Текст книги "Век агрессии. Чувства и мысли, поведения и действия"
Автор книги: Иван Шаповалов
Жанр: Философия, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)
В своей действительности, в том, как она нам является, и как мы её ощущаем, тревога предстаёт особой «вибрацией чувствования», которая вызывается силой непроясненных угроз и опасности. Сопрягаясь с другими чувствами, тревога определяет беспокойное сознание, когда за выяснением причин тревоги, скорее угадываемых, чем видимых и понимаемых по смыслу, неотложно следует страх. Предупреждая, таким образом, об опасности, тревога взывает к страху, не проявляясь, однако, в своей причинно-следственной обусловленности. И в этом видится её истинная сущность – быть скрытной и оставаться за порогом понимания. Поэтому тревоге остаётся перебирание возможного, вглядывание и вслушивание в то, что могло бы ещё произойти. Но тревога даже «не приоткрывает», это может сделать страх, а ускорение ему скорее придаёт уже агрессия.
Принимая это как данность вещей, было бы справедливым считать, что тревога органически связана со страхом, и что они находятся в тесных родственных отношениях. И что многое в тревоге, выводящее на агрессивные мысли, просто сопричастно страху. Здесь следует особо сказать о чувствах, которые неукоснительно связывают между собой тревогу и страх: это ожидание, предчувствие как ответ на ожидание, и воображение. Последнее образно (символически) выражает и ожидание, и предчувствие. Чередования этих чувств и создают особые вибрации, которые выражают сущностные связи тревоги и страха.
Такие связи обусловлены природой самой тревоги, которая есть не что иное как «отколовшаяся» от первозданного страха психическая составляющая. Она выдвигается вперёд, чтобы предупреждать более полно об опасностях. Однако этого не происходит. Оставаясь в цивильном мире как «упреждающий страх», обрастая под воздействием культур различными смыслами и значениями, она так и не обретает своей цельности и определённости. Тревоге скорее дано вносить сумятицу в мысли и чувства, она всегда там, где много чувств, сливаясь и блуждая с ними, а главное, тяготея в смятении чувств к страху, она лишена своей объектной определённости и видимой красочности.
Такая тревога или тревога как «смятение в себе», подтачивающее изнутри бытие, предстаёт в контекстах социальности и культуры некой тайной, которая объемлет внутреннюю отрешённость. Это истинная тревога, созвучная в коей мере и аристократизму духа – высокому понятию в выборе прежде «быть», а не только «иметь». Именно это созвучие с возвышенным не даёт тревоге полностью замыкаться в узком круге собственного чувствования и уныния. В повседневности же скрытность тревоги может иметь и прозаический характер, ибо есть умеренная тревога, и наступает она скорее от недовольства собой, когда беспричинно откладываются какие-то дела, чреватые последствиями как от непомерности заданного, так и от пресыщений дозволенным. Догадываясь о причинах умеренной тревоги, мы избегаем того, чтобы признавать её по сути. Это скорее тревога неделания, когда противостояние «Я» с тревогой полнится раздражительностью и злостью на себя. Над такой тревогой не может довлеть аристократизм духа, в ней больше бытового.
Психологи близки к расширению такого понимания, когда развитие тревоги в большей мере связывают с индивидуализмом. Но если последнюю рассматривать как отколовшееся от общности личностное начало, как особый путь, обходящий вначале эгоизм, то мы не увидим здесь особых противоречий нашим взглядам. Ведь аристократизм духа прямо свидетельствует прежде об индивидуальности и самодостаточности, о требовательности выбора ценностей жизни. И такое бывает присуще особому сообществу людей со своими знаками отличий во многом и даже в болезни. В этой части «аристократизма» тревогу можно было бы уподобить подагре (болезни королей) или мигрени (болезни гениев), которые считались «принадлежностью» людей высших сословий.
Так, у поэтов и писателей мы находим, что истинную тревогу как некий знак во времени испытывают люди духовно богатые, наделённые властью и своими отличительными знаками. Примеры тому можно почерпнуть из древнегреческих трагедий, где тревога неотвратимо бывает связана с судьбой (роком) героев, царствующих особ. Рок отбирает право выбора у героев, но не право противиться ей; и это борение, где исход не ясен, всегда сопрягается с тревогой. Такое изображение тревоги в художественной литературе стало высшим постижением её природы как истинной тревоги, что не могло не найти отображения и в обыденных представлениях о тревоге, прежде связанных с рисками противостояний.
Во всех иных случаях, и здесь сошлёмся на психопатологов, тревога и стойкая тревожность будут уже свидетельствовать о психических отклонениях, которые чаще всего диагностируются у людей низшего разряда.
Сегодня мы имеем устойчивое представление о том, что тревога – это самое безобидное чувство для окружающих. Основываясь на этом нам могут возразить: как можно ставить вопрос и пытаться рассматривать тревогу в контекстах агрессии, полагая при этом, что она может быть связана с агрессивными мыслями, более того, и с агрессивными действиями? Ведь тревога – это лишь мрачные предчувствия, которые вместе с разочарованием и подавленностью не могут предполагать никаких вразумительных действий. Другого ответа обыденное понимание тревоги как фактического состояния скорее всего и не даст, ибо каждый раз будет оставаться за порогом сущностного. В то же время связанные с ним опыт и здравый смысл помогут нам выйти на след потаённого в тревоге. Поэтому начнём с обыденных представлений о тревоге, и попытаемся, пройдя определённый путь на основе простых суждений, дойти до значимой «развилки», что позволит проникнуться состояниями внутреннего мира и понять, как тревога может всё же побуждать агрессивные мысли.
Тогда вероятней всего о тревоге следовало бы начать говорить, как о чувстве сопричастности, значимой для личности ситуации, как о том, что, бытийствуя, давит и напрягает своей неопределённостью. И в этой части тревога своим существованием, несомненно, будет обязана страху, с которым она изначально бывает связана иррационально, когда тайное, недоступное разуму, замещается воображением и вымыслом, имеющими культурные подтексты. В то же время, охватывая в своей целостности бессознательное и сознательное, тревога может иметь разные лики и голоса, но её устойчивый облик чаще всего ассоциируется с мерцающим просветом страха и тоски. Ибо тревога лишь указывает на то, что дано почувствовать и только в таком обличье бывает доступна рассудку – способности мыслить предмет чувственного созерцания (Кант). И мысли здесь скорее о том, что страх предвещает беду, и что тоска лишь объемлет томительность ожиданий. Но здесь же зачастую вплетаются и получают развитие агрессивные мысли о том, чтобы положить этому конец. Это первая развилка, развилка «желания», ведущая к развитию агрессивных мыслей. Такие мысли ведут к агрессивным действиям, направленным на других, а то и на себя, и тогда следует уже признавать аутоагрессию как агрессию, направленную на себя, самоубийство. Так, герой произведения Сартра «Тошнота» Антуан Рокатен говорит о себе: «Я смутно мечтал о своём уничтожении, чтобы ликвидировать по крайней мере одну из излишних экзистенций. Но моя смерть была бы также излишней» (Жан Поль Сартр «Тошнота»). Это пример принятия тревоги как способа повседневного существования и развития агрессивных мыслей о самоубийстве. Однако в данном случае тревоге удаётся отобрать и противопоставить скрытно надвигающейся опасности (тошноте) всё то, что связано прежде с желаниями самого Рокатена – с желанием заниматься творчеством, писать книгу, то есть «быть» и «иметь».
Такое должно быть обычным делом, когда, стремясь избавиться от тревоги, человек подсознательно силится перевести свою «тревожность» в «говорящее сознание», чтобы с необходимостью помыслить (понять причину своей тревоги) и каким-то образом отвести от себя беду. Однако выйти вот так сразу за грань мрачных предчувствий не удаётся. Ведь начатое должно каким-то образом завершиться, и тогда тревога или рассосется сама по себе, или будет замещена как у Рокатена, а то и выльется в реальные и, надо полагать, неприятные для жизни действия.
Вопрос здесь в том, всегда ли тревога приходит на зов озабоченности творческими переживаниями, и прежде поисками новых смыслов для себя, или она действует по жизни, чтобы осуществиться по ситуации? И верно ли, что прояснение значимости тревоги связано с желанием и страхом, и что с возрастанием их действенности тревога может замещаться и утрачивать свою доминирующую роль? В связке с ними следует также озадачиться вопросами, проясняющими состояние тревоги (чувства) и вариации событий, что позволит выйти уже предметно на связи тревоги с агрессивными мыслями (вторая развилка, развилка «думания»). Ведь если состояние тревоги есть в большей мере её проявление во внешнем мире, то вариации событий, их интерпретации говорят о тревожных мыслях внутри. В своём единстве, представленном в логической связке смыслов, они образуют сущность того, что она (тревога) постигается в неком образе, в котором значение настроения как индикации тревоги становится очевидным. Поэтому размышляя о сущем тревоги, следует также исходить из некого образа мыслечувств и чувствомыслей, хаотично содержащих помыслы и чувства актуально настоящего в контекстах прошлого и будущего. Сплетаясь таким образом, мысли и чувства будут быстротечно выражать образ тревожной ситуации. Приведём два известных примера из произведений Пушкина, в которых герои находятся в состоянии сильной тревоги за близкого человека и тревоги за собственную жизнь. О тревоге за близкого говорит состояние бедной Лизы: «Уж полночь близится, а Германа всё нет», из оперы «Пиковая дама», сюжетом которой послужила одноимённая повесть А. С. Пушкина. В произведении «Евгений Онегин» тревога реально связывается со страхом за собственную жизнь. Так, в состоянии смертельной тревоги, Ленский вопрошает: «Что день грядущий мне готовит… Паду ли я стрелой пронзённый?».
В тревожных думах героев имели место или должны были иметь место и агрессивные мысли. Ведь бедная Лиза могла заподозрить и обман, и коварство Германа, что, мы знаем, имело место быть. А перед дуэлью «думается» лучше самому убить, чем быть убитым. В обеих случаях тревога как некий знак о сгущающихся обстоятельствах сама по себе полнится мрачными предчувствиями, ускользающими от рационального осмысления. Но можно ли «знак» и «предчувствие» считать сущностными признаками тревоги? Если согласиться, то надо понимать, как тревога, разъятая на мысли и чувства, бывает представлена в своём единении. Полагая также, что в своей целостности тревога раз за разом может накатываться как волна, важно уяснить, где она берёт начало. Обращена ли тревога к глубинам сознания или к миру вещей? Иными словами, является ли тревога плодом одних лишь печальных дум, которые нагнетаются и помимо фактичности или тревога даёт о себе знать как однажды действительное, которое вызывается обстоятельствами?4646
См. Касумов Т. К. Тревога как таковая и как концепт. Философия и культура. М., 2017. №10. С. 36 – 48.
[Закрыть] Здесь сложно будет прийти к какому-то согласию. Всё дело в том, что считать основанием тревоги, её тайной силой, которую не все хотят примечать и поныне. А ведь именно эта тайная сила, замешанная на неизвестности и ожидании, удерживает вместе тоску и волнение, томление и беспокойство, сохраняя их в преддверии страха и ужаса как тревогу. О такой тайне больше может сказать внутренний мир человека, чем внешний. В то же время актуализированная тревога, несомненно, будет связана с внешним миром, особенно в части агрессивных мыслей. Поэтому тревога не может не существовать как отношение между внутренним и внешним миром, иметь общее экзистенциальное основание и связанные с ним жизненные смыслы. Как полагает Мацейна: «Смысл – это осуществление определённой задачи самим нашим существованием».4747
Мацейна А. Драма Иова. Санкт – Петербург, 2000. С. 317.
[Закрыть] Тогда и смысл тревоги должен состоять в мобилизации душевных сил, в предчувствии опасностей и нелицеприятных вещей, и настраивать также на отпор врагу. Однако в контекстах предметности и развития агрессивных мыслей, несомненно, важна будет фактическая сторона тревоги.
В общем жизненном плане о тревоге можно судить на основании того, что обычно «накапливается» и оседает в подсознании из злободневных практик, будь то личный опыт тревоги или примеры тревог, наблюдаемые в окружении. Активизируя эту информацию в сознании, мы получаем возможность иметь представление о тревоге. Здесь в не меньшей мере играет роль и образ тревоги, навеянный художественными средствами, искусством и даже мифами; имея в виду в целом как-то ключевые слова, знаки, сценические действия и примеры деяния богов.
Отправной точкой здесь могут стать мифы (сгустки мыслей, желаний и воображения), которые создают образы различных тревог, значимых для понимания и раздумий. Вопрос в том, насколько эти образы разнятся и что здесь можно выделить как общее в тревоге? Обратившись к индуистской мифологии, мы видим, что многоликая воительница Кали сама несёт смерть, разрушения и страх, а тревога идёт уже за ней по следу, дополняя ужас вместе со страхом. Здесь образ тревоги даётся в контексте свершившихся деяний, он «перекрывает» собой ужас в назидании другим, что, несомненно, добавляет тревоге реализма. В римской же мифологии богиня Ангерона, ответственная за тревогу, предстаёт молчаливой в недеянии, и лишь палец, прижатый к губам, говорит о беспокойстве и страхе. Как видим, в одном мифе тревога следует за страхом, она даже прислуживает ему, дополняя общий арсенал агрессии. В другом мифе тревога предстаёт в ожидании страха, предвосхищая воображаемую агрессию. Общим будет то, что эти мифы вызывают чувства со переживаний тревоги, страха и агрессии.
Если жизненные практики тревог есть свидетельство раны, которая говорит о перенесённой травме, то образы тревог дают символы, знаки, за которыми скрываются смыслы. Но в обыденном восприятии всё это «работает» прежде на «словник тревоги», а не на извлечение смыслов. Именно словник тревоги по жизни пополняется и уточняется в границах здравого смысла, и уже как набор нужных слов служит мнению. Научные же знания о тревоге – это другие поля и горизонты, они требуют больше источников и размышлений. Общие моменты таких изысканий значимы для личностного восприятия тревоги, ибо сила тревоги не в глубине проникновения, и не в том, что она может рядиться в различные одеяния, играть воображением, перемещаться и спутывать цели. Сила её в тотальности, когда она всецело захватывает власть над человеком, не предлагая и не оговаривая условий освобождения, как, скажем, месть, которая говорит, что надо делать, чтобы удовлетворить её и не обращает гнев на себя, как это может делать стыд. Тревога не взывает и не указывает, а если и говорит, то делает это на языке символов, не раскрывая своих смыслов. Оставаясь в тёмной стороне сознания, она практически недоступна познанию в этом плане. Поэтому важно перевести её в познавательный план смысла и структуры.
Благодаря философии, и в не меньшей мере поэзии, мы можем понять, что тревоге как целостности дано жить «общим домом» в просторах сознания, души и сердца, и что, перемещаясь от сознания к сердцу, её действия и силы будут только наращиваться. А если прислушаемся к психологам фрейдистского толка, то уразумеем, что процесс «зачатия» тревоги осуществляется в сфере бессознательного. Там закладывается и вынашивается «эмбрион» тревоги в результате оседания и взаимодействия факторов личностного существования. Правда, если точно по Фрейду, то тревога даётся человеку ещё от рождения, когда он приходит в этот мир и утрачивает свои биологические связи с матерью. Но в любом случае данная от рождения или выношенная уже подсознательно в жизненном мире, тревога при определённых условиях активизируется и перемещается в сферу сознательного.
Философия, пролагая путь к сущностной тревоге, исходит из того, что она как таковая есть чистое событие, в котором объявляется становление «нежелательного», а то и «трагического»; и что, осуществляясь в нас, тревога становится реальным событием, подтверждающим её укоренённые смыслы. Именно в таком понимании о тревоге можно говорить, что она рождается с доминирующей идеей «пробудить страх за судьбу», которую пытается не только сохранить, но и навязать всему «чувствующему» и «вопрошающему» в границах сознания. Но при этом сама тревога «скупо» говорит о себе в сравнении со страхом и отчаянием. И, несмотря на их родственную близость, говорит она изначально лишь увядающим «языком» тоски. Тревога не пронизывает сознание как страх, и она не так глубока и всепоглощающа, как отчаяние, которую Кьеркегор находит несчастьем и смертельной болезнью. Такое объясняется её инаковостью, и в большей мере целью, ибо, будучи по-особому подвижной и временами действенной, тревога соприсутствует и чаще даёт о себе знать, привлекая чувства, которые в большей мере выражают озабоченность человека судьбой. Так тревога в единении навевает чувство незащищённости, опасности и утраты, где отправляющей силой делается ожидание. Ожидание того, «что будет», и это, собственно, образует практику переживаний самой тревоги в её всеохватности и, возможно, чрезмерности. Поэтому тревога предстаёт прежде как клубок сумрачных чувств и мыслей. И если чувства видятся как ответ индивида на сгущающиеся вопреки желаниям и интересам обстоятельства, то мысли индивида есть попытка понять и предвидеть их последствия. Однако мысли как рацио не удаётся пробиться сквозь толщу тревожных чувств, а те мысли, что о тревоге, сами бьются в унисон с чувствами. В то же время оставшиеся не прояснёнными обстоятельства, вызывают всё новые чувства, и тогда, говоря словами Гёльдерна, «мы чувствуем себя, не чувствуя других». Пожалуй, так можно было бы охарактеризовать начальную фазу тревоги. В такие моменты человек испытывает (чувствует) тревогу как данность, переживает её как то, что грядёт. Тут и воображение, совсем не случайно, выступая на стороне тревоги, «дорисовывает» в мрачных красках ожидаемые горести.
Как видим, тревога сопутствует человеку по всей жизни, и перефразируя Хайдеггера можно сказать, что человек есть «бытие – к – тревоге», а по Сартру, так человек сам тревога. Но какой смысл таит это бытие тревоги? Спрашивая так о сущности и властвующих смыслах тревоги, важно знать, где обитает тревога и как она связана с «сознанием для бытия» (внешним миром), и с «сознанием для сознания» (внутренним миром), (термины Л. С. Выготского)? И уже в этом контексте вновь вернуться к вопросам: приходит ли тревога на зов озабоченности или действует по жизни, чтобы осуществиться? И верно ли будет тогда, что прояснение значимости тревоги связано с желанием и страхом, и что с возрастанием их действенности тревога может утрачивать свою доминирующую роль? И уже в связке с ними важны будут вопросы, проясняющие состояние тревоги (чувства) и вариации событий, что позволит выйти уже на искомый концепт. Ведь если состояние тревоги есть в большей мере её проявление во внешнем мире, то вариации событий говорят о тревожных мыслях внутри. В своём единстве, представленной в логической связке смыслов, они организуют ядро, то, что постигается в неком образе, в котором значение настроения как индикации тревоги становится очевидным. Поэтому размышляя о сущем тревоги следует исходить как из некого образа мыслечувств и чувствомыслей, так и хаотично содержащих помыслы и чувства актуально настоящего, в контекстах прошлого и будущего. Сплетаясь, таким образом, мысли и чувства будут быстротечно и более полно выражать образ ситуации.
Находясь в сознании, где Я осваивает всё происходящее, тревога продолжает по – своему действовать, изменяя потоки мыслей и чувственный окрас; она действует, подчиняя их прежде тревожности ожидания. Не останавливаясь на достигнутом, тревога осваивает ширь архетипической души и сердца, пытаясь стать для Я – личности объемлющей печалью. Ей необходимо, чтобы Я – личности всецело и в мыслях и чувствах было бы в печальном ожидании того, что грядёт; и что этого крайне неприятного и провального не избежать. Так, усиливая враждебное восприятие мира, напряжённость и страх, тревога добивается не только устойчивой «печали» для личности. Она приводит к смятению духа и в целом изменяет поведение. Когда же в активную фазу вступает борьба между Я – желанием и Я – страхом, то душа раздваивается от предчувствий и разыгрываемого воображения, а сердце – полниться тревогой. Теперь, можно сказать, что тревога полностью завладела состоянием и воображением личности, установив власть страха. «В сетях тревоги всюду вижу страх», говорит Елена у Еврипида. И такое не было бы возможно без событийного ряда, не говоря уже о том, что тревога сама по себе без видимых причин является событием.
В целях опредмечивания тревоги и выявления значимого необходимо привлечь, так называемые, «силки» – понятия, которыми можно будет охватывать сущность тревоги, преодолев символы. Такими понятиями станут структура и смыслы, ибо всё имеет структуру, имеет структуру и тревога в своём основании, а в любой структуре, как известно, есть свои смыслы, которые бывают, связаны с сущностью. Высвобождая смыслы тревоги с их взаимосвязями, можно создать реальный банк смыслов как свободных ассоциаций, пригодных для изготовления искомого концепта. После этого останется лишь сборка и критическая выверка пригонки составляющих смыслов. Так, структура, указывая путь к сущности тревоги посредством смыслов, послужит тому, чтобы схватить её суть в концепте.
Вопрос в том, каким образом выявить сами эти структуры? Как к ним подобраться при всей неопределённости тревоги? Эту задачу надо решать исходя из объяснительной схемы «как», к которой, собственно, мы и подошли. На этой схеме последовательно представлены все объекты концептуализации, это: Тревога—Структура—Смыслы—Концепт. Тревога есть сущностное начало, структура и смыслы её реальное содержание, а концепт —интеллектуальный продукт. Здесь структура выступает мостом между тревогой и смыслами и в таком качестве служит концепту как цели. В контексте данной схемы и следует выявлять структуру, взяв для сравнения схожее с тревогой явление. Таким явлением будет сновидение, которое представляет интерес как «первый» драматик тревоги. Драматизируя признаки тревоги в сновидческих картинах, сновидение в символах нацеливает на прояснение её структуры. А без обнаружения структуры, как было показано, нет полного описания целостности и понимания существа вопроса. Всё это делает сопоставление тревоги и сновидений перспективным в исследовательских целях. Однако такой подход не должен противоречить традиционному, в котором связям тревоги и страха, их линейному тандему придаётся первостепенное значение. Как и тому, что тревоги переходят в страх, а страх без тревоги не является полным, и что на этом их действенные связи не кончаются. В то же время сходство тревоги и сновидений имеет свои пределы; правда, они имеют и свой пик тандема, когда объединяются в тревожных снах, где находится место и страху. Тревожные сны есть сущностные побуждения тревоги, о которых на языке символов рассказывает сновидец. Они свидетельствуют о наличии тревоги в бессознательном, её способе существования вне бодрствующего сознания. Здесь мы уже видим не схожесть, а «различимое» в одном.
В структуре тревоги и сновидения есть некие подобия, принадлежащие смутному миру. Выступая из темноты, они оставляют неявные, нераспознаваемые следы, будоражащие сознание. По ним мы распознаём различные событийные фрагменты и факты повседневности, но целостность происходящего и логика связей остаётся скрытой. Ведь прежде, чем вступить в сознание в виде готового результата, все названные ингредиенты выкипают в «котле» бессознательного. В этом «вареве» мыслей, чувств и событий неотвратимо бывают замешаны надежды и ожидания, разочарования и устремления, образы и слова. Выкипая, всё это конденсируется на поверхности как знаковые слова и образы (конденсаты чего – то), указывающие на то, что выступает тревогой или сновидением. Исходя из интенций, того, что они говорят (и на что указывают как символы), образуются скрытные смыслы, тот слой значений, который следует извлекать из совокупности слов и образов. Как писал Джалаладдин Руми: «Слово – одежда. Смысл – скрывающаяся под ней тайна». В развитии этой мысли сошлёмся на Деррида, который утверждал, что смыслы не постигаются мгновенно. Но, когда они осознаются, то придают фрагментарным единицам (словам, отдельным образам) существование структурной целостности и логических связей. Смыслы могут сопровождать воображения и чувствительность, делая их реалистичными в желательном отношении.
Теперь, чтобы понять в каком направлении нам дальше двигаться, и не потерять при этом почвы для восходящих абстракций о бытие тревоги как таковой, о тревоге, пребывающей на грани возможного и действительного, представим имярека, который пытается разобраться в собственной тревоге; озадачиваясь вопросами: что есть моё беспокойство? что или кто гонит меня им? И выделим то, что можно отнести к эмоциональной драме философствующего человека. Так, перебирая знаковые события, которые могли бы быть тому причиной, учитывая, конечно же, и своё самочувствие, имярек подойдёт к чему – то непонятному для него, он встанет перед неизвестным и, скорее, тайной тревоги как тем чувствованием, которое не определяется ходом его мысли. Эта часть тревоги вне его уразумения, он знает только, что она его сильно занимает, и что так тревога чем – то отлична от волнений и беспокойства. И, что, сливаясь с ними в предчувствии несчастья и беды, тревога ускользает от рациональных объяснений, она не указывает на причины, продолжая эмоционально и хаотично продуцировать тревожные мысли. Ибо каждый раз эмоции сталкиваются с неизвестным, не находя своего предмета. В то же время не знание причин, порождающих тревогу, становятся благодатной почвой для страха Тревога усиливается страхом и ужасом, но может статься, что начнут давать о себе знать и щадящие чувства. И тогда тревога – «ком под ложечкой», начнёт рассасываться. Так тревога может уйти, оставляя имярека в неведении о причинах своего появления; тайна не стала действенным событием, она лишь осталась омрачающим предчувствием. И быть может эта тайна, которую нельзя понять из опыта, и есть сущность тревоги, её актуальность как предмет метафизических размышлений.
Выступая как исходное состояние страха, и будучи чувством в подвижке, тревога является волнительной реакцией на жизненные обстоятельства, по поводу которых могут возникать и возникают удручающие мысли. В этом случае тревога, не долго властвуя, передаёт власть страху. В отличие от тревоги, навеянной скукой и унынием, тревога устойчива быть может на почве невзгод и разочарований, укоренённых в просчётах жизни, когда она неумолимо растёт и усиливается вместе со страхом как утраченный смысл. Достигнув границ своего существования, такая тревога сможет поставить человека перед трагическим выбором жизни и смерти. Ибо там, где тревога устойчива, наверняка, будет скрываться и неразрешимая проблема. Собственно, она и создаёт тревожную остроту.
Итак, мы видим, что тревога как данность субстацирована специфическим чувством, именно это чувство делает её самостоятельной, и именно посредством этого чувства тревога каждый раз связывается со страхом. Субстратом такого чувства могут быть нотки уныния, тоска и предчувствие не добрых дел. В своём единстве они усиливаются как чувство надвигающейся беды. Мы не знаем по существу, что хочет донести до нас тревога, но хотим одного: чтобы она перестала быть, хотим даже агрессивно, как «злость на себя». Тем временем воображение, сменяя смутные предчувствия, рисует удручающие, если не сказать горестные картины в контексте переживаемой ситуации. Вот тогда-то страх и овладевает сознанием, вытесняя слабую и колеблющуюся тревогу на обочину. Что в таком случае тревоге остаётся, как не уйти на вторые планы и начать прислуживать страху. Так ли всё происходит на самом деле? Если да, то, в чём тогда смысл тревоги? Состоит ли он в том, чтобы предупреждать страх? Или смысл тревоги, это вызывать страх, дабы стать его зловещей тенью? Это важно понимать, ибо выявленные смыслы, должны будут выражать уже тесноту связей тревоги с обидой и местью, указывая тем самым на полноту агрессивных мыслей, развивающихся под знаком нанесения урона.
Тревога как множественность вбирает в себя сгустки смыслов и составляющих. Составляющими тревоги являются ожидание, напряжённость, переживания, предвидение, желания и страх. Они образуют «тело» тревоги, и действуют во имя её идеи – «пробудить страх за судьбу». В подвижке от «иметь» и «быть» как точек сгущения составляющих, находится желание и потому смыслы могут множиться.
Базовый смысл тревоги, очень «похожий» на функцию, состоит в том, чтобы собрать все чувства и мысли в одной напряжённой точке и «производить» вариации событий, на основе обстоятельств, воображения и примеров прошлого с тем, чтобы разрешить неприемлемую форму существования. Она, действительно, нежелательна, и её изменение связано с рисками, поэтому и страх. Однако этот смысл не осознаётся, и как функция не реализуется. Ибо в реальной ситуации превалирует противоположный смысл, выражающийся в желании избавиться от тревоги. В их противостоянии рождаются новые смыслы, отражающие историю тревоги индивида и особенности момента. Сцепленные воедино на таких началах сгустки смыслов выражают сущность концепта тревоги, ибо вбирают чувственный опыт и дают мышлению проблемную точку локализации чувственного и интеллектуального. Началом здесь является аура страха, которой и противостоит желание как точка сгущения смыслов. При этом чувственный опыт имеет дело со здравым смыслом, а мышление восходит к вопрошанию. Стремясь избавиться от тревоги, человек подсознательно силится перевести свою «тревожность», как уже было отмечено, в «говорящее сознание», чтобы с необходимостью помыслить (понять причину своей тревоги) и отвести от себя беду. Обычно это не удаётся, не получается выйти вот так сразу за грань мрачных предчувствий, ведь начатое должно каким-то образом завершиться: тревога или рассосется сама по себе или выльется в реальные, и надо полагать, неприятные события. Но по любому случаю тревога перестанет быть, а оставшиеся переживания о ней, станут достоянием жизненного опыта. В своём множестве, становясь объективным, они станут выражать кредо говорящего сознания по поводу тревоги– «я тревожусь потому, что должен заботиться прежде о себе». Но забота, коем образом, может также предполагать агрессию, чтобы защищаться, и возможно даже делать это на опережение…
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.