Текст книги "Дальневосточная республика. От идеи до ликвидации"

Китайцев периодически воспринимали как представителей враждебного государства. В соответствии с Айгунским договором китайские жители Приморской области сохранили Цинское подданство, и это сыграло свою роль в так называемой «манзовской войне» 1867–1868 годов, начавшейся с попыток взять под контроль экономическую деятельность китайских старателей и переросшей в китайское восстание против России. После этого конфликта администрация стремилась установить контроль над китайцами, что, в частности, привело к их массовой регистрации в 1880-е годы. В 1900 году, когда Россия принимала участие в подавлении антиимпериалистического Ихэтуаньского восстания (1899–1901 гг.), несколько тысяч китайцев были убиты в Амурской области. После бомбардировки Благовещенска китайскими войсками и российской оккупации правого берега Амура военный губернатор Амурской области Константин Николаевич Грибский приказал выселить всех китайцев на другой берег реки. Русская армия и поселенцы-казаки (в том числе и дети) загнали в Амур порядка 4 тысяч китайцев; тех, кто шел слишком медленно или пытался избежать верной смерти в воде, хлестали нагайками, рубили саблями, в них стреляли; до правого берега добрались не более 100 человек. В следующие дни подобным же образом были убиты еще несколько сотен китайцев. Хотя были люди, осуждавшие власти за подобные действия, широкого общественного резонанса благовещенская резня не вызвала[31]31
  Дятлов В. И. «Благовещенская трагедия»: историческая память и историческая ответственность // Дружба народов. 2012. № 10. С. 173–189; Glebov S. Between Foreigners and Subjects: Imperial Subjecthood, Governance, and the Chinese in the Russian Far East, 1860s–1880s // Ab Imperio. 2017. № 1. Р. 86–130; Stephan J. J. The Russian Far East. P. 71–75, 79.


[Закрыть].

Дискурс «желтой опасности» присутствовал в российской и международной прессе и во время Русско-японской войны. Параллельно с этим в европейской прессе существовал и мотив принятия Японии как нового современного государства и восхищения тем, с какой скоростью были достигнуты такие успехи, в то время как России порой отказывали в праве считаться частью Европы. Хотя в российской пропаганде Японию принижали, Русско-японская война стала крупнейшим поражением петербургской внешней политики со времен Крымской войны. Дальневосточное наместничество не пережило эту войну. Алексеев, главнокомандующий российской армией в регионе на начало войны, был в 1905 году освобожден от должности. Русско-японская война стала одной из причин Первой русской революции и обозначила начало кризиса империи, в конечном счете приведшего к ее падению. Хотя 1 мая 1904 года по причине войны режим порто-франко был возобновлен, война и революция привели к увеличению государственного присутствия в регионе. В 1904 году в Приморской области было введено военное положение, а в 1905 году за ней последовала и Амурская область. Но, несмотря на это, контроль государственной власти едва ли распространялся за пределы городов и железной дороги[32]32
  Dower J. W. Yellow Promise/Yellow Peril: Foreign Postcards of the Russo-Japanese War (1904–1905) // MIT Visualizing Cultures. n/d. Интернет-версия: https://ocw.mit.edu/ans7870/21f/21f.027/yellow_promise_yellow_peril/index.html (дата обращения: 17 февраля 2018 г.); Из истории таможенной службы России на Дальнем Востоке: Документы и материалы (1899–1925 гг.) / Сост. Н. А. Беляева, В. В. Горчаков, В. Н. Зубков, А. А. Торопов, Н. А. Троицкая. Владивосток: РИО Владивостокского филиала РТА, 1999; Millard T. F. The New Far East. N. Y.: Charles Scribner’s Sons, 1906. Р. 1–2; The Russo-Japanese War in Global Perspective: World War Zero / Еds. J. W. Steinberg, B. W. Menning, D. Schimmelpenninck van der Oye, D. Wolff, Sh. Yokote. Leiden: Brill, 2005. Vol. 1; The Russo-Japanese War in Global Perspective: World War Zero / Еds. D. Wolff, S. G. Marks, B. W. Menning, D. Schimmelpenninck van der Oye, J. Steinberg, S. Yokote. Leiden: Brill, 2007. Vol. 2; Wolff L. Inventing Eastern Europe: The Map of Civilization on the Mind of the Enlightenment. Stanford, CA: Stanford University Press, 1994 (Вульф Л. Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М., 2003).


[Закрыть].

В 1905 году Приамурское генерал-губернаторство было переселенческой колонией и главным аванпостом экспансии Российской империи в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Плотность населения продолжала оставаться неравномерной: наиболее населенными были южные районы, прилегающие к Транссибирской магистрали и границе. Присутствие официальных властей во Владивостоке и других городах сочеталось с относительным отсутствием государственного контроля в регионе в целом, в особенности в сельской местности. Противоречия между коренными жителями и переселенцами в Забайкалье все в большей степени напоминали то, что происходило в Туркестане, а резня в Благовещенске продемонстрировала, что китайцы, подобно евреям на западе империи, находились в крайне уязвимом положении.

ИСТОРИОГРАФИЯ И ПОСТАНОВКА ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКОЙ ПРОБЛЕМЫ

Настоящая книга, уделяя особое внимание интеллектуальным истокам ДВР и ее истории, посвящена развитию леволиберального имперского национализма в Российской империи и его присвоению большевиками в годы имперской трансформации. Поскольку речь идет не о оформившейся идеологии, а о гетерогенном дискурсе и наборе политических стратегий, термины «левый», «либеральный» и «имперский» в его описании служат маркерами, объединяющими различные идеи, как партикуляристские (относящиеся к конкретным группам), так и общеимперские, которые циркулировали в имперском и постимперском пространстве и за его пределами. Слово «левый» объединяет всех тех, кто был недоволен социальным и экономическим неравенством и считал социализм (или, в более широком смысле, социально ориентированную экономическую систему) решением проблем империи. Слово «либеральный» относится к защитникам гражданских прав, а также к тем, кто хотя бы на словах поддерживал демократическую политическую систему (для многих социалистов политическая демократия была не конечной целью, а лишь средством достижения социализма). Наконец, слово «имперский» было использовано аналитически, чтобы обозначить инклюзивность этого гетерогенного дискурса (то есть включение всего населения империи в имперское национальное сообщество) и соответствовавшей ему политики управления разнообразием, включавшей в себя присвоение тем или иным категориям населения особых групповых прав и перестраивание имперских иерархий. Оно также указывает на верность Российской империи как форме политической организации и как конкретному государству, которое было необходимо не только реструктурировать, но и защищать от внешних сил – в первую очередь от Германии в годы Первой мировой войны, а позже от Японии и других участников интервенции стран Антанты.

Как показал Илья Герасимов, неудовлетворенность состоянием имперского государства в начале XX века, в первую очередь распределением особых прав и политического представительства среди различных групп населения, привела к тому, что он назвал «великой имперской революцией» 1917 года[33]33
  Gerasimov I. The Great Imperial Revolution // Ab Imperio. 2017. Р. 21–44. No. 2.


[Закрыть]. История российского Дальнего Востока в 1905–1922 годах помогает объяснить не только то, как эта революция, взятая в широком контексте, разворачивалась на имперской периферии, но и как большевики смогли поставить ее себе на службу и убедить меньшинства и низшие социальные слои общества поддержать их или, по крайней мере, не оказывать им активного сопротивления. Более того, переплетение разных империалистических интересов в Азиатско-Тихоокеанском регионе и статус российского Дальнего Востока как аванпоста российской экспансии позволили большевикам распространить логику имперской революции и на соседей – Китайскую республику и Японскую империю, – подтолкнув их к попытке включить новые разнообразные группы населения в то, что стало советским имперским проектом, имевшим глобальные цели, но вместе с тем ограниченным опытом российского имперского кризиса. Дальневосточная республика (а также ее предшественница, Советская республика Дальнего Востока, существовавшая в 1918 году) была частью двух советских империй, создававшихся в 1918–1922 годах, – формальной и неформальной. ДВР можно трактовать разными способами: как потенциальную республику-участницу номинально федеративного Советского Союза, то есть часть формальной советской империи, а также как первую страну народной демократии, то есть часть неформальной Советской империи, подобно номинально независимым Хорезмской и Бухарской народным советским республикам[34]34
  Kimura H., Ealey М. The Kurillian Knot: A History of Japanese-Russian Border Negotiations. Stanford, CA: Stanford University Press, 2008. P. 36; Pipes R. The Formation of the Soviet Union: Communism and Nationalism, 1917–1923. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1997. P. 254–255.


[Закрыть], и, соответственно, первый шаг советского «нового империализма» в Азиатско-Тихоокеанском регионе[35]35
  На Дальнем Востоке стратегии и дискурсы «нового империализма» (или «империализма свободных государств»), подразумевавшего неформальную зависимость «суверенных» государств от метрополии вместо формальных колоний или протекторатов, в XX веке развивали Советский Союз (Монгольская Народная Республика), Японская империя (Маньчжоу-Го) и Соединенные Штаты Америки (Южная Корея и Тайвань) (Duara P. Transnationalism and the Predicament of Sovereignty: China, 1900–1945 // The American Historical Review. 1997. № 102 (4). Р. 1030–1051).


[Закрыть].

В англоязычной историографии до недавнего времени не было ни подробной истории российского Дальнего Востока в годы имперского кризиса и трансформации, ни научной истории ДВР, хотя о существовании республики упоминает практически каждый труд по истории Гражданской войны в России (1917–1923 гг.) и большинство трудов по истории революции 1917 года[36]36
  См., например, недавние монографии: Smele J. D. The «Russian» Civil Wars, 1916–1926: Ten Years That Shook the World. London: Hurst & Company, 2015; Smith S. A. Russia in Revolution: An Empire in Crisis, 1890 to 1928. Oxford: Oxford University Press, 2017.


[Закрыть]. Как указано выше, американский преподаватель и журналист Генри Киттредж Нортон, посетивший Китай весной 1921 года, был среди тех, кто считал создание ДВР проявлением свободолюбивого духа сибиряков, новой переселенческой нацией. В своей книге «Дальневосточная республика Сибири» Нортон рассказал историю Сибири – страны, которая происходит от России, но отличается от нее традициями и интересами[37]37
  Norton H. K. The Far Eastern Republic of Siberia. P. 86.


[Закрыть]. На своем пути к всемирной цивилизации Сибирь отринула самодержавие и политически воплотилась в Дальневосточной республике. Такая история соответствовала сибирскому областничеству, и именно ее хотел видеть в американских публикациях Краснощёков. Он считал, что американская общественность и бизнес, убежденные, что новая республика является демократической и отличается от Советской России, поспособствуют эвакуации японских войск, занимавших части региона с 1918 года, и помогут покончить с дипломатической и торговой изоляцией большевистского правительства в Москве. Но ДВР так и не была признана ни одним государством, кроме Советской России, а в скором времени вступила в вооруженный конфликт с антибольшевистским Временным Приамурским правительством, установившимся после переворота во Владивостоке в мае 1921 года. Более того, создание единой ДВР отнюдь не привело к выводу японских войск с Северного Сахалина. Впрочем, прямого конфликта между Советской Россией и Японией избежать удалось, и 14–15 ноября 1922 года, после того как японские войска покинули российские территории на континенте, московское правительство ответило на запрос читинского парламента и включило ДВР в состав Советской России.

Принимая во внимание, что Краснощёков был к тому времени отозван из региона, первоначальный план большевиков в отношении ДВР, если таковой вообще существовал у партии в целом, так и не был в полной мере осуществлен. Более того, даже официальная историография ДВР, начавшаяся в самой республике, по всей видимости, не могла прийти к единому мнению о том, чем же была республика – тщательно организованной большевистской аферой, непродуманной попыткой Краснощёкова добиться региональной автономии или результирующей различных дискурсов, стратегий и исторических случайностей.

Инициатива написать историю ДВР принадлежала партизанскому командиру-большевику Дмитрию Самойловичу Шилову, стремившемуся собрать материалы по революционному периоду. Но партийная бюрократия вскоре перехватила проект. В октябре 1922 года Миней Израилевич Губельман (Емельян Михайлович Ярославский), один из главных большевистских пропагандистов, возглавил организованный в Чите Дальистпарт (Дальневосточную комиссию по истории Октябрьской революции и Российской коммунистической партии на Дальнем Востоке при Дальневосточном бюро ЦК РКП(б))[38]38
  Шельдшев Е. М. Очерки истории исторической науки на Дальнем Востоке: Дальистпарт и его деятельность в 20-е – 30-е гг. Хабаровск: Изд-во ХГТУ.


[Закрыть]. Дальистпартовская версия истории ДВР, опирающаяся на трехтомный сборник мемуаров и документов, а также ранняя монография Петра Семеновича Парфёнова (включавшая в себя и его собственные воспоминания в качестве большевистского функционера, работавшего в ДВР) находились под сильным влиянием идеологии большевизма, но вместе с тем изображали абсолютный хаос региональных политических комбинаций, совершенно не указывавший на существование у большевиков какого бы то ни было последовательного плана в отношении республики. Нарративы 1920-х годов подчеркивали роль трудящихся ДВР в защите региона от японского империализма. Новый конфликт с Японией, назревавший в 1930-е годы, привел к публикации документов, связанных с историей ДВР, с яростным антиимпериалистическим предисловием Исаака Израилевича Минца. Хотя этот текст цитировал мнение Владимира Ильича Ленина о необходимости ДВР, он не упоминал ни о каких конкретных создателях республики – важнее всего была деятельность дальневосточного пролетариата и трудящихся[39]39
  Дальистпарт: Сб. материалов по истории революционного движения на Дальнем Востоке. Чита: Книжное дело, 1923. Т. 1; Владивосток: Дальпартиздат, 1924. Т. 2; Владивосток: Дальпартиздат, 1925. Т. 3; Японская интервенция 1918–1922 гг. в документах / Подгот. к печати И. И. Минц. М.: Центрархив, 1934. С. 11–13; Парфёнов П. С. Борьба за Дальний Восток. Л.: Прибой, 1928.


[Закрыть].

После репрессий 1930-х годов, жертвами которых стали Краснощёков, Парфёнов и другие большевистские деятели ДВР, советская историография продолжала подчеркивать антиимпериалистические черты истории Дальневосточной республики, добавив в 1950-е годы критику «американской агрессии» на советском Дальнем Востоке. В 1956 году Краснощёков, Парфёнов и другие были реабилитированы, и в 1950–1960-е годы появился новый корпус исторических исследований, вернувшийся к деятельности прежде замалчиваемых большевистских деятелей и к анализу ДВР как государственного образования. Особенности новой версии официального нарратива, появившейся в 1970-е годы, видны при сравнении первого и второго изданий мемуаров премьер-министра ДВР Петра Михайловича Никифорова, которые отличались в своих оценках роли партийного руководства и лично Ленина в создании ДВР. В издании 1963 года Никифоров сообщал, что политику создания формально демократического государства «ощупью намечали и проводили не без срывов приморские [а не забайкальские] коммунисты», хотя и указывал, что «отчетливо» она была сформулирована Лениным. В издании 1974 года, опубликованном после смерти Никифорова, уже сам Ленин выступил с идеей создания на Дальнем Востоке буферного государства[40]40
  Никифоров П. М. Записки премьера ДВР: победа ленинской политики в борьбе с интервенцией на Дальнем Востоке, 1917–1922 гг. / Под ред. В. Г. Антонова. М.: Госполитиздат, 1963. С. 176; Никифоров П. М. Записки премьера ДВР: победа ленинской политики в борьбе с интервенцией на Дальнем Востоке, 1917–1922 гг. 2-е изд. / Под ред. Н. Р. Андрухова, В. И. Слуянова. М.: Госполитиздат, 1974. С. 115. Краткий обзор советской историографии см.: Ципкин Ю. Н., Орнацкая Т. А. Внешняя политика Дальневосточной республики, 1920–1922 гг. Хабаровск: Хабаровский краевой краеведческий музей им. Н. И. Гродекова, 2008. С. 8–10.


[Закрыть].

Официальная точка зрения, подчеркивавшая роль Ленина как создателя Дальневосточной республики, господствовала в советской историографии начиная с 1970-х годов и оказала влияние на современных российских и иностранных исследователей[41]41
  Smele J. D. The «Russian» Civil Wars, 1916–1926: Ten Years That Shook the World. London: Hurst & Company, 2015. Р. 221, 347–348.


[Закрыть]. Начиная с 1990-х годов В. В. Сонин, Ю. Н. Ципкин, Т. А. Орнацкая, В. Г. Кокоулин, а также Б. И. Мухачёв, М. И. Светачёв и другие авторы тома «Истории Дальнего Востока России», посвященного революции и Гражданской войне, внесли существенный вклад в восстановление исторического контекста и главных событий, связанных с созданием и ликвидацией ДВР. Тем не менее они были склонны поддерживать позднесоветскую официальную интерпретацию ДВР, считали республику не чем иным, как блистательно осуществленной геополитической аферой, марионеточным «буферным государством», придуманным в Москве, чтобы удержать регион под властью России, и подчеркивали внимание большевиков к российским национальным интересам. Бóльшая часть позднесоветской историографии и значительная часть постсоветской историографии исходили из способности большевистского руководства планировать «правильный» курс действий, который в действительности был реконструирован ретроспективно и опирался на марксистско-ленинское утверждение о том, что Октябрьская революция 1917 года была неизбежной[42]42
  Кокоулин В. Г. Политические партии в борьбе за власть в Забайкалье и на Дальнем Востоке, октябрь 1917 – ноябрь 1922 гг. Новосибирск: Новосибирский гос. ун-т, 2002. С. 118–119; История Дальнего Востока России от эпохи первобытного общества до конца XX века / Отв. ред. Б. И. Мухачев. Владивосток: Дальнаука, 2003. Т. 3. Кн. 1. Дальний Восток России в период революции 1917 года и гражданской войны. С. 363–367; Сонин В. В. Становление Дальневосточной республики, 1920–1922. Владивосток: Изд-во Дальневост. ун-та, 1990. С. 4–6; Ципкин Ю. Н., Орнацкая Т. А. Внешняя политика Дальневосточной республики. С. 5–6; Ципкин Ю. Н. Гражданская война на Дальнем Востоке России: формирование антибольшевистских режимов и их крушение, 1917–1922 гг. 3-е изд. Хабаровск: Хабаровский краевой музей им. Н. И. Гродекова, 2012. С. 240–241.


[Закрыть].

Несмотря на доступность мемуаров Никифорова (в первом издании) и множество документов, находившихся в распоряжении советских ученых, Сонин указывал на наличие у Москвы контроля над событиями в регионе и не уделял достаточно внимания соперничеству между различными группами большевиков. Он утверждал, что в первой половине 1920 года «В. И. Ленин и ЦК РКП(б) наметили новый план буферного строительства», которое якобы должно было осуществляться с двух противоположных концов российского Дальнего Востока – из Владивостока на востоке и Верхнеудинска на западе[43]43
  Сонин В. В. Становление Дальневосточной республики. С. 15.


[Закрыть]. Это утверждение, впервые появившееся в учебнике 1974 года[44]44
  Сонин В. В., Исаева Т. С. Государство и право Дальневосточной республики; государственный строй ДВР. Владивосток: Изд-во Дальневост. ун-та, 1974. С. 4, 7.


[Закрыть] и повторенное еще одним автором в книге 1985 года[45]45
  Щагин Е. М. В. И. Ленин и создание Дальневосточной республики // В. И. Ленин и Дальневосточная республика: Сб. научных трудов / Под ред. А. И. Крушанова. Владивосток: ДВНЦ АН СССР, 1985. С. 22.


[Закрыть], не подтверждается историческими источниками, в том числе и теми, которые стали доступны после крушения Советского Союза.

А. А. Азаренков отверг подобный взгляд на создание ДВР, наглядно показав, что между московским руководством и владивостокскими большевиками практически не было координации, а четкого проекта ДВР не существовало до самого августа 1920 года[46]46
  Азаренков А. А. «Демократический компромисс»: идея «буфера» на Дальнем Востоке в планах и тактике политических сил – участников гражданской войны в России, январь 1920 – январь 1921 гг. Комсомольск-на-Амуре: Изд-во КПГУ, 2001. С. 46–47.


[Закрыть]. В своих двух монографиях[47]47
  Азаренков А. А. Политическая модель Дальневосточной республики: механизм функционирования институтов власти «буферного» государства, 1920–1922 гг. Комсомольск-на-Амуре: Изд-во КПГУ, 2001.


[Закрыть] Азаренков подверг пересмотру историю создания и ликвидации Дальневосточной республики, поставив под вопрос то, что многие принимали за данность, – большевистское руководство и единство партии. Он предложил сбалансированный анализ создания ДВР с включением небольшевистских акторов не как антагонистов в «неизбежном» ходе событий, а как соавторов республики, которая была не столько большевистским планом, сколько результатом политического кризиса и компромиссов.

Действительно, исторические источники доказывают, что, хотя Ленин в 1920 году дал свою санкцию на предложение Краснощёкова и других сибирских большевиков о создании Дальневосточной республики, московское руководство было очень плохо осведомлено о положении дел в ДВР, по крайней мере до весны 1922 года. Создание ДВР стало результатом не последовательного плана, разработанного в Москве, а политики Краснощёкова и прямых вооруженных столкновений с японцами. У Краснощёкова были конкретные планы на будущее Дальнего Востока, которые он попытался осуществить уже в 1917–1918 годы, и вплоть до лета 1921 года он вел независимую политику, хотя и находился в контакте с советским наркомом иностранных дел Григорием Васильевичем Чичериным. Планы Краснощёкова шли гораздо дальше вывода японских войск: он желал создать дальневосточное государство, которое было бы связано с Советской Россией, но сохранило бы автономию как во внутренних, так и во внешних делах, став центром революционной деятельности в Восточной Азии[48]48
  Дальневосточная политика Советской России, 1920–1922 гг.^ Сб. документов Сиббюро ЦК РКП(б) и Сибревкома / Под ред. В. С. Познанского, М. П. Малышевой. Новосибирск: Сибирский хронограф, 1996. С. 265, 337.


[Закрыть].

Тем не менее советская интерпретация ДВР, в которой центральная роль отводится московскому большевистскому руководству, сумела проникнуть даже в труды иностранных ученых[49]49
  Debo R. K. Survival and Consolidation: The Foreign Policy of Soviet Russia, 1918–1921. Montreal: McGill-Queen’s University Press, 1992. P. 374–399; Smith S. B. Captives of Revolution: The Socialist Revolutionaries and the Bolshevik Dictatorship, 1918–1923. Pittsburgh, PA: University of Pittsburgh Press, 2011. P. 213–214.


[Закрыть]. Но слабым местом этой интерпретации является не только то, что ДВР не функционировала, как планировалось (это наглядно показал, к примеру, Пол Дюкс, изучивший политику ДВР во время Вашингтонской конференции 1921–1922 годов[50]50
  Dukes P. The USA in the Making of the USSR: The Washington Conference, 1921–1922, and «Uninvited Russia». London: RoutledgeCurzon, 2014. P. 93–99.


[Закрыть]), но и в том, что она не заполняет теоретическую лакуну в истории трансформации Российской империи в Советский Союз в 1905–1922 годах – важнейшей теме исследований российской, восточноевропейской и евразийской истории после «имперского поворота» 1990-х годов и ряда столетних годовщин – Первой мировой войны, революции и Гражданской войны в России. Аспект децентрализации, характерный для этой трансформации, хорошо изучен в применении к национализму меньшинств[51]51
  After Empire: Multiethnic Societies and Nation-Building: The Soviet Union and the Russian, Ottoman, and Habsburg Empires / Eds. K. Barkey, М. Von Hagen. Boulder, CO: Westview Press, 1997; Russian Empire: Space, People, Power, 1700–1930 / Eds. J. Burbank, М. Von Hagen, А. Remnev. Bloomington, IN: Indiana University Press, 2007; Khalid A. Making Uzbekistan: Nation, Empire, and Revolution in the Early USSR. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2015; Martin T. The Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923–1939. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2001 (см. русск. перевод: Мартин Т. Империя положительной деятельности. Нации и национализм в СССР, 1923‒1939. М., 2011); Steinwedel Ch. R. Threads of Empire: Loyalty and Tsarist Authority in Bashkiria, 1552–1917. Bloomington, IN: Indiana University Press, 2016; Suny R. G. The Revenge of the Past: Nationalism, Revolution, and the Collapse of the Soviet Union. Stanford, CA: Stanford University Press, 1993; всесторонний обзор «имперского поворота» см.: Sunderland W. The USSR as a Multinational State from the Revolution to the Death of Stalin: Western Scholarship since 1991 // Vestnik of Saint Petersburg University. 2016. History. № 4. Р. 142–158.


[Закрыть], но формирование ДВР исходило из другой логики, в рамках которой регион, определяемый через свои экономические и этнографические особенности, а не через национальную группу, мог бы быть признан автономным или независимым. Таким образом, создание ДВР и революционные события на российском Дальнем Востоке вообще представляли собой альтернативный сценарий крушения Российской империи и формирования Советского Союза. В то же время успешная националистическая мобилизация (то есть использование национализма русского большинства), проведенная большевиками на российском Дальнем Востоке, является аргументом в пользу «психологического синтеза коммунизма и русского национализма» в истории создания СССР, о котором Ричард Пайпс писал в 1997 году в предисловии к очередному изданию своей знаменитой монографии[52]52
  Pipes R. The Formation of the Soviet Union. P. vii.


[Закрыть].

Хотя дальневосточный регионализм XIX–XX веков привлек некоторое внимание ученых, он остается куда менее изученным, чем сибирское областничество, от которого он произошел. За исключением двух сборников статей, обращавшихся к истории переселенцев[53]53
  Peopling the Russian Periphery: Borderland Colonization in Eurasian History / Еds. N. Breyfogle, А. Schrader, W. Sunderland. London: Routledge, 2007; Rediscovering Russia in Asia: Siberia and the Russian Far East / Еds. S. Kotkin, D. Wolff. Armonk, NY: M. E. Sharpe, 1995.


[Закрыть], а также монографии Джона К. Чана о корейских жителях региона[54]54
  Chang J. K. Burnt by the Sun: The Koreans of the Russian Far East. Honolulu: University of Hawaii Press, 2016.


[Закрыть], прежние работы, посвященные российскому Дальнему Востоку, как правило, ставили во главу угла государство, а не местных действующих лиц или не рассматривали подробно дальневосточные регионалистские проекты.

Первый период имперской трансформации, между революциями 1905–1907 и 1917 годов, на Дальнем Востоке и в других частях империи, по-прежнему слабо освещен в исторической литературе[55]55
  Дамешек И. Л., Дамешек Л. М., Зиновьев В. П., Ремнёв А. В., Суворова Н. Г., Шахеров В. П., Шиловский М. В. Сибирь в составе Российской империи; Ремнёв А. В. Россия Дальнего Востока: имперская география власти; Remnev A. Siberia and the Russian Far East in the Imperial Geography of Power // Russian Empire: Space, People, Power. Р. 425–454; Stephan J. J. The Russian Far East; Von Hagen M. Federalisms and Pan-Movements.


[Закрыть]. Второй период имперской трансформации, между Февральской революцией 1917 года и созданием Советского Союза в 1922 году, изучен лучше; все больше исследований обращаются к региональной специфике социальных и политических перемен, выходя за пределы изучения элит[56]56
  Например: Badcock S. Politics and the People in Revolutionary Russia: A Provincial History. Cambridge: Cambridge University Press, 2010; Russia’s Home Front in War and Revolution, 1914–1922 / Eds. S. Badcock, L. G. Novikova, А. В. Retish. Bloomington, IN: Slavica, 2015. Book 1. Russia’s Revolution in Regional Perspective; Holquist P. Making War, Forging Revolution: Russia’s Continuum of Crisis; Penter T. Odessa 1917: Revolution an der Peripherie. Köln: Böhlau Verlag, 2000.


[Закрыть]. Вместе с тем большинство работ, посвященных Гражданской войне[57]57
  Например: Bisher J. White Terror: Cossack Warlords of the Trans-Siberian. London: Routledge, 2005; Pereira N. G. O. White Siberia: The Politics of Civil War. Montreal: McGill-Queen’s University Press, 1996; Smele J. D. The «Russian» Civil Wars.


[Закрыть] и интервенции стран Антанты в Северной Азии[58]58
  Например: Moffat I. C. D. The Allied Intervention in Russia, 1918–1920: The Diplomacy of Chaos. Houndsmills: Palgrave Macmillan, 2015; самая полная на сегодняшний день история японской интервенции см.: Hara T. Shiberia Shuppei: Kakumei to Kanshō 1917–1921 [Сибирская экспедиция: революция и интервенция, 1917–1921 гг.]. Tokyo: Chikuma shobō, 1989.


[Закрыть], либо заканчиваются событиями 1920–1921 годов, либо не обращают внимания на российский Дальний Восток. Единственное исключение – труд Кэнфилда Ф. Смита[59]59
  Smith C. F. Vladivostok under Red and White Rule: Revolution and Counterrevolution in the Russian Far East, 1920–1922. Seattle: University of Washington Press, 1975.


[Закрыть], региональная история, основанная главным образом на опубликованных источниках.

Дискурсы национализма и регионализма повлияли не только на проекты независимых или автономных образований на российском Дальнем Востоке, но и на само формирование имперского и постимперского региона в 1905–1922 годах. Тем не менее вопреки точке зрения Стефана, который возводит «последовательную региональную идентичность» к административному объединению Приамурского генерал-губернаторства в 1884 году и к экспансии в Китай в 1896 году, в результате которой интересы империи и региона начали противоречить друг другу[60]60
  Stephan J. J. The Russian Far East. P. 2, 93–98.


[Закрыть], настоящая книга утверждает, что главной основой коллективных действий был не дальневосточный регионализм, не идея отдельной региональной политической общности, существование которой подразумевали интеллектуалы и бизнес-элиты региона, а скорее региональная версия русского или российского национализма, включавшая регион в более широкое сообщество русских или россиян[61]61
  Levinger M., Lytle P. F. Myth and Mobilisation: The Triadic Structure of Nationalist Rhetoric // Nations and Nationalism. 2001. № 7 (2). Р. 175–194.


[Закрыть].

Настоящая книга, определяя национализм как гетерогенный и амбивалентный дискурс, использующийся для воображения и консолидации политического сообщества и мобилизации разнородного населения[62]62
  Anderson B. Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism.


[Закрыть], исследует, как оформлялись политические действия в дискурсивном смысле и как конкретные идеи позволили закрыть вопрос[63]63
  Deetz S. Democracy in an Age of Corporate Colonization: Developments in Communication and the Politics of Everyday Life. Albany, NY: State University of New York Press, 1992. Р. 187.


[Закрыть] о будущем российского Дальнего Востока в России и за границей. Другими словами, настоящая книга стремится показать, что, хотя дискурс регионализма и фигурировал в дискуссиях, интеллектуалы и политические деятели Дальнего Востока в основном опирались на национализм. Многие из них использовали регионализм или отдельные его элементы для защиты националистических взглядов на прошлое, настоящее и будущее региона, на его политическое и экономическое устройство и государственную принадлежность. Действительно, Краснощёков и некоторые другие поступали скорее наоброт, продвигая собственный регионализм с использованием националистических лозунгов, но их было на Дальнем Востоке меньшиство.

Стоит отметить, что после Русско-японской войны и сибирское областничество оказалось тесно связано с оборонческим имперским национализмом. Сам Потанин в 1908 году обосновывал необходимость автономии Сибири и, в первую очередь, «Дальнего Востока Сибири» японской опасностью. По его мнению, Сибирь была «предназначена играть роль буфера между европейской Россией и Японией» и нуждалась в реформах, чтобы повысить свою обороноспособность, а значит, и обороноспособность Европейской России[64]64
  Потанин Г. Н. Нужды Сибири. C. 116–117.


[Закрыть]. В 1914 году Элбек-Доржи Ринчино, горячий сторонник сибирского областничества и бурятского национализма, утверждал, что Сибирь и Европейская Россия не выживут друг без друга – Сибирь будет неизбежно поглощена Японией или Китаем, а Европейская Россия не выдержит, если ее отрезать от Тихого океана, исключительно важного для ее будущего[65]65
  Ринчино Э.-Д. Областническое движение в Сибири и социал-демократия (1914) // Элбек-Доржи Ринчино: документы, статьи, письма / Редкол. Р. Д. Нимаев, Б. Б. Батуев, С. Б. Очиров, Д.-Н. Т. Раднаев. Улан-Удэ: Ред. – изд. отдел Минпечати Республики Башкирия, 1994. С. 32, 34.


[Закрыть].

Анализ газет, прокламаций, публичных речей, парламентских дебатов и закрытых партийных дискуссий с 1905 по середину 1920-х годов позволил понять, почему политической и дискурсивной точкой сборки для региона и постимперского Советского государства стал национализм, а не регионализм[66]66
  Gerasimov I., Glebov S., Kaplunovski А., Mogilner М., Semyonov А. Do the «Assemblage Points» Exist? // Ab Imperio. 2014. No. 1. Р. 16–21.


[Закрыть]. Национализм не только позволил провести мобилизацию разнообразных элит и других социальных слоев для создания и ликвидации Дальневосточной республики, но и сыграл определяющую роль в консолидации региона. Более того, не успех ДВР как демократического спектакля, а глобально распространяющийся язык национализма позволил Советской России включить республику в свой состав без каких-либо международных последствий.

Имперскую трансформацию на российском Дальнем Востоке можно поместить в более широкий контекст глобального распространения и триумфа национализма, в XX веке занявшего доминирующее положение в дискуссиях о современности, а также в контекст противоречий между свободным движением капитала, рабочей силы и информации через государственные границы и суверенным государством как формой политической организации[67]67
  Роль государства как среды этого движения, впрочем, делает ситуацию еще более запутанной (Duara P. Transnationalism and the Predicament of Sovereignty. P. 1030). Подробнее о движении форм см.: Appadurai A. How Histories Make Geographies // Transcultural Studies. 2010. № 1. Р. 4–13.


[Закрыть]. Кроме того, история Дальнего Востока позволяет проанализировать изменения в международном империализме, которые были вызваны распространением национализма и в конечном итоге привели к включению националистических дискурсов в новые формы империализма. В 1900–1920-е годы, во время глобального кризиса империй, два видения постимперского мира стали серьезным вызовом системе международных отношений как отношений между государствами. Либеральный проект, продвигаемый Вудро Вильсоном, сделал само формирование ДВР приемлемым для международной прогрессивно мыслящей общественности: этот проект поддерживал идею создания новых государств и их интеграции в транснациональные экономические и политические пространства[68]68
  Manela E. The Wilsonian Moment: Self-Determination and the International Origins of Anticolonial Nationalism. Oxford: Oxford University Press, 2007.


[Закрыть]. Глобальный социалистический проект, разработанный и отстаиваемый Лениным, исходил из мира классов, а не наций, но вместе с тем поощрял антиколониальный национализм[69]69
  Davis D. E., Trani Е. Р. The First Cold War: The Legacy of Woodrow Wilson in U.S. – Soviet Relations. Columbia, MO: University of Missouri Press, 2002.


[Закрыть]. Несмотря на лозунги международного равенства, оба проекта привели к новым формам зависимости в рамках нового империализма[70]70
  Duara P. The Imperialism of «Free Nations»: Japan, Manchukuo and the History of the Present // Imperial Formations / Еd. by A. L. Stoler, C. McGranahan, P. Perdue. Santa Fe, NM: School for Advanced Research Press, 2007. P. 211–239.


[Закрыть]. Три имперских образования, ставшие основными проводниками нового империализма в XX веке, а именно США, Япония и СССР, напрямую соприкасались друг с другом в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Более того, ДВР можно интерпретировать как одно из первых «свободных государств», которое в 1918–1922 годах Советская Россия, Япония и США стремились включить в свои неформальные империи при помощи политических и экономических механизмов. Кроме того, в 1920 году ДВР все еще считалась каналом для экспорта мировой революции в Восточную Азию – революции, которая прямо указывала на подчинение «освобожденных» монгольского и (в перспективе) корейского народов большевикам[71]71
  Дальневосточная политика Советской России. C. 174–178, 204–205, 208–212; ВКП(б), Коминтерн и Корея, 1918–1941 гг. / Отв. ред. Х. Вада, К. К. Шириня; ред. – сост. Г. М. Адибеков, Х. Вада, Н. Мидзуно, К. К. Шириня, Ю Хё Чжон; сост. Ж. Г. Адибекова, Л. А. Роговая. М.: РОССПЭН, 2007. С. 132–133.


[Закрыть] как центру нового имперского образования в его формальной (СССР) и неформальной (Коминтерн) ипостасях[72]72
  Suny R. G., Martin Т. Introduction // A State of Nations: Empire and Nation-Making in the Age of Lenin and Stalin (см. русск. перевод: Государство наций. Империя и национальное строительство в эпоху Ленина и Сталина / Под ред. Р.Г. Суни, Т. Мартина. М., 2011).


[Закрыть].

Однако Дальневосточная республика радикально отличалась от Маньчжоу-Го или Монгольской Народной Республики, двух ярких примеров нового империализма 1920–1930-х годов: в случае ДВР не существовало этнонациональной категории, на которую могли бы опереться конкурирующие империи[73]73
  Строительство новой нации оказалось чрезвычайно тяжелой задачей и для японцев в Маньчжоу-Го, несмотря на наличие маньчжуров и даже монарха, принадлежащего к этнически маньчжурской династии Цин (Narangoa L. Educating Mongols and Making «Citizens» of Manchukuo // Inner Asia. 2001. № 3 (2). Р. 101–126).


[Закрыть]. Отсутствие отдельной дальневосточной нации привело к тому, что ДВР, как и другие региональные государственные образования, заняла особое место в советских конфедеративных и федеративных проектах 1918–1922 годов. Из восьми республик, подписавших протокол о передаче Советской России прав представительства на Генуэзской конференции 1922 года и тем самым запустивших процесс юридического оформления Советского Союза, только у трех – Бухарской, Хорезмской и Дальневосточной – были региональные, а не этнонациональные названия, причем из этих трех лишь в ДВР было русское большинство. Более того, ДВР была не федерацией, а унитарным государством, и ее руководители открыто называли ее русским государством, несмотря на существование четко выраженных националистических дискурсов корейского, бурят-монгольского, украинского и других национальных меньшинств. В этом отношении ДВР отличалась и от Крымской Автономной Социалистической Советской Республики, основанной в 1921 году в рамках РСФСР. В Крымской республике русские тоже составляли большинство, но она создавалась в первую очередь для крымских татар[74]74
  Marples D. R., Duke D. F. Ukraine, Russia, and the Question of Crimea // Nationalities Papers. 1995. № 23 (2). P. 264–265.


[Закрыть].

Существование в рядах большевиков разных групп, а также нерешительность их руководства в региональных вопросах и его зависимость от информаторов на местах противоречат интерпретации ДВР как инструмента односторонней большевистской политики. Хотя ДВР сыграла важную роль в отношениях между Москвой и иностранными государствами, задумали и создали республику отнюдь не в Москве. Более того, московское большевистское руководство позволило дальневосточным большевикам и небольшевистским политическим акторам – эсерам, меньшевикам и либералам – наполнить идею республики политическим содержанием, тем самым сделав их соавторами (а то и основными авторами) политики Москвы в регионе.

Продолжая дискуссию о многообразии большевиков, начатую Лилианой Ригой[75]75
  Riga L. The Bolsheviks and the Russian Empire. Cambridge: Cambridge University Press, 2012.


[Закрыть], можно отметить, что изучение российского Дальнего Востока позволило выявить еще несколько существенных различий среди членов партии, внесших свой вклад в появление различных группировок и неоднозначность политики партии в целом. Если в московском партийном руководстве было множество революционеров, вернувшихся из Европы, на Дальнем Востоке самыми влиятельными группами были местные (или ссыльные) активисты, а также, после Февральской революции, реэмигранты из США. Опыт совместной с другими социалистами ссылки, а также сравнительная умеренность политики в США, опыт взаимодействия с которой был у части региональных акторов, повлияли на многих дальневосточных большевиков, сделав их более склонными к компромиссу с политическими оппонентами. Раскол социал-демократов на большевиков и меньшевиков произошел в регионе лишь осенью 1917 года; Краснощёков неоднократно пробовал сотрудничать с меньшевиками и эсерами в 1917–1921 годах; в 1920 году Никифоров пусть и ненадолго, но был готов к сотрудничеству с бизнес-элитой Владивостока и белыми офицерами[76]76
  Среди большевиков и других социалистов и анархистов Дальнего Востока, безусловно, было много радикалов. В 1917–1918 годах руководители владивостокских левых, большевик-реэмигрант Арнольд Яковлевич Нейбут и уроженец региона Константин Александрович Суханов (меньшевик-интернационалист, союзник большевиков), были скорее готовы к сотрудничеству с анархистами и другими радикальными социалистами, нежели с умеренными. В 1918 году большевик Федор Никанорович Мухин, бывший железнодорожный рабочий с Транссибирской магистрали, придерживался аналогичной радикальной политики в Благовещенске, сотрудничая с анархистами и эсерами-максималистами.


[Закрыть]. Чрезвычайная мобильность населения в годы Гражданской войны и намеренная политика размывания региональных групп руководителями, присылаемыми из центра, способствовала тому, что к концу 1922 года партийная элита российского Дальнего Востока в основном состояла из новоприбывших.

Кроме того, к большинству дальневосточных большевиков, как до внедрения новых лидеров, так и после этого, неприменимо деление на «интернационалистов» и «строителей наций», предложенное Терри Мартином[77]77
  Martin T. The Affirmative Action Empire. P. 2 (см. русск. перевод: Мартин Т. Империя положительной деятельности).


[Закрыть]. Как уже указывалось ранее[78]78
  Sablin I. Governing Post-Imperial Siberia and Mongolia, 1911–1924: Buddhism, Socialism and Nationalism in State and Autonomy Building. London: Routledge, 2016. P. 4.


[Закрыть], такие люди, как Шумяцкий, уроженец Забайкалья, ненадолго возглавивший ДВР летом 1920 года и разрабатывавший стратегию Коминтерна во Внутренней и Восточной Азии в 1921 году, может считаться «транснационалистом»: для него национализм был не только способом реструктурировать Российскую империю и обеспечить лояльность (или несопротивление) национальных меньшинств большевикам, но и тактическим политическим инструментом. Шумяцкий не только поддерживал независимость Монголии, одновременно с этим отвергая независимость Тувы и считая, что она должна войти в более обширное Монгольское государство[79]79
  Дальневосточная политика Советской России. С. 204–205, 208–212.


[Закрыть], но и, возможно, даже ничего не имел против японской оккупации российского Дальнего Востока, ожидая, что в течение двух-трех поколений эта территория вернется под власть большевиков, подразумевая, вероятно, будущую мировую революцию[80]80
  Такое мнение Шумяцкий якобы высказал во время переговоров с представителями других политических сил летом 1920 года (РГАСПИ. Ф. Р-4694. Оп. 1. Д. 16. Л. 12. (Стенографический отчет экстренного заседания Временного Народного собрания Дальнего Востока, 7 сентября 1920 г.)).


[Закрыть].

Взгляды Краснощёкова сильно отличались. Выдвинув еще в 1918 году проект Советской республики Дальнего Востока, он последовательно выступал за административную и экономическую автономию российского Дальнего Востока в рамках советской федерации, указывая на чрезвычайную важность подобной автономии для политики в Восточной Азии. Кроме того, он был противником независимости Монголии от Китая и считал военное участие РСФСР и ДВР в событиях, оставшихся в истории как Монгольская революция 1921 года, не чем иным, как демонстрацией силы в регионе[81]81
  Дальневосточная политика Советской России. С. 64–66, 265.


[Закрыть]. С этой точки зрения Краснощёков принадлежал к группе большевиков-«регионалистов», предлагавших реструктурировать империю в союз регионов, а не национальных меньшинств, в полном соответствии с ранними предложениями Иосифа Виссарионовича Сталина, от которых тот к 1922 году уже давно отказался[82]82
  Сталин И. В. Марксизм и национальный вопрос (1913) // Сталин И. В. Сочинения. М.: ОГИЗ; Гос. изд-во полит. литературы, 1946. Т. 2. С. 290–367.


[Закрыть].