Текст книги "Сегодня мы откроем глаза"

– Ничего страшного.

Амалия села на диван, скорее рухнула. Рей, заметив это, понял, что здесь она проводила почти все свое время, потому что даже не смотрела, куда садится, прекрасно ориентируясь в пространстве.

Парень не знал, как начать разговор, и, кажется, его мама тоже. Одному хотелось спросить про теракт, а второй – про его самочувствие.

– Какое сегодня число? – сам того не ожидая, поинтересовался парень.

– Третье августа. Ты пролежал без сознания восемь дней, – она тяжело вздохнула.

– Как будто вчера лег спать, а сегодня проснулся, только голова немного болит. И снова спать хочу.

– Рей, дорогой, конечно, ты хочешь еще отдохнуть. Так что ты спи, – было видно, что Амалия хотела ему еще что-то сказать, но, видимо, не решалась.

Рей, сам того не желая, последовал совету: его почти свинцовые веки начали опускаться, нечастное и равномерное дыхание становилось привычным, звуки, назойливо доносящиеся из коридора, слышались уже как будто через глухую стену. Он быстро засыпал.

– А как… как Софа? – последнее, что он уже невнятно произнес, прежде чем отправиться в Морфеево царство.

Он спал крепко, даже очень, так, что не слышал разрывающейся сирены реанимации.

***

В такой же, как и у Рея, белоснежной, только уже ближе к голубому цвету, комнате было больше аппаратов и проводов, чем мебели. Из нее были только кровать, стул, диван и небольшая тумбочка с вазой. В вазе, которая была в форме песочных часов, стоял букет лилий, таких же лилий, которые Софа могла видеть, когда поднимала голову, сидя в кофейне в тот ужасный день.

Шел уже десятый день, как девушка пребывала в коме. Открытая черепно-мозговая травма, естественно, сотрясение мозга, множественные переломы и трещины, вывихи и ушибы сломили ее.

За это время к Софе приходили все ее друзья, несколько родственников, бывшие одноклассники, два учителя, которые особенно любили ее. К ней даже приехали бабушка и дедушка из самой Голландии. Врачи говорили, что шансы есть, но в это, несмотря на надежду, мало кто верил.

Все эти десять дней на подоконнике без устали сидели двое мужчин: один был сероглазым молодым парнем, а второй уже мужчиной постарше с темно-темно-зелеными, даже болотными глазами. Они сидели, смотрели друг на друга, иногда о чем-то разговаривали и постоянно играли в шахматы. И все десять дней длилась одна партия. Двадцать пятого июля черные, вопреки всем правилам, походили первыми. Белые же, в свою очередь, отвечали более чем достойно: одну за одной они поглощали черные пешки. И вот случилось что-то – и в наступление перешли черные. Таким же образом с белого поля пропали сначала все пешки, а затем и другие фигуры.

Сейчас же у мужчины с зелеными глазами оставались лишь ферзь и король. Черные, стремясь уже который день побыстрее одержать победу, перешли на более агрессивную игру. Они ходили быстро и резко, возможно, совершенно не думая.

– Ну, ходи, чего же ты медлишь?

– Это мне как раз-таки на руку, – спокойно ответила Жизнь.

У этой игры совершенно не было никаких ограничений по времени: она могла закончиться как в эту же секунду, так и через сорок лет. Все зависит от того, кто умнее или кому больше повезет.

Они играли еще два дня. И за два дня ничего, совершенно ничего не изменилось, но играть им было интересно. Всегда интересно играть, если есть на что играть.

В комнату зашла Оливия, к сожалению, так же, как и Амалия, изрядно постаревшая. Она села на стул у изголовья, нежно, почти невесомо, боясь повредить хоть одну клеточку ненаглядного тела, взяла руку Софы. Слегка сжимая ее, женщина смотрела на дочь.

«За что?» – эта фраза только и делала, что крутилась у нее в голове. Дело было во многом: прежде всего, в Софе. Почему человек с такой чистой душой, вряд ли сделавший вообще что-либо плохое, должен сейчас находиться между жизнью и смертью только лишь потому, что какому-то человеку что-то внутри дало право лишить жизни не только молодую девушку, но и еще десятки людей? Почему вообще в мире такое происходит постоянно и повсеместно?

А знаете почему? Потому что в людях мало любви, это первое, и уважения. Именно уважения. Ведь теракты, убийства, издевательства, избиения и прочие ужасные вещи почему происходят? Потому что люди не могут признать того, что есть взгляды на жизнь, отличающиеся от их, потому что существуют люди, которые так же, как и они, вполне уверенно думают, что правы они, а не остальные. И это, естественно, задевает их чувства. И в своих головах они пытаются сделать мир лучше. А лучше ли? Я думаю, что нет. Они не делают его лучше тем, что убивают не таких, как они. Они делают лучше только себе, потому что люди уверенны, что мир – это только то, что у них внутри и только то, что окружает их. А другие – это просто мебель, неугодная и не нравящаяся им мебель. Если бы у меня в комнате стояла некрасивая тумбочка, я бы тоже попытался от нее избавиться. Но люди не тумбочки, и даже не шкафы. Люди – это люди. А тумбочки – это те, кто не понимает этого и смотрит на мир и на других однобоко, с выгодного себе ракурса.

– Ты будешь ходить или нет? – Смерти явно не нравилась медлительность Жизни. – Ты хочешь повторить историю с тем парнем?

– Может да, а может и нет, – мужчина, не отрываясь, смотрел на доску, ища выходы из затруднительного положения.

– Если да, то помни, в этот раз я не дам тебе выиграть.

Парень с серыми глазами улыбнулся. Так не улыбался ни Джон, когда впервые встретил семью Рея, так не улыбались ни Софа, стоящая на крыше вместе с парнем, ни Рей, смотрящий на Софу. Так улыбаются люди, план которых идеально сработал, противник полностью в их власти, они всех перехитрили, и никого им не жаль.

Юноша поднял глаза и все понял: что бы он ни придумал и как бы ни сделал ход, соперник знает все наперед, знает, как потом походит, чтобы загнать в ловушку и безжалостно уничтожить. В его зеленых глазах прочитались страх и всепоглощающее отчаяние, возможно, близкое к безумию. Совершенно не соображая, он поднял фигуру и поставил.

– Ходи… – отчаянно произнесла Жизнь, все еще смотря в серые глаза, так насмешливо выражающие превосходство.

Бледная рука с бледно-голубыми, слегка выпирающими, венами медленно подняла ферзя, превознося его над всей шахматной доской. Поставив его на другую клетку, Смерть еще раз посмотрела на Жизнь и нахально, дерзко и даже пренебрежительно, как будто зверь, смотрящий в глаза будущей жертве, произнесла:

– Шах …

Теперь ее рука потянулась к белому королю, который неимоверным образом превратился в белого ангела с длинными русыми волосами, и, грубо дотронувшись до его головы, продолжила:

– И мат!

Фигура медленно падала. В это время палату пронзил разрывающий, забирающийся в самые дальние уголки души, пугающий писк. За ним раздалась сирена, только уже гораздо громче. На коридоре послышались шаги и крики. В палату быстро забегали врачи и санитары, пытающиеся оттащить женщину от кровати. Оливия плакала, кричала. Ни слез, ни всхлипов, просто крик, крик боли и отчаяния. Если бы здесь был Джон, он бы слышал этот крик уже второй раз в жизни.

Врачи доставали препараты и приборы, пытаясь как-то реабилитировать Софу, а король все падал и падал.

В комнате творился хаос: плакала, кричала, била себя Оливия, врачи тоже кричали, потому что нельзя было услышать обычный тон, все носились и мельтешили, а за этим спокойно, абсолютно не шевелясь, наблюдала Смерть.

Король упал, а Софа умерла. Умерла, так и не попрощавшись ни с Реем, ни с матерью, ни с отцом, ни с кем из своих друзей, не насладившись жизнью, только лишь вкусив ее небольшую часть, так и не побывав в Вене, не заведя собаку, действительно не познав всех прелестей жизни. А все из-за чего? Да не из-за чего, собственно говоря. Из-за людской глупости и человеческого эгоизма.

***

Ничего из этого Рей не слышал, не видел. Он лежал, отдыхал и набирался сил. Чтобы жить. А надо ли оно ему будет?

***

Прошло семь часов с момента наступления смерти девушки. Но он этого еще не знал.

У бессознательного состояния, ровно так же, как и у сна, есть одно небольшое (хотя это как посмотреть) преимущество: если в твоей жизни, не дай бог, приключилось что-то, совершенно вас не устраивающее, всегда можно лечь спать и на какой-то момент выпасть из реальности. Именно так люди и борются с паническими атаками. Нет, не борются, а сбегают от проблемы. А знаете, на что это похоже? На ком снега, который катится за вами, безнадежно пытающимся убежать от него, спускаясь с самой вершины горы. Пока ком маленький, у вас это прекрасно получается, но он растет и растет стремительно, нагоняет вас и в какой-то момент даже не он сам, а его тень уже пожирает вас. Секунда, и вы навсегда в его объятиях, и это будет чудом, поистине чудом, если вы сможете выбраться. Так не проще ли у самой вершины остановиться, развернуться и взять этот маленький ком, посмотреть на него в последний раз и раздавить, раздавить безжалостно, уничтожив? Может быть, навсегда.

Рей не мог так сделать по двум причинам: он спал; ком, пока он спал, ждал парня, коварно улыбаясь и готовясь расти в размерах пропорционально скорости звука.

Он проснулся. Проснулся измученным, как будто после пяти футбольных матчей подряд. На поле, находящемся около вулкана. На необитаемом острове. На другой планете. Надеюсь, вы поняли, насколько он был измученным.

Но общее физическое состояние его было уже значительно лучше. Что касается тела, так сон точно лечит. Спина и ноги уже не болели, роза, пышным цветом цветущая внутри его, постепенно убирала шипы, превращаясь в воздух. Ему потребовалось еще около часа, чтобы окончательно прийти в стабильное состояние, понять, где он, в чем он и что с ним.

А что с ним случилось? И снова по кругу: вспышки, девочка, взрыв, кровь, «скорая помощь», реанимация, Софа…

Он попытался кого-то позвать, но вышло что-то нечленораздельное. Никто, как оказалось, не услышал. Тогда парень, рассчитывая найти хоть что-нибудь, способное ему помочь, оглядел комнату. Ничего ровным счетом не изменилось.

На тумбочке, мирно стоявшей около кровати, была небольшая красная кнопка, располагающаяся таким образом, что, будь вы даже в предсмертной агонии, смогли бы дотянуться до нее, и, возможно, вас бы спасли. Очень жаль, что в реальной жизни, не больничной, нет такой кнопки экстренного спасения.

Нажав на эту кнопку, он увидел, как в тот раз, красное свечение за дверью в коридоре. Буквально через минуту в палату стремительно вошел врач, взрослый, слегка полноватый, седой мужчина лет пятидесяти; Рей не заметил, но у него были очень добрые и умные глаза.

– Вы в порядке? – как-то удивленно, и, кажется, с некой досадой спросил врач.

– Не сказал бы, что в полном, но уже более-менее.

Врач на секунду вышел, позвал кого-то и вернулся.

– Итак, меня зовут мистер Крайлес. Я ваш лечащий врач, сейчас придет сестра и мы с вами поговорим. Вы можете со мной разговаривать?

– Ну, думаю, что да, – голова Рея все еще гудела, в висках, как будто маленький настырный рабочий пытался просверлить голову и выбраться наружу.

Вскоре пришла сестра, и начался стандартный опрос больного: как себя чувствует, что беспокоит, удобно ли ему, не кружится ли голова и прочее.

Так они проговорили минуты три, после чего в голове Рея что-то прогремело – гром, наконец разорвавший все паутины внутри его.

– Скажите, девушка, Софа, русые волосы, глаза красивые, она должна была быть тоже здесь. Она ведь тогда… при взрыве…

Вы стоите на берегу моря. Стоите и никого не трогаете, перед вами морская гладь, тихая и непоколебимая, и тут просто из ниоткуда появляется огромная волна, секунда, и вы уже под водой, не дающей даже в последний раз взглянуть на небо или глотнуть воздуха. Это паника. Это страх.

Страх тоже был в этой комнате. Девушка с курчавыми волосами, темно-фиолетового, почти черного цвета, медленно шагала по комнате, распространяя холод и ужас. Острые пальцы царапали стены, не оставляя повреждений, но издавая ужасный звук, который мог слышать только тот, на кого она смотрела своими безумными темными глазами.

Снова эти бесконечные хлопки, оглушающие крики, последние в чьих-то жизнях стоны.

– Вы меня слышите, скажите, вы слышите?! – мистер Крайслер стал громче говорить, даже почти кричал, пытаясь достучаться до остатков сознания Рея.

Нет, он не сошел с ума. Парень все слышал, но не воспринимал, как будто ему на ухо кто-то что-то кричал, но и совсем не ему. И постепенно, непроизвольно борясь с этим мерзким чувством, он успокоился. Сердце перестало отыгрывать «Полет шмеля», а руки, так предательски трясущиеся минуту назад, успокоились.

– Слышу, наверное, – но Рей по-прежнему не мог собраться, как будто самые тяжелые на свете цепи сковали его рассудок, не давая пуститься на свободу.

– Вам нужно еще отдохнуть.

– Да не хочу я отдыхать.

Теперь вы уже не перед морем, а на американских горках, мастерки меняющих высоту и скорость полета. Примерно так же вело себя состояние Рея: то впадало в Марианскую впадину, то, решая что-то поменять, за секунду взлетало на вершину Олимпа.

В палату вошла Амалия. Темные круги под глазами, нерасчесанные волосы, мятая одежда – все говорило об ее болезненном состоянии. Рей сразу понял, что мама очень долго плакала и, видимо, ни разу за последние две недели не улыбалась.

На улице погода стояла соответствующая: то самое время, когда летом солнце и жара уступают трон дождям и ветрам, было сейчас на дворе. Макушки деревьев раскачивало из стороны в сторону, хаотично разлетались лепестки цветов, чаек и других птиц не было видно. Надвигался шторм.

– У него посттравматический синдром,– сказал Крайлес, повернувшись к женщине.

– Это очень серьезно? – Миссис Трейер спросила без всякого выражения или эмоций. Она и сама прекрасно понимала, насколько серьезно, но тут еще и сказалась усталость и измождённость организма.

– Как повезет, – ответил доктор и движением руки попросил медсестру, ставящую Рею капельницу, удалиться. Подойдя ближе к Амалии, он шепнул ей на ухо: – Если что, мы стоим за дверью. И помните, максимально плавно и, насколько вообще можно, мягко.

Они с медсестрой вышли. Рей, сильно побледневший, откинулся на подушку. Смотрел в потолок, ожидая слов матери.

– Рей, солнышко, как ты?

– Я нормально, просто слегка болит голова, – на самом деле нет, болела не только голова, но еще и что-то внутри. Но какой нормальный ребенок признается родителям в том, что у него болит внутри то, что нельзя потрогать?

– А ты помнишь, что случилось?

– Конечно, помню, – Рей сделал паузу и продолжил:

– Мам, – он привстал и посмотрел прямо в глаза. Тот взгляд, который смотрит прямо в душу, пробирая до самых костей; вы понимаете, что обманывать бесполезно, потому что эта ложь будет сразу же рассекречена. Рей продолжил: – что с Софой?

Ком, даже не ком, а шар из шипов подошел сразу к горлу Амалии.

Ветер раскачивал деревья уже куда сильнее, чем полчаса назад. Быстро надвигались черные, тяжелые тучи, давящие на землю. Сам воздух был тоже тяжелым, пахло не розами, даже не морем.

– Рей, пожалуйста, только не волнуйся.

В самом дальнем от Рея углу комнаты начало конденсироваться что-то темное. Ни Амалия, ни сам парень, ни камеры, ни кто-либо еще не могли это заметить. Не могли увидеть ровно так же, как не видели Любовь, Счастье, Смерть и других.

Рей, не отрываясь, смотрел, он ждал, ждал чего-то плохого.

– Когда произошел взрыв, Софа была на втором этаже и, к сожалению, сидела этажом выше места разрыва бомбы. Пол обвалился, а с ним упала и Софа.

Слезы выступали, а ком рос, душил все больше, не оставляя шанса. Эта темная субстанция росла, становилась сильнее и плотнее.

– На нее, – женщине тоже было тяжело говорить, она, не в силах более сдерживаться, расплакалась, – обрушился потолок. И прямо на голову.

Начали прорисовываться черты фигуры. Длинные, тонкие ноги, занимающие намного больше половины тела, которые к низу буквально растворялись в воздухе, лишали их обладательницу всякой опоры, но это ей нисколько не мешало. Длинные пальцы рук были расслаблены, даже невооруженным взглядом можно было заметить, что кожа у девушки мягкая и бархатистая, что странно, ибо вены и сухожилия слегка просвечивались.

Звуки для Рея снова начали доноситься, как будто сквозь стену. Ком с шипами разрастался, увеличивался, отращивал новые иголки. Но вот уже одна новая вещь появилась: внутри образовывалась пустота. Нет, не пропадало что-то, а именно появлялась пустота, пожирающая все остальное.

– Она была пятнадцать дней в коме, – Амалия уже не могла нормально произносить слова из-за всхлипов. Представьте, нет, лучше не представляйте, насколько это все тяжело. – И десять часов назад умерла.

Раздался раскат грома. Через секунду полился сильный дождь. Ветер рвал и метал, деревья, не способные сопротивляться, сдались.

Она появилась окончательно: стройная, худощавая, высокая, с впалыми щеками и острыми скулами, огромными, просто нечеловеческими глазами, узкими бледными губами, во всем черном, только белый цветок в кармане около сердца, конечно, если оно вообще существует. У нее не было ни зрачков, ни радужки, ни белка, просто черные, бездонные, но такие пустые глаза: весь космос был в них, и ничего в них не было. Она могла смотреть на вас и лишь взглядом выжигать все, что внутри, нет, не выжигать, замораживать вас изнутри, а потом, щелкнув пальцем, расколоть на мелкие кусочки льда, которые почти невозможно воссоединить. Это была Боль, та, которую боятся больше Смерти.

– Нет, нет, ты шутишь, нет! – Рей истерически засмеялся.

Смех этот исходил изнутри, и был не смехом, а скорее криком. Глаза его помутнели, ровно, как и рассудок. Он продолжал смеяться, слезы, как дождь на улице, катились, не останавливаясь.

В палату вбежал врач, за ним два крепких санитара. Они сильно сжали руки Рея, так отчаянно и безнадежно сопротивляющегося, не давая ему возможности двигаться. Мистер Крайлес что-то ввел ему. Через минуту Рей уже ослаб, почему-то ему захотелось спать, и, не сопротивляясь желанию, он уснул.

– И что прикажете делать? – Амалия, пытаясь успокоится (ничего у нее не получилось), спросила у доктора.

– Ждать. Пока пусть будет на обезболивающих и успокоительных препаратах, а там посмотрим. Вообще было ошибкой разрешить Вам такое. Простите.

Амалия обняла его. Как боль сближает людей, разрушает их оболочки!

– Я пойду, у меня еще пациенты на обходе. Останетесь?

– Если Вы не против, – а женщина знала, что нет, – я полежу тут рядом с ним.

Не ответив, он удалился. А она легла. И сразу же уснула.

А в углу все еще неподвижно стаяла та девушка, а рядом с ней уже знакомая нам другая, только уже с серыми, как пепел, глазами.

– Не благодари, – улыбнулась Смерть.

– Даже не собиралась, – ответила Боль.

Голос ее звучал подобно звону колокола в церкви: отбиваясь от стен, он забирался в голову и там уже бился о стенки, пытаясь расколоть их.

***

Сейчас он лежал и смотрел в потолок. На него, безусловно, действовало лекарство, но причина спокойного, если так вообще можно назвать, состояния была в другом: пустота внутри, заполненная болью. Боль и пустота, заполненная болью, – это две разные, но довольно похожие вещи. Если в первом случае вы можете избавиться от боли и продолжать жить, то во втором случае придется избавляться и от пустоты. А это не так легко.

Так он лежал уже три дня. Физическое, к сожалению, только физическое, состояние его приходило в норму. Ушибы быстро проходили, давление стабилизировалось. Рей был готов к выписке.

Назавтра он лежал уже дома.

Родители его не трогали, только приносили еду и изредка, как ему казалось, проверяли сына. Понимающие родители – это вообще очень важно. Амалия и Карл тоже скорбели, но намного меньше, нежели их сын. Простите за прямоту, скорее они скорбели из-за Рея. Родители парня не знали Софу очень хорошо, не знали ее родителей, ничего не знали про их жизнь, они лишь знали про отношения девушки и их сына, и, видя Рея в таком состоянии, они понимали, насколько это больно и серьезно для него. А, наверное, большинство родителей не может нормально жить, да просто существовать, если с их ребенком что-то произошло. Они начинают чувствовать себя виноватыми, что не смогли защитить вас от лавины неприятностей; пытаясь как-то оправдать себя в своих и ваших глазах, они со всех сторон окружают вас заботой, но не понимают, что если помощь и нужна, то ребенок обязательно попросит. Хорошо, что Амалия и Карл это понимали.

В одной комнате с Реем сидел мужчина без ступней, точнее со ступнями из воздуха, с абсолютно черными глазами. Он что-то читал и молчал. Ну как читал – смотрел в книгу и по-прежнему наблюдал за парнем. Он мог бы начать говорить, но кто бы его услышал? Ведь Боль не умеют слушать. Или просто потому, что Рей не видел, не мог потрогать соседа или просто поговорить.

Зато мог говорить сам с собой. Но не делал этого. Но какой от этого толк, если все равно он забывал все, что говорил секунду назад?

Он постоянно вспоминал моменты, проведенные с Софой: танцы под прозрачной крышей, бесчисленные прогулки по пляжу, разговоры в парке, поцелуи. А что самое больное – ее счастливое лицо на крыше, когда она говорила про Вену, когда радовалась книге и медальону, когда вдохновенно мечтала о форме ушей будущей собаки. Так больно, так горько, так печально.

Почему люди осмеливаются вершить единицы, десятки, сотни и даже миллионы судеб? Кто они вообще такие, эти непризнанные повелители? Если им дает это право бог, то бог ли он? Если это психическое отклонение, то это действительно куда хуже. А виноваты люди, которые за ним не досмотрели. Или это просто месть? Месть вызывается чувствами, а почти все чувства проходят. Или заменяются на другие, как вариант. «А если это ненависть к людям?» – спросите вы. А я отвечу, что уверен: в жизни каждого из этих людей хоть один, да и был человек, специально или случайно причинивший боль. «Может, эгоизм?» А эгоизм – это что? Правильно, это любовь к себе. Если человеку не на кого направлять свою любовь, он будет направлять ее на себя. А почему на себя? Потому что не видит нужды в его чувстве. Поэтому так много проблем среди человеческих отношений из-за того, что люди бояться показаться нуждающимися в любви или дающими ее.

Рей понимал, что в какой-то мере катится в пропасть, что нужно что-то менять. Но ничего, абсолютно ничего делать ему не хотелось: ни есть, ни читать, ни ходить на работу, ни готовится к учебному году, так быстро надвигающемуся. Ему было хорошо, по крайней мере, нормально, просто лежать, и даже не отдыхать, а просто лежать. Организм как будто впал в транс. Только этот транс не восстанавливал силы, придавая энергии и бодрости, а разрушал изнутри.

– Рей, завтра похороны, ты пойдешь? – Амалия осторожно проникла в комнату.

– Конечно, пойду, – он по-прежнему смотрел в потолок, кажется, даже не моргая.

Женщина неслышно подошла к нему и присела на кровать.

– Солнце мое, ну послушай, – положив свою ладонь ему на плечо, ласково проговорила она, – я прекрасно понимаю твое состояние. В моей жизни тоже умирали близкие люди, конечно, не настолько близкие, как у тебя. Но поверь, тоже близкие. Я помню, как еще в университетские годы моя подруга поскользнулась и упала виском прямо на угол кровати. И это все было на моих глазах. Рей, я плакала три дня, а может и пять. Я представляю, как это, лишиться лучшего друга, просто в момент, за секунду, не успев моргнуть, они пропадают из нашей жизни. Дорогой, нужно всегда их помнить, но отпустить, дать их душам свободу. Нужно двигаться дальше, но сохранять память о них и уважение. Я принесу вечером чаю. Отдыхай.

Она поцеловала его и вышла.

– Как он? – спросил Карл, как только его жена спустилась на первый этаж.

– Держится, но я не уверена. Иногда нужно очень много времени, чтобы принять или хотя бы осознать.

***

Погода в тот день была как нельзя некстати: на небе ни облачка, чтобы закрыть палящее и изнуряющее небесное светило; ветер всегда, как бы ты ни стоял, дул прямо в лицо, заставляя опускать голову, будто призывая к скорби каждого человека в этом небольшом городе.

К Софе пришло совсем не много людей, около пятнадцати. Священник что-то читал, говорил, что для каждого важно вести праведную и чистую жизнь, что бог обязательно вас за это наградит. И Софу наградил тем, что она теперь в лучшем мире. Не очень подарок, если честно.

Гроб, предназначавшийся быть вечным ложем для девушки, был поистине восхитителен: нежные переходы линий, изящные завитушки, сама его форма была прекрасной. Он был белым, а на боковых сторонах его были нарисованы или приварены золотые лилии, как будто настоящие. На крышке золотыми, тонко обведенными буквами было написано «Sole permanebit, ut Luceat», а вокруг надписи были бутоны лилий.

Помимо всех остальных тут стояла еще одна девушка, в черном платье, с темными волосами. Но самыми темными сегодня днем были ее глаза, которые она прятала за очками. Никто не спрашивал ее, кто она, кем приходится семье Дэзеров или просто Софе. Всем было все равно. Все и так знали, что она здесь, и этого было достаточно.

Первой к гробу подошла, естественно, Оливия. Она похудела, побледнела, и вообще это была уже не та улыбчивая женщина, которая так радушно встретила Рея и его родителей в последний День рождения дочери. У нее тряслись руки, дрожали губы. Сильно красное лицо, пустые глаза ужасали. Вот она бессильно рухнула на гроб и зарыдала.

Она стояла позади всех и по-прежнему не выражала никаких эмоций, лишь становилась сильнее.

Все стояли и смотрели. Каждому было больно, особенно если они смотрели на Оливию. Не многие, точнее никто из присутствующих, кроме Рея и Джона не знали о нерожденном ребенке, поэтому подумайте, как это: потерять двух, сразу двух детей. А Оливия знала, и чувствовала, не говоря уже о том, что вообще понимала и представляла, как это ужасно.

За ней подходили сначала Джон, перед этим успокаивающий жену, но впоследствии тоже заплакавший, потом еще какие-то родственники, одноклассники или просто друзья. Последним был Рей.

Подойдя максимально близко, он дотронулся теплой рукой да гроба.

– Ты ведь не думала, что сильнее меня? – спросила голубоглазая девушка, подойдя к Боли.

– Мы еще посмотрим, кто сильнее, – ответила та.

Снова подул ветер, только уже не обжигающий, а тихий и нежный. Рей отсутствующим взглядом посмотрел на крышку гроба, на надпись, провел рукой по лилиям. Он пытался за минуту вспомнить все хорошее, что у него было связано с этим прекрасным созданием. Ком с шипами был теперь постоянным спутником парня, не изменив своей привычке и сейчас. Сдерживаться не надо было, и слезы покатились сами собой.

«Ну почему, господи, почему?!» Этот вопрос остался без ответа.

Его тело дрожало. Казалось, что оно сейчас сожмется и разорвется. И так было у каждого человека, находившегося тут. Не хотелось мести, потому что она не поможет ее вернуть, хотелось только справедливости. Но невозможно передать боль людей, потерявших самое дорогое, что было у них.

Солнце играло на камне ангела. Гроб медленно опускали. Каждый старался уловить эти моменты, последние моменты.

Рей еще долго стоял тут, вместе с ее родителями. Он держал Оливию за холодную, дрожащую руку. Не описать то чувство, охватившее его. Точно сейчас он падал с огромной ледяной скалы. А под ним бездонное холодное море, которое вот-вот поймает его и больше никогда не отпустит.

Так прошел день прощания. А прощания ли?

***

Он смотрел на воду с высоты около двадцати метров, сидя на холодных балках третьего уровня моста.

Далеко под ногами тихо бежала вода, не волнуясь о том, что сейчас происходит в мире, что чей-то ребенок умер или какая жадная страна объявила войну другой. И, видимо, эта вода была счастлива, раз просто бежала и не бурлила.

«Может, просто взять и вниз? Что меня тут вообще может держать? Если ушло тогда, ушло, даже не попрощавшись, и больше не вернется. Все, абсолютно все, ушло тогда. Так почему же я не могу?»

Последнюю фразу он проговорил уже вслух, почти громко, настолько, насколько это возможно в тот момент.

– Что не можешь?

Рей повернул голову и увидел, как какая-то стройная женская фигура поднималась наверх. Поднималась довольно быстро.

– Если ты думал, что один можешь здесь сидеть и ненавидеть весь мир, то позволь тебя расстроить – ты не один.

Это была Оливия. Только уже не улыбалась. И не была красиво одета. И волосы не были собраны. Из прежнего были только сережки. И брошка в виде ангелочка.

– Простите, а что вы здесь делаете? – спросил Рей, хотя ему было все равно. Ему определенно хотелось с кем-нибудь поговорить, кто мог в равной, если не в большей, степени понять его боль.

Кстати о Боли. Она тоже тут сидела, слева от Рея, отчужденно смотря вниз. Она не подталкивала парня, просто сидела рядом, собираясь провести остаток жизни Рея рядом с ним.

– Я только что сказала.

– Простите, – это последнее, что сказал Рей перед долгим молчанием с обеих сторон.

Они ничего не говорили друг другу, но и не чувствовали неловкости. Все равно каждый из них знал, о чем сейчас думал другой.

– Ты меня спросил, почему я здесь. Теперь спрошу я.

– Каждый раз, когда мне нехорошо, я прихожу сюда. Это как-то помогает, что ли.

И он рассказал ей про уровни.

– Я ведь тоже выросла в этом городе. Когда умерла моя бабушка, которая была моим самым близким человеком, я проводила тут чуть ли не каждую свободную минуту. Ты любишь лебедей?

Она указала вниз. Там медленно, сонно и как-то нехотя плыли три лебедя: один спереди и два сзади по бокам. Они плыли по течению. Лебеди были очень красивыми: красные, слегка притупленные к концу клювы, белые гладкие перья. И длинные, изящные шеи, как будто стебли цветов, поднимающие головы – бутоны. Эти умные глаза, как жемчужины, смотрят в никуда, одновременно следя за всем.

Вопрос остался без ответа. Оливия, как будто очнувшись ото сна, зашевелилась, ощупывая карманы на предмет поиска какой-то вещи. Спустя пару мгновений она достала красно-белую пачку сигарет, вынула одну, и, закурив, медленно, словно не желая делиться с миром ее дымом, выдохнула.

– Ты будешь? – она протянула пачку Рею.

– Я не курю. И думал, что Вы тоже, – парень рукой отодвинул пачку, не отводя взгляда от птиц.

– Я тоже так думала. Три раза за свою жизнь бросала, кстати. Это редкостная гадость, хотя многим нравится. Когда родилась Софа, я дала себе слово, что больше никогда в своей жизни не закурю. Но моя-то жизнь уже закончилась.

Как будто услышав эти слова, один лебедь, тот, что летел впереди, сильно и умеренно взмахнул крыльями и улетел, сделав под мостом круг.