Текст книги "Век агрессии. Чувства и мысли, поведения и действия"

Стыд – это прежде всего смущение, которое выражается как сопротивление предполагаемому Я действию, а то и как предупреждение поступку. Стыд дан человеку, чтобы он мог жить в мире людей, не нарушая простейших норм общежития. В таком качестве стыд даёт о себе знать и вступает в действие как фактор культуры, и практически бессознательно, не требуя мыслительных и волевых усилий. Иными словами, проблемы начать стыдиться или не стыдиться в таком случае не будет, стыд или есть, как продукт социализации «стыдиться», и тогда он в одночасье вступает в действие, или его просто нет.

Однако как данность стыд говорит о том, что действие, за которое надо стыдиться уже совершилось, и что испытание стыда должно стать мерой наказания коллектива за проступок посредством самой личности. Отсюда следовало бы различать стыд, который станет заглушаться страхом за содеянное, и стыд как давящее чувство вины. Оба вида стыда будут вести к агрессии разными путями, и иметь разные последствия для себя и другого.

Итак, если исходить из основного положения и полагать, что стыд может быть гневом, направленным прежде всего на себя, то придётся признать, что в таком случае у него не будет необходимости побуждать и развивать ещё и агрессивные мысли в отношении Другого. Стыд станет сам по себе возбуждаться и производить агрессию изнутри. Но это может быть лишь частью правды, ибо стыд в единстве со страхом за себя, скорее всего сразу побудит и направит агрессию в отношении своей жертвы, и заставит её замолчать, чтобы избежать наказания. Сила стыда в том, что есть Другой (оценка извне) и есть Совесть (самооценка). Позже мы приведём пример такого стыда, который во временном отрезке смог выступить в двух ипостасях. А пока зададимся вопросом: что есть стыд, и как он в своих метаморфозах может быть связан с агрессией?

Такая постановка вопроса требует прежде определённого объёма знаний о стыде, его возможных формах и их предполагаемых связях с агрессивными мыслями, ведущими к определённым действиям. Начнём с простейших форм стыда – стыда за обнажённое тело, с которого, по всей вероятности, стыд и получает своё начало и развитие.

Так, стыд за обнажённое тело или стыд за не «прикрытую» телесность без своей прямой вины за это, согласно библейской традиции, берёт начало от Адама, ведь именно он, вкусив запретный плод, который даёт знания, первым делом устыдился своей наготы. Обращает внимание, что Адам не испытывает чувства гнева, за то, что был лишён райских куш, у него нет и обиды, которая могла бы дорасти до мести. Более того, в его чувстве стыда за неприкрытую телесность угадывается стыд как вина за непослушание. Но здесь для нас важно подчеркнуть не столько сам факт «первенства», а сколько то, что в рождении чувства стыда именно знания стали определяющими. И что знать «это», и понимать, что следует исходить из «этого» в своём единстве, и в тоже время оказаться в ситуации, когда «это» нарушено есть, по существу, свидетельство того, что запущен пусковой механизм стыда для Я. И, что для стыда открывается возможность стать «живым стыдом» для меня.

Действительно, люди стыдятся тогда, когда знают «что можно, а чего нельзя» делать. В то же время то, что вызывает стыд в одних культурах, может не являться им в других. Поэтому как таковой личностный стыд за обнажённую телесность восходит к определённым знаниям, к культурным традициям, принятым образцам и нормам (у нудистов, и не только, нет такой проблемы). В процессе социализации индивид усваивает эти знания, и тогда культурные нормы становятся сопричастными Я, во всех случаях, связанных с обнажённым телом. Такая стыдливость наготы естественна и является нормой практически во всех культурах. И она по традиции усваивается раньше, чем стыд за проступок. Ребёнка учат прежде стыдиться своей наготы, а потом уже пытаются отгораживать от злых проступков.

Однако ныне устои адамова стыда начинают утрачивать свои значения, ибо эта «стыдливость» как норма всё более размывается. И здесь, надо полагать, «первую скрипку» играют СМИ, инстаграма (организация, запрещённая в РФ), в которых выкладываются «самое, самое». Именно они во многом способствуют тому, что нормы стыдливости, становятся не нормой в жизненных мирах. И тогда личностный стыд за обнажённость мимикрирует, пытаясь оградить личность от поступков, противопоставляющих её ближайшему окружению. Словом, личность поначалу перестаёт визуально стыдиться обнажённой телесности как «другой с экрана», в интернете. К этому призывает «идеальная обнажённость», которая стала культом для поклонения и свободным для продаж. Американский социолог и культуролог Кристофер Лэш, более категоричен в своих оценках, когда говорит об упразднении стыда не только наготы, но и интима в обществе4848
  См. Кристофер Леш. Восстание элит и предательство демократии. М., 2002


[Закрыть]. Можно утверждать, что территория стыдливости, как шагреневая кожа, ускоренно сокращается. Так, гомосексуальные связи практически уже вышли из зоны стыда, став предметом политических спекуляций и публичной демонстрации. Теперь людям, стыдящимся всего этого, остаётся лишь одно: учиться глубоко прятать свой стыд, чтобы не выпадать из нового ряда «продвинутых». К счастью, другие формы стыда сохраняются, а значит сохраняется и общее понимание стыда. Поэтому на поверхности вещей рождение стыда «видится» как производное от активизации группы неблаговидных факторов.

Данный посыл не нуждается в особых доказательствах, ведь стыд, а мы станем его рассматривать прежде всего, как «отражённый удар», вызывает далеко не приятные переживания. По этой же причине интенсивность переживаний мы обычно связываем с «актуализированными» факторами жизненного мира, то есть прежде с силой удара извне. В то же время важно не упустить и личностный момент: возможности «социализированного» стыда, заложенного в личности, ибо от них практически станет исходить Я – стыд (уже как отражённый удар). Именно в этом ключе видится то, при каких обстоятельствах и каким образом стыд может вызывать агрессию.

Таким образом, есть основания определять стыд, как отражённый удар в том смысле, что он обесценивает Я образ. И это стыд интимно переживается субъектом как утрата, пусть и временная, своей идентичности. Такое понимание, скорее, свидетельствует о внутреннем восприятии того, что уже произошло и стало восприниматься как стыд. Здесь образ стыда – это репрезентация обобщённого стыда, который существует как понятие, насыщенное определённым содержанием, что вменяется субъекту принять в процессе социализации и нести его в себе, а аффект – отражённый удар. И это не простое или интенциональное соприкосновение, а именно удар (проступок, уничижительная ситуация, казус), который отражается в образе стыда ударом по имиджу Я, а в сознании Другого – отражается в негативном мнении. Поэтому как концепт стыд предполагает два плана со значениями образа стыда и аффекта стыда. Раздваивая, таким образом, предмет концептуализации стыда, мы выделяем, соответственно, «спящий стыд» и «актуализированный стыд». Спящий стыд, имеющий в своей основе предупреждение, не делать «того», что может его пробудить и актуализировать, рассматривается нами как внутренняя структура (представление, обладающее своим местом в жизненном мире), которая развивается в процессе социализации и бывает связана с социальным инстинктом сохранения своей идентичности в социуме. Актуализированный стыд – это «событийный продукт», представленный как наполнение структурного стыда переживаниями, связанными с нанесением «раны» нашему Я в результате эмоционально «отражённого удара». Но такой структурой сознания обладает и другой, только в аналогичной ситуации она наполняется уже мнением о фактичности стыда. Наличие таких «структур» как данности рассматривается нами как условие рождения и становления стыда. Такой подход к рассматриваемому предмету несмотря на известные условности «раздвоения» стыда, делает возможным находить общие перекрёстки, чтобы осуществлять переходы от одного концепта к другому, что приближает нас к поставленной цели. Ибо мы имеем теперь множество составляющих стыда, посредством которых можем изготовить концепт стыда и видеть его связи с агрессией. Это «живой стыд», «памятный стыд», «образ стыда», аффект стыда“, „спящий стыд“, „актуализированный стыд“. Как вариации они размещаются по фазам в плане имманенции, где персонажами являются Я и Другой. В своём единстве они образуют высказывание: „Я осознаю стыд в контексте жизненного мира, в соответствии с образом стыда и под взглядом Другого; это мой аффект, и он порождён позорящим действием или уничижительной ситуацией, вызванной, в том числе, и нелепым казусом.

Определяя стыд4949
  См. Касумов Т. К. Стыд как философский концепт. Сотис – социальные технологии, исследования. М., 2016. №1 (75). С. 7 – 24.


[Закрыть] уже как «говорящую сущность» или «живой стыд», мы понимаем под этим переживаемый акт, чувство «пострадавшего» Я, вызванное как осознаваемой «неприглядностью», так и опосредованной ролью Другого; и всё потому, что в таких ситуациях событие устойчиво связываются с отношениями в контексте различимого, и тогда же посредством стыда определяется мера потери собственной идентичности. Вот почему стыд и звучит рефреном того мгновенного акта, который послужил его возникновению. Когда же «проговариваются» сами факты стыда, возникают оценочные суждения, то начинают «проясняться» и смыслы стыда. Подобное продление стыда в памяти выступает как непременное условие его бытийности. Именно так, существуя в языке и сознании «говорением», сбиваясь в тексты и контексты внутреннего диалога сознания, стыд может воспроизводить своё «тело». Но это уже не столько изначальный стыд – эмоции, а сколько то, что можно было бы назвать, «экстрактом» стыда. Ибо в результате «многократных экспозиций» эмоции стыда текстуально обогатились в смыслах. Посредством такой фактичности стыд, будучи предметом переживаний и оценок, делается памятным элементом ситуации, а возможно и биографии. Их смысловые значения, данные Я и Другому в развитии, определяют стыд как устойчивую реальность жизненного, а точнее уже лингвистического мира. И если непосредственное в стыде, как было сказано, может проявляться прежде в чувствах и языке, то опосредствованное обнаруживается в значениях смысла. Таков путь от «живого стыда» к «памятному стыду» в жизненном мире, он будет сопровождаться одновременно с развитием агрессивных мыслей. И уже в этом контексте нам важно выяснить роль социализированного стыда.

Основная роль социализированного стыда состоит в том, чтобы «присматривать» за Я и при случае сдерживать его от неблаговидного проступка. Когда же в результате негативных упущений такое происходит, то социализированный стыд как предупреждающий конструкт, сменяется «живым», действенным стыдом, который порождает гамму актуальных практик, в том числе и оценочных. Ибо совершён проступок (зло), и за ним «по пятам» следует реальный стыд, который должен его умалить и восстановить, таким образом, душевное равновесие. Но даст ли это желаемое «успокоение», если зло не будет наказано. И может ли вообще стыд стать эквивалентом злу, если нет, то хватит ли самодостаточности уже у стыда как действователя на то, чтобы стать «карающей десницей». Как это понимать в контекстах агрессии?

Нам видится, что, поселившись, таким образом, надолго в жизненном мирке имярека, стыд станет укреплять свои позиции «изнутри», вступив в союз с виной и совестью. Их уделом, возможно, станет лишь отягчённая память. Но может статься, что осознание тяжести вины, сделает очевидным Я стыд и тогда уколы совести с неизбежностью определят трагический исход. И это будет означать, что возможности стыда как действователя жизненного мира стали действительностью. Здесь выражение «умереть (сгореть) со стыда» обретёт практический смысл и подтверждение в принятии смерти. Иллюстрацией «смертельного стыда» за собственные действия в коей мере мог бы послужить неустойчивый мир одиозного Ренарде, проступок которого приводит к смерти маленькой девочки, а уже терзания о содеянном преступлении – к самоубийству. И вот какие события и страхи тому предшествовали. Но вначале о том, как агрессия в два этапа сменяется самоагрессией. На первом этапе после совершённого преступления возникают два чувства: страх и стыд. Страх овладевает сознанием, в то время как стыд может в состоянии аффекта находиться, где – то на её периферии. Поэтому побеждает страх, и тогда чтобы защитить себя совершается агрессия со смертельным исходом. На втором этапе, когда страх отступает, актуализируется стыд, который вместе с виной и совестью, побеждает страх. И тогда усиливается голос вины, результатом чего и является уже самоагрессия.

 
Теперь о самом сюжете. В новелле «Маленькая Рок», писатель Ги де Мопассан, с огромной психологической достоверностью описывает трагические контрапункты жизненного мира Ренарде, который по воле случая и личных обстоятельств, потеряв рассудок и отдавшись чувству вожделения, насилует Рок, «уже не ребёнка, но ещё и не женщину». И тут же всецело во власти Я – безопасность, когда страх заглушает голос стыда и не даёт заговорить совести, душит Рок, и находит ещё силы, чтобы умело замести следы своего преступления. Да и кто может его, мэра города, заподозрить в данном злодеянии. Следствие заходит в тупик.
Но Ренарде несмотря на свой буйный нрав, всё же не был окончательным злодеем, можно сказать, даже уважаем горожанами. Поэтому в его жизненном мире Я – хороший и Я – проступок оказываются несовместимыми. В какое – то время, то достойное, что было в нём, множат силы стыда, вины и раскаяния. Они-то, как – то совесть, и вызывают различные галлюцинации и метафизический страх за содеянное зло. И тогда от попытки трусливо «спрятаться», он приходит к осознанию наказать себя. Ибо последние «сдвиги» в осознании проступка всё настойчивее и зримее противостоят Я – безопасности. По нарастающей силе они берут вверх над ней, и когда сознание безопасности начинает утрачиваться, Ренарде идёт на то, чтобы покарать себя смертью. В то же время он продолжает ещё колебаться, желая спастись. Однако, говоря словами классика, «масло уже было разлито…», а потому, как и замышлялось, всё заканчивается самоубийством. Таким образом, стыд, вина и раскаяние «достучались» до сердца Ренарде, неотвратимо вбирающего в себя всё внутреннее и внешнее, что было связано с проступком, и приговор был исполнен.
В таком исходе, конечно, значимы трагические сплетения контекстов жизненного мира Ренарде (смерть жены, одиночество). Но в большей мере это связано с неустойчивостью личностной идентичности. Необузданный нрав и неподконтрольное желание обладать, с одной стороны, и сострадание к чужой боли (чувство жалости к матери Роки), с другой, оказываются несовместимыми, они приводят к расколу Я и самоубийству. Пример Ренарде как концептуального персонажа наглядно показывает, что в контекстах жизненного мира стыд может вступать в смысловые связи с различными элементами, и прежде с виной. Они будут с неизбежностью определять поведение и даже завершаться трагедией. Так, Ги де Мопассан без всяких манифестаций показал жизненный мир и дал нам понять всю силу и действенность стыда и вины, с акта рождения, переживаний и до трагического исхода. Но он показал проблему конечного результата стыда, в то время как проблема начального состояния стыда состоит в том, чтобы не дать неправедным желаниям «быть» и стать причиной рождения стыда реального.
 

Итак, есть «базовый» стыд как специфическая форма переживания, вызванное поступком, которого лучше бы не было. Это знание и ощущение того, чего надо стыдиться. Когда же стыд возникает, то он разделяется, обычно, Я и Другим, где Я стыдится, в зависимости также от того, как Другой на это реагирует. Если такой стыд обращён во внутренний мир, то в большей мере просматривается экзистенциальный аспект проблемы; если же обращён во внешнюю среду, то социально – психологический аспект. Экзистенциальная проблема стыда – это проблема того, как «живётся» стыду в жизненном мире, ведь по природе своей он рождается, чтобы поколебать, а то и разрушить его. Социально – психологический аспект стыда просматривается в отношении Я и Другой, когда предполагаемая позиция Другого усугубляет и доводит стыд до вины и осуждения, став также экзистенциальной проблемой. Такое совмещение аспектов стыда с неизбежностью определяет его трагическое довершение как аутоагрессию. Этот пример может нам наглядно и полно демонстрировать интегрализм агрессии как социобиологического явления, и крайности её метаморфоз. Так, вначале мы узнаём, как сексуальный голод, инстинкт, и желание берут верх у Ренарде, и тогда совершается агрессивное сексуальное действие. Затем возникает стыд, который тут же подавляется страхом за содеянное и за себя, которые сменяются реактивной (криминальной) агрессией (убийством сексуальной жертвы, Роки). Но это ещё не всё, ибо стыд не отступает. Вступает в силу стыд, актуализируемый уже чувством вины и совестью, теперь он не может прятаться за страх, и вместе с совестью, а голос совести, как полагал Фрейд, это мужской голос, и чувством вины, они не дают покоя Ренарде. В таком союзе стыд приводит Ренарде к последней агрессии в отношении уже себя, приводит к самоубийству. В этом случае, пусть и запоздало, но стыд берёт верх над инстинктом самосохранения и страхом за жизнь.

В нашем примере, как видим, стыд практически проявляется на двух полюсах, определяясь так или иначе с агрессией, что также может послужить общему пониманию существующих связей между стыдом и агрессией. Так, когда стыд устраняется, уступая желанию, имеет место недозволенное, а впоследствии когда уже страх воцаряется за содеянное, то в одночасье совершается, как сексуальное насилие, так и убийство. В этом случае агрессия, безусловно, есть преступление, вызванное уступчивостью желанию и страхом за содеянное. Но, вот когда стыд по истечению времени совместно уже с совестью и виной, побеждают страх, то совершается аутоагрессия, причинение вреда себе, в случае с Ренарде, и как мы уже знаем, это заканчивается самоубийством. Такой исход позволяет по высшей справедливости рассматривать аутоагрессию как наказание за преступление, осуществлённое самой личностью.

Известно, что страх страху бывает рознь и что его сила подавлять и лишать воли соразмерна не только с внешней опасностью. Верно, будет и то, что погружение в страх связано с восприятием сознания и воображением, а также жизненными практиками и опытом, и что в его преодолении существенная роль принадлежит силе духа. Ведь страх как предупреждающий зов запускается ранее «устрашающего действия» и даёт возможность в коей мере себя изживать. Поэтому в развитии агрессивных мыслей и действий страх будет представлен как «пороговое» чувство, которое другие чувства, побуждающие агрессию (обида, зависть, тревога, стыд), должны преодолевать (переживать), чтобы можно было в полной мере отдаться во власть агрессивных мыслей, а главное, определиться в отношении агрессивных действий.

Но страх сам по себе также вызывает агрессию. Не будет ли тогда агрессия на опережение застрахованностью от страха? И не становится ли это в Век агрессии общим моментом, когда страх толкает быть, «как все», быть агрессивным? В таком случае надо будет признать, что страх стал движущей силой агрессии.

Действительно, страх и агрессия по-разному влияют друг на друга и от этого бывают разные поведенческие последствия. Ибо как порог страх может быть высоким, сдерживающим, и тогда мы говорим, что «страх остановил имярека», или, что «имярек боялся даже подумать об этом, не говоря уже о том, чтобы сделать». В таком состоянии страх всецело овладевает сознанием и подавляет агрессию. В иных случаях, когда страх может быть преодолён, мы можем говорить также о силе агрессиума, с его импульсами ненависти и убийства. А вот агрессия на опережение как застрахованность от страха – это уже, надо думать, порождение Века агрессии, когда агрессия сама по себе выступает панацеей от всего. Но может случиться и так, что имярек будет ввергнут в длительное состояние колебаний, и тогда следовало бы уже говорить больше о силе продолжительной тревоги. Во всех этих состояниях сознания страх играет роль «решающей инстанции» среди чувств. В этом его сила, и с этим связан его отличительный знак в мире чувств, порождающих и питающих развитие агрессивных мыслей.

Но здесь могут быть и другие суждения, ведь как было уже отмечено страх страху бывает рознь. Так, бывает страх перед неизвестностью, беспредметный страх, но может быть страх и предметным, иметь свой объект и причину. Переход от страха к агрессии чаще всего происходит, когда страх имеет свой объект и причину. Последнее вызывает ненависть (агрессивные мысли), а от неё до агрессивных действий бывает достаточно уже «одного шага». Так, страх вопреки сам по себе может играть на опережение, вызывая агрессию. Это происходит потому, что известен объект страха, который вызывает ненависть. Именно ненависть к объекту страха может дать ту силу, которая позволит перейти от страха к агрессии. Например, если муж постоянно избивает жену и вызывает в ней реальный, адресный страх, то симпатии, достаточные, когда – то для брака исчезают, взамен приходит устойчивая ненависть, которая может даже содвинуть на убийство чрезмерно агрессивного мужа садиста. Или привести к самоубийству жены, то есть к аутоагрессии.

Подобные суждения о страхе и агрессии не должны вызывать особых возражений, ведь обычный человек, чтобы помыслить агрессию, действительно, не может не испытывать страх. И потом сами чувства, побуждая агрессивные мысли, невольно, соизмеряются и сливаются со страхом, изменяя своей природе. Именно страх в основном определяет «быть или не быть агрессии», служит её сдерживанию, но может также придавать ей дополнительные импульсы. Поэтому рассматривая в различных контекстах связи обиды, зависти, тревоги и стыда с агрессией, мы не могли не говорить о страхе. Теперь нам предстоит поговорить о страхе как таковом, и мы начнём с наших традиционных вопросов «что есть что».

Зададимся вопросом: что есть страх,5050
  См. Касумов Т. К. Гасанова Л. К. Страхи в жизни и жизнь в страхе. //Вопросы философии. 2014. №1. С. 34—45.


[Закрыть] и в чём его сила над нами, когда мы боимся? И если есть страх сам по себе, страх как «внутримирно» (Хайдеггер) вызываемое чувство, то имеет ли он свою предметную определённость? Причём такую предметность, которую можно было отчуждать, избегая как трусости, так и агрессии в опасных ситуациях. Ведь было бы заманчиво представлять себе, что страх – это нечто, и это нечто можно отчуждать, а на реальные опасности, о которых страх нам говорит, научиться реагировать рационально. Но как это будет выглядеть по существу дела, в условиях жизни? А что, если страх имманентно находится внутри нас, пусть и в дремлющем состоянии. И при определённых обстоятельствах страх может нам даже понадобиться по причине того, что станет выполнять позитивные функции. Не будет ли тогда опрометчивым лишать себя страха – этого природного индикатора опасности и «возмутителя спокойствия», а быть может, и регулятора связей и отношений между людьми как сдерживающей силы. Есть ли в таком случае у страха шанс на реабилитацию? Прежде укажем на то, что страх связывает внутреннее и внешнее в субъективном мире переживаний. Ибо страх, как мы полагаем, будет предметен настолько, насколько он принадлежит моему предметному миру, который строится не без участия Я и прошлого опыта страха. Возникновение и развитие Я сделали более значимыми обратные связи человека с его окружением. Так, через призму взаимодействий Я и Другого социальный мир стал восприниматься как вероятностный мир значений, что, конечно же, добавило «бытийности» предполагаемому, то есть тому, что может произойти. Поэтому страх современного человека, как мы его ощущаем и осмысливаем сами, признаваясь себе – «я испытал страх» или «я постоянно испытываю страх» тесно связан с чувствительным Я, который чаще выступает как Эго-осторожное и Эго-вовлечённое. Исходя из целей исследования, мы различаем Я и Эго. Для нас Я выступает как личностная структура, выражающая общую позицию личности, а Эго-осторожность и Эго-вовлечённость – это части Я, в той или иной мере контактирующие со страхом. Какова позиция Я, таково и восприятие мира, замечает Сартр, а значит, вытекает отсюда и отношение к страху. Но, как в таком случае формируется та или иная позиция Я, связанная со страхом, и какова здесь будет роль стыда и воли? Для понимания этого следует исходить из того, как изменялся страх в своём естестве, то есть ещё до формирования Я (генетический аспект), и как по мере вызревания Я страх начинает восприниматься в системе культуры (функциональный аспект). Это важно, потому что именно в этот период эволюции страха начинает оформляться противостояние между ним и Я. Именно тогда страх предстаёт уже как осознаваемое явление, как феномен культуры.

Здесь важно выделить мыслительные стороны, связанные с тем, что по мере «взросления», соприкасаясь в большей мере с реальной агрессией, человеческий страх стал проявляться не только в спонтанном убегании, но и мог выражаться реакцией оцепенения, и «беглого думания», чего нельзя уже отнести к инстинкту. Думания же, надо полагать, были нацелены на поиск других возможностей ухода от опасности, а значит, и страха. Устойчивое место мыслительных действий в психической жизни, выходящее за рамки инстинкта, продолжало расширяться также по мере того, как росла агрессия в людских сообществах. Ибо надо было думать, как её совершить, а в противном случае суметь защититься от агрессии.

Уже в наше время можно видеть, что многие причинно обусловленные страхи, так называемые фобии, воспринимаются индивидом как реальные силы в плане рефлексии. И это, надо полагать, является важным условием укрепления общей позиции страха как поведенческой силы. Не говоря уже о том, что значимым в таком плане стал и беспричинный (мнимый) страх, так как благодаря особенностям социализации и неустанным заботам массовой культуры (фильмам-«страшилкам» и пр.), человеческая психика сделалась куда восприимчивее к различным формам воображаемого страха. Да и формы реального страха стали сегодня более действенными, если не сказать изощрёнными. Ведь теперь в продуцировании страха заметно возросла роль удовольствия, искуса и изобретательности. В таком же контексте следовало бы говорить о мотивации «заказа» на страх как важного средства воздействия в мире социальных связей. И это не предел возможностям проявлений новых типов социализированных страхов и страх заражения СПИДом, тому яркий пример. Более того, страх теперь нередко используется в коммерческих целях, он стал своеобразным товаром. Так, в телевизионных шоу, например, «Фактор страха», страх публично производится и распространяется для всеобщего употребления и удовольствия. Желающие могут получить свой драйв без всякого риска, пребывая в состоянии суррогатного страха. То есть страха «не своего», а получаемого в снятом виде от участников шоу, которые по природе вещей и законам жанра, всё же должны будут испытывать подлинный страх.

Как видим, страх смог по большей части обрести новые смыслы как в реальной жизни (фактор давления), так и в публичной сфере (драйв на потребу). В то же время животный и мистический страх как рудименты прошлого также сохранились, и рацио не стало тому большой помехой, ибо в человеческой жизни страху было куда расти, не разрушая своих «старых построек». И страх, по существу, рос от инстинкта предвестника опасности к разветвлённому и обогащённому конструктами «социализированному страху». Страху удалось, таким образом, не только перебраться из отдалённой дикости в современный цивилизованный мир, но и стать исключительным фактором жизни и деятельности людей. Ныне от роста страха во многом зависит поведение человека, его самочувствие, настрой и качество жизни. И мы знаем, что страх в своей сущности может доводить даже до болезненного состояния, не исключив при этом и трагического исхода.

Но, как в таком случае формируется та или иная позиция Я, связанная со страхом, и какова здесь будет роль стыда и воли? Для понимания этого следует исходить из того, как изменялся страх в своём естестве, то есть ещё до формирования Я (генетический аспект), и как по мере вызревания Я страх начинает восприниматься в системе культуры (функциональный аспект). Это важно, потому что именно в этот период эволюции страха начинает оформляться противостояние между ним и Я.

В то же время агрессия не могла не расти, ибо удовлетворять многие потребности человеку приходилось в борьбе. Одновременно с этим коллективное сознание, развивающееся в процессе групповых агрессий, также не могло не выработать поведенческие нормы, отвечающие представлениям о воинской доблести. Страх, конечно же, был антиподом всему этому. Собственно, смысл «доблести» и состоял, прежде всего в устранении страха, то есть в бесстрашии. В схватке с другими, над которыми надо было одерживать верх, страх был опасной помехой, причём не только для самих сражающихся, но и для тех, которых они защищали. Исходя из такого понимания, в людских сообществах утверждались два начала, по которым можно было оценивать поведение человека – это храбрость и трусость. Страх, естественно, стал приравниваться, а точнее стал предтечей к трусости. Коллективное сознание, таким образом, осудило страх, и выделяющееся индивидуальное Я вынуждено было не только признать этот приговор, но и принимать его каждый раз как своё решение. Коллективное осуждение стало находить подтверждение в стыде, в чувстве осуждения и самобичевания себя, и именно в таком значении ему суждено было стать регулятором индивидуального поведения. Впоследствии, в результате развития агрессивных практик и личностных начал, понимание воинской доблести было расширено до понятия человеческое достоинство, что окончательно уже лишило чувство страха всех прав на равное существование с другими чувствами. Так, страху суждено было превратиться в изгоя и олицетворять собой бесчестие. Он стал вечной проблемой личностного Я, которому надо было скрывать его от всех других и от себя. Страх из бессознательного «союзника» тела стал осознаваться в качестве антагониста Я, которому надлежало бороться и побеждать его. С приходом страха как предвестника зловредного, надлежало делать непростой выбор, который подлежал оценке и самооценке. Страх в понимании людей стал устойчиво ассоциироваться с опасным испытанием, несущим утраты и унижения. В этом, пожалуй, следует видеть корни неприятия страха.