, что не только всякие наказания прекратились, но в конце учебного года, когда я заболел и у меня сделалось сильное разлитие желчи, меня освободили от пяти выпускных экзаменов, а в лазарете за мной усиленно ухаживали, прекрасно кормили и даже постоянно снабжали апельсинами по рецепту врача.

Освобождение от пяти экзаменов мне было очень на руку, так как я по-прежнему продолжал увлекаться теми предметами, которые были сопряжены с черчением и рисованием. Но я «запускал» другие науки, в особенности я «запустил» математику и механику, и в свое время мне пришлось в этом очень раскаяться; на мне оправдалась остроумная поговорка: «Как веревочке не виться, а все кончику быть».

С большинством из своих товарищей по училищу я снова встретился в Инженерной академии, куда не попала только более неспособная половина класса. Среди них помню скромного и очень милого юнкера Фоша, который совершенно не умел чертить; над ним смеялись: когда ему надо было провести прямую линию, то он вытягивал палец и по нему вел рейсфедером, а для кривой линии палец сгибал. Другой чудак – Андреев – здоровый краснолицый юноша, очень высокого мнения о своей наружности и всегда чисто выбритый, ходил с величественной осанкой. Мы постоянно над ним подшучивали, но больше всех его обижал некий Сыро-Боярский, который неожиданно схватывал его за шею под подбородком и восклицал: «Взять Андреева за подлицо». Выражение «заподлицо» употребляется в столярном и слесарном деле, когда какую-нибудь выдающуюся часть срезают под одну плоскость остального предмета.

Однажды весной, гуляя в нашем саду, мы увидели, что какой-то юнкер Константиновского училища с трудом перешагнул через низкую ограду и свалился к нам в сад; оказалось, что он был пьян до потери сознания. Я сейчас же был вызван для лечения труднобольного, мы его перенесли в свободный карцер и положили на кровать. Рюмка воды с тремя каплями нашатырного спирта быстро привела его в чувство. Через несколько часов он настолько оправился, что мы отпустили его домой, снабдив деньгами на извозчика. Потом мы были очень обижены тем, что он не только не заехал нас поблагодарить, но даже и не вернул денег.

Кормили нас в Инженерном училище значительно хуже, чем в Александровском. Несмотря на разные сладкие муссы, желе и бланманже, мы подчас были голодны и с удовольствием по вечерам ходили в кофейную Исакова на Невском пить кофе и есть пирожки или ужинали в польской столовой на Михайловской, где в укромном уголке буфетной можно было даже выпить рюмку водки.

В дни отпусков я любил ходить по Петербургу и осматривать этот красивый город. На Аничковом мосту я переходил между четырьмя группами коней и не мог налюбоваться этими великолепными скульптурными произведениями. Копии с двух групп я видел в Берлине, за них немецкий царь подарил две фигуры ангелов, которые были поставлены на колоннах при входе на Конногвардейский бульвар.

Группы коней на Аничковом мосту были вылеплены и отлиты скульптором бароном Клодтом и его помощником бароном Неттельгорстом, им же принадлежит работа над памятником Николаю I в виде оловянного солдатика, про которого говорили, что дурак умного догоняет, да Исаакий мешает, так как Исаакиевский собор стоит между памятниками Николаю и Петру. Тем не менее памятник Николаю представляет собой некоторое исключение среди других; это чуть ли не единственный случай, когда лошадь, стоя на дыбах, не имеет никакой опоры спереди и держится только на задних ногах. Памятник Петру имеет как опору змею. На памятнике Богдану Хмельницкому в Киеве лошадь опирается на курган, лошадь на бывшем памятнике Скобелеву опиралась на тур[18]18
  Тур – хворостяная корзина, набитая землёй, для защиты от пуль и ядер неприятеля.


[Закрыть] и т. д. А здесь при сильно вынесенном вперед центре тяжести единственной опорой служат тонкие задние ноги, и напряжение металла в этом месте должно быть очень значительным. Я не мог узнать секрета конструкции и думаю, что скульпторы, не задумываясь над вопросом прочности бронзы или железа, пропущенного внутри, отлили фигуру и поставили ее на пьедестал, а металл, испытывая чуть ли не предельное напряжение, добросовестно выполняет свою работу. Из других памятников помню две фигуры перед Казанским собором, про которые, кажется, Пушкиным сказано: «Барклай-де-Толли и Кутузов в двенадцатом году морозили французов, за то их благодарный росс без шапок ставит на мороз».

Помню на Марсовом поле нелепый памятник Суворову: кому могла прийти в голову фантазия изобразить чудака в костюме римского полководца? Наиболее удачным памятником, конечно, является памятник Крылову в Летнем саду: фигура дедушки Крылова, окруженная зверями и постоянно играющими вокруг памятника детьми, представляет собой чудную картину.

Из многих прекрасных домов столицы на меня производили наибольшее впечатление дворец на набережной Невы постройки архитектора Резанова[19]19
  Дворец великого князя Владимира Александровича, одно из самых заметных зданий на Дворцовой набережной Петербурга.


[Закрыть] и дом Сан-Галли на Лиговке архитектора Рахау. Многих прекрасных домов по Невскому и Морской тогда еще не существовало.

В дни отпусков я посещал иногда своего дядю, брата моего отца. Старик скромно жил на Невском за вокзалом после своей неудачной служебной карьеры. В свое время он служил в министерстве финансов и быстро «шагал» по службе, так что его прочили даже в министры. Между тем он сошелся с портнишкой в доме своего отца и имел от нее ребенка. Как порядочный человек, он считал себя обязанным на ней жениться, но не хотел огорчать родителей. После смерти своего отца и матери он женился на своей Марине Онисимовне, одновременно бросил свою службу и вышел в отставку, считая, по тогдашним предрассудкам, невозможным иметь такую вульгарную жену и занимать высокое положение. И с тех пор на многие годы он заперся в стенах своей скромной квартиры, живя только на пенсию и довольствуясь обществом немногих скромных чиновников, сохранивших к нему доброе отношение. Дядюшка с тетушкой ничего не делали и по целым дням ходили из угла в угол, прикладываясь изредка к рюмочке, которая всегда стояла рядом с графинчиком в угловом шкапчике. Однажды я пришел к ним около пяти часов, когда обыкновенно подавали обедать, и застал тетушку, играющую с тремя чиновниками в винт. На мой вопрос, почему они сели играть так рано, дядя спокойно отвечал, что они сели играть еще вчера, после обеда. Таким образом, они, не вставая, играли целые сутки. С моим приходом сели обедать и после обеда опять играли до одиннадцати часов вечера. Вот это, я понимаю, увлечение. У дяди кроме старшей дочери, которая ужасно скверно относилась к родителям, сильно ее любившим, было еще два сына. Младший был офицером гвардейской артиллерии и женился при странных обстоятельствах на очень богатой купчихе. Он увлекся ее капиталами, а она – его красивой наружностью и гвардейским мундиром, но отец купчихи был против свадьбы и желал, чтобы его дочь вышла замуж за его приказчика, чтобы приданое осталось при торговом деле. Тогда дочь объявила отцу, что она согласна идти замуж за приказчика при условии, что на ее имя будет переведен большой дом и капитал в пятьсот тысяч рублей. Отец на это пошел, но когда молодые вышли из церкви после венчания, то дочь распрощалась на паперти со своим молодым мужем и села в карету, в которой ее поджидал мой двоюродный брат. От мужа приказчика откупились несколькими десятками тысяч рублей, и кузен мой стал богатым человеком, но принужден был бросить службу, так как гвардейский офицер не может жениться на дочери шорника. Я знаю, что мой кузен в начале революции погиб от пули, но при каких обстоятельствах, не знаю.

Как-то брат начал писать с меня портрет во весь рост, и когда работа подходила уже к концу, его случайно посетил художник Репин. Он остался недоволен рисунком портрета и по свежим краскам жестким карандашом процарапал вновь весь контур.

Я также часто ходил на Васильевский остров к своему старшему брату, который продолжал заниматься в Академии художеств. По дороге я покупал копченого сига, и мы с удовольствием им завтракали. Как-то брат начал писать с меня портрет во весь рост, и когда работа подходила уже к концу, его случайно посетил художник Репин. Он остался недоволен рисунком портрета и по свежим краскам жестким карандашом процарапал вновь весь контур. Портрет пришлось переписать, и он вышел очень удачным. Посещая брата, я увлекся рисованием и сделал рисунки с фотографий, из которых несколько были помещены в журнале «Родина». Так я заработал по десяти рублей за рисунок.

По окончании выпускных экзаменов мы вышли в лагеря в Ижоры, где у Инженерного училища были прекрасные бараки с дощатым полом. Летом проходили строевые занятия, и мы главным образом возводили полевые фортификационные постройки. В общем, занятий было мало, мы пользовались большой свободой: много спали, играли в винт, гуляли по окрестностям, купались в Неве. Как-то раз я присутствовал при подводных взрывах, и масса оглушенной рыбы кружилась по поверхности и выбрасывалась на берег. По вечерам мы отлично ужинали в нашей лагерной лавочке Исакова. Своим маленьким фотографическим аппаратом я делал массу снимков и, пользуясь любезностью командира батальона, проявлял их в лаборатории гвардейского саперного батальона. Осенью, перед производством в офицеры, мы отправились маневрами из Ижоры в Красное Село. Три дня нашего пути шел проливной дождь, и мы промокли до костей. По ночам, несмотря на то что наши палатки были окопаны рвами, мы просыпались, лежа в воде. В общем, в полном смысле этого слова получили боевое крещение. За время этих маневров я от скуки и напряженного, нервного состояния попробовал курить и так пристрастился, что с этих пор и до настоящего времени не могу отвыкнуть от папиросы.

В один из августовских дней, после парада и церемониального марша под музыку нас поздравили с офицерским чином, и мы в полном вооружении с ружьями разместились в заранее заказанных колясках и на лошадях помчались в Петербург переодеваться в новую форму. Я помню, что мой отец в этот день приехал в Петербург и остановился в Европейской гостинице, куда от портного Брунста принесли мою офицерскую форму. Мне показалось, что я слишком буду обращать на себя внимание в новом с иголочки офицерском наряде, и поэтому я разложил свои одеяния на полу и начал по ним ходить, думая, что платье в несколько помятом виде придаст мне вид не вновь испеченного офицера, а уже послужившего. В тот же день отец подарил мне сто рублей и уехал обратно в Москву, чтобы дать мне возможность погулять с товарищами. В два вечера я исправно прокутил подаренные мне сто рублей и выехал в Москву, потому что мне все-таки не терпелось показаться среди родных и знакомых в форме подпоручика двенадцатого саперного батальона, расположенного тогда в Одессе.

В сентябре того же года я отправился с большим белым сундуком в Одессу, к месту моей дальнейшей службы.