Текст книги "Век агрессии. Чувства и мысли, поведения и действия"

В такой заданности обида окутывает экзистенцию человека, определяясь как специфическая форма восприимчивости неудовольствии и сдерживаемой гневливости. Конечно же, если речь не идёт о смертельном оскорблении, когда обида «подстёгивается» уже мыслю в понятиях жизни и смерти. Разжигаясь подобным образом, пламя чувств передаётся много быстрее и с неизбежностью приводит к агрессивным действиям. Такую обиду нельзя вытеснить на периферию сознания, ибо она неуклонно жжёт и разрушает повседневность, требуя возмездия. Но это случается не часто, чтобы типизировать обиду только в «крайних» выражениях, как это делают некоторые авторы. Ведь обида изначально есть реакция, и вряд ли можно предположить, что в ней уже имеются цели разрушения, исключая, конечно, смертельные обиды. В этом, собственно, мы находим её отличие от желания, которое чаще всего преследует поставленные цели.

Обида – это состояние пребывания во зле, и обида одновременно есть акт исполнения во имя ущемлённого «Я». Единение «состояния» с «актом» в данности и есть апофеоз агрессивной сущности обиды. Но такое единение не всегда однозначно по своей сути. Ибо смена злобы как состояния в обиде на акт агрессии, её полное облачение в агрессивные деяния если и имеют место, то происходят по-разному.

В одном случае путь этот короток и однозначен, он носит по сути линейный и безвозвратный характер. Это путь от смертельной обиды к расплате за неё, когда правосудие вершится по принципу «я сам воздам». Здесь и времени потребуется немного. Во всех других вариантах обида может идти к агрессии окольными путями и под присмотром рацио. И здесь есть о чём поразмышлять, ведь путей много, смотря из чего при этом исходить.

В реальной жизни, как уже было показано, обида прежде всего говорит о нарушении дистанции «Я и Ты», а по мере усиления негативности в отношениях она свидетельствует уже об отстранённости и сдержанности, а то и разрыве существующих связей. В то же время в обиде, когда «Я» ущемляется вопреки ожиданиям или в результате каких-то объективаций, когда возрастает настоятельная необходимость в укреплении самости и психических структур, любовь к себе находит новые смыслы и выражения. И тогда развитие «негативизма» выступает ещё и важным условием противостояния в себе самом воздействию обиды. Ведь обида всегда бывает схвачена «Я» как придание значения и смыслов факту обиды. Однако речь должна идти не только о ресурсах и позитивных значениях, в которых нуждается Эго, но и о том, чтобы противостоять вовне субъекту обиды. Поэтому оборотной стороной любви к себе, по существу, выступает агрессия как дополнительный резервуар энергии. Они, любовь к себе и агрессия, в своём единстве задаются переживаниями, которые были вызваны не простыми отношениями с окружением. Так обида даёт знать о неблагополучии, которую любовь пытается устранить и восполнить значимостью самой личности. И тогда же обида становится центром притяжения, вокруг которого активизируются родственные чувства (гнев, агрессия, злость и раздражительность) с тем, чтобы «выстоять» и ответить за обиду. Поэтому обида сама по себе говорит не только о нарушении границ самости, но и выступает организующей силой по укреплению её целостности и отражению враждебных актов. Тогда-то метаморфозы обиды и доводят смыслы обиды до агрессивной сущности, что также проявляется в поведенческих актах по принципу «отмщение, Я сам воздам». И в этом личном отмщении за обиду, надо полагать, есть свой смысл и дань агрессии.

Свидетельством тому являются, прежде всего, складывающиеся практики «обид» множественных индивидов. То, что их вариативность и многоплановость допускает возможности континуума от агрессии до апатии и безразличия. Здесь в большей мере надо иметь в виду те новые обстоятельства смены обществ индивидуализированных обществом множественных индивидов. Тем, что множественный индивид, а это и человек власти, и человек массы, характеризуется вариативностью поведения. И если человек власти «ситуативен» в выборе поведения, чтобы сохранить свой статус (что он чаще всего и демонстрирует), то человек массы проявляет свои «вариации» в целях сохранения необходимого в жизни. Сталкиваясь с обидой, множественный индивид наделяет происходящее смыслом, различает вариации и готовится к ответным действиям. Он может отступить, что называется «проглотить обиду», или ответить, не откладывая свои действия в «долгий ящик», а то и взять тайм аут. Все эти манипуляции, так или иначе, будут связаны с ростом «цены обиды» как в структурах власти, так и в малых людских «обменниках». В основе их лежит общий принцип множественного индивида: «за обиду надо платить сверх того», причём платить фактически по курсу агрессии, что уже без всякого кодекса чести и высоких моральных принципов, без всяких сомнений и колебаний, предполагает мстительность. Или платить за обиду бессрочно по курсу бездействий и апатии.

Основываясь на этом принципе, обида получает дополнительные импульсы как бы легитимного характера «для себя», ибо теперь обида исходит из своего личного права на ответную реакцию, имеющую свою цену. Особенность её в том, что она не носит строго адресного характера и зависит от возможностей того, кому была нанесена обида, и с этим уже в большей мере связана цена обиды. А цена, как известно, принимается многими, даже если она устанавливается в единоначалии. Так, личная обида человека во власти (назовём это «обидой вождя») открыто потребует несоизмеримо высокой платы, ибо во имя неё будут задействованы разрушительные силы, как в своём обществе, так и за его пределами. В их основе лежат разные мотивы: один публичный, легитимный в своей яви, а другой скрытный, латентный. В публичной сфере это любые аргументы в пользу практических действий, а в нелегитимной части – действия по принципу «Я в своей власти могу всё, в чём вижу необходимость». И здесь важно придавать актам личностного плана обличие универсальности, связанное прежде всего с защитой общих, скажем, национальных интересов.

Совсем иной расклад вещей мы видим, когда обида в массах набирает свой критический «вес». Она становится фактором нестабильности, ибо личная обида, взятая как множество, имеет своим субстратом уже не индивида, а установки и способы поведения масс. Как симулякр гневливости обида на уровне общества уподобляется резервуару апатии и ползучей негативности. Назовём это обидой массы, которая, как уже было сказано, также имеет свою цену. Да, предпосылками такой обиды в общем плане являются индивидуальные «вспышки» по поводу чего-то негативного, и по существу они бывают связаны с такими переменными как «обделённость» и «разочарование». Но им не суждено было почему-то возгораться, видимо, и в силу «множественности» в поведении, и они стали достояниями общества, как тлеющие угольки.

Правда, такое состояние изменчиво, ведь под воздействием усиливающихся ветров «неприятий» они могут вспыхнуть с новой силой и возгореться пламенем уже общественного негодования. Если это происходит, то возможности для оппозиции многократно возрастают. Однако у массы, имеющей «выбор актуальности в горизонте возможностей» (Гуссерль), есть свой смысл. И этот смысл не в деянии, а в уходе от него, и аргументами здесь являются как различного рода лишения (депривации) в прошлом и настоящем, так и разочарование в возможности что-либо изменить в будущем. Подвергшаяся на такой основе консервации обида, скорее всего, будет оставаться «гаванью апатии» для пассивной массы и не станет позитивным фактором изменений. И это будет своеобразной ценой за обиду масс, за которую, в общем-то, она сама и будет платить.

Таким образом, если обида вождя, обладающего властной силой, идёт на разрыв человеческих связей, то обида масс как протестная сила имеет лишь возможность, вступив на путь конфликтов, бороться с несправедливостью. Но ей «ведома дорога к реке забвения и апатии». И это уже проблема выбора и ситуации. Следует признать, что во всех случаях, идёт ли речь об обиде вождя или масс, за обиду, в конечном счёте, платит общество. Платит лишениями и страхом за обиды вождя и воцарением общего безразличия за обиды масс.

Завершая рассмотрение обиды как источника агрессивных мыслей, выделим две особенности, связанные с предметностью психологии обиды и социологии обиды, навевающие с личностных и социальных позиций агрессивный настрой. В психологии обида абсолютизируется содержанием переживаний чувств индивида «вблизи», что предполагает в реакциях открытость на грани агрессии. И здесь скорее надо говорить о конструировании личностных идентичностей явного сопротивления. Тогда как содержание социологической категории «обида в обществе» определяется смыслами, основанными на «совмещённых» переживаниях людей. В данной ситуации есть больше оснований для того, чтобы говорить о конструировании социальных идентичностей неявного сопротивления. Речь может идти о наведении символических мостов между опосредованным опытом обиды и критическим восприятием реальности. В результате чего как свои воспринимаются смыслы, приводящие к социальной апатии. Здесь смыслы обиды понимаются как сущности, которые выпадают в осадок от переживаний безысходности или близких к этому состояний. Они есть вербальные истечения, осмысленные в языке. Представленные таким образом смыслы обиды встраиваются в социальную реальность, которая, согласно Максу Веберу, есть совокупность смысловых отношений. Так, ко многим смысловым отношениям добавляются и смысловые отношения, связанные с обидой. Они привносят в социальную реальность «своё» напряжение и допускают свои идентичности.

В целом же, и это следует ещё раз подчеркнуть, обиды в обществе в своей первоначальной заданности выступают как единичные «вспышки», которым не суждено бывает сразу возгореться. Они становятся остаточными элементами общественной жизни под стать отчуждению и социальной апатии. В то же время следует не забывать, что обида в обществе постоянно бывает связана с производством, аккумуляцией и модификацией новых смыслов, удовлетворяющих её. Поэтому в контекстах целостности общества и минимизации агрессивных всплесков важно отслеживать то, как во времени и в зависимости от ситуаций меняются значения и смыслы обиды в обществе.

Зависть «мелка» по своей природе, и если «большое видится на расстоянье», то зависть не всегда можно будет почувствовать даже вблизи. Однако зависть сама по себе предметна как обида и целенаправленная как месть. В силу своих особенностей она бывает вынуждена отгораживаться от стыда, чтобы скрытно продолжать свой путь к агрессии. И если тревога долго и окольными путями будет выходить из своей сумрачности и темноты на путь агрессии, а страх идти к ней по принуждению, то зависть прямиком, без всяких околичностей сама идёт к агрессии несмотря на тернистость пути. Путь её короток, ибо обычно она может углядеть то, что близко, рядом и знакомо. И тогда агрессивные мысли не только разово возбуждаются, но и получают возможность целенаправленно развиваться.

Такое в зависти обусловлено уже её рождением на фоне успехов «рядом идущего». Тем, что она вызревает в глубине души как печаль об успехе ближнего, не требуя усилий и воздействий со стороны объекта зависти (успешного человека)4141
  См. Касумов Т. К. Зависть на пути к агрессии. Вестник Московского государственного открытого университета. М., Серия: общественно – политические и гуманитарные науки. 2012, №3. С. 5 – 22.


[Закрыть]. И что зависть не наносится как обида, и в этом смысле она самодостаточна. Ведь по сути объект зависти есть её собственное творение, когда она его определяет и вынашивает как свой личный объект. Поэтому в злонамеренной перспективе её связи с агрессией носят собственный, более вкрадчивый и сокровенно-говорящий характер. И не случайно в семи грехах зависть и гнев (читай агрессия) рядоположенные. У Гельмута Шёка мы находим, что «…зависть представляет собой второстепенную вариацию феномена агрессии»4242
  Гельмут Шёк. Зависть. Теория социального поведения. М., 2008. С. 150.


[Закрыть]. Но это не противоречит нашему пониманию того, что зависть находится на пути к агрессии.

Понимая рождение и развитие зависти как выраженную целостность, приводящую к агрессии, мы как бы уподобляем её маленькому «человечку» внутри нас, который постоянно озадачивает нас вопросами: «почему он, а не я?» или «почему ему, а не мне?», «почему у него, а не у меня?». Проигрывая в сравнении, маленький «человечек» желает, чтобы ситуация изменилась и такое, связанное с объектом зависти, перестало бы быть. И подобное желание должным образом растёт, требуя действий. В этом движении к своей цели в зависти важно будет различать как чувственный (аффективный), так и мыслительный (когнитивный) компоненты. Ибо завистливое чувство и завистливая мысль – это разные вещи не только по содержанию, но и по их соотношению в зависти, хотя они и выступают в единстве, «согревая и ориентируя друг друга» по пути к агрессии. Но если взбудораженные чувства зависти спешат к агрессии на всех парах и неосознанно, то завистливые мысли не спеша и со знанием дела плетут козни по разрушению успешного объекта. При этом мысли могут в какой-то момент стать критическими и предостерегающими, встав перед страхом. Ведь они опережают реальность и могут знать о последствиях рокового шага, и тут уже чувства усиливают свой натиск, укрепляя зависть в своей решимости идти до конца. Выросшая во многом из чувств, зависть больше полагается на свои корни и не даёт критической мысли свернуть её с намеченного пути. Однако в долгосрочной перспективе чувства всё же подчиняются мысли, ведь кратчайший и надёжный путь к цели может проложить лишь рацио. Вот так, тесно взаимодействуя на основе сущностных элементов, зависть может развиваться целостно и предстать уже как «говорящий за себя образ» в контекстах собственных метаморфоз.

Сама природа зависти, её сила такова, что она непременно рождает недовольство жизнью, осознавание всеми фибрами души того, что невозможно удовлетворить такие сокровенные желания как «быть», «стать» и «иметь». И тогда сущностным выражением зависти становится стремление навредить, а ещё лучше разрушить объект зависти. По мере становления зависть обращает свой объект в негативный опыт, переживаемый в плане ненависти и агрессии. Здесь желание и переживание вызывают движение к цели, которая в своей конечной определённости придаёт ей ещё большее ускорение. Отсюда в самом общеупотребительном понимании слова зависть можно объяснить, как такое противоречивое и смешанное чувство, которое изначально вызывается «Я», в его желании быть лучше и успешнее других, однако осознав, что это не так, человек желает и предпринимает такие действия, чтобы и другие то же были не лучше.

Зависть определяется не только личностным желанием быть успешнее, она вызывается также и вещным желанием иметь лучшее, обладать им в собственном пользовании. И в том, и в другом случае движущей силой «быть» и «иметь» является желание, в зависимости от которого зависть может развиваться стремительно, молниеносно или ступенчато и постепенно. Желание во многом определяет степень задейственности ресурсов сознания, форму существования зависти как завистливой мысли или завистливого действия. Таким образом, весь путь зависти – это путь от мимолётной завистливой мысли к устойчивому образу мысли, от чувства зависти к действию из зависти. Это путь от абстрактного к конкретному, от присутствия к отсутствию, от избытка к недостатку, когда зависть не доходит до агрессии. Как потенция или нереализованная возможность первоначально зависть получает импульс для абстрактного развития. И исходит этот импульс от пытающегося измерить себя «Я». Тогда возможности для практической реализации зависти, по сути дела, остаются пока ещё в тени.

Однако в абстрактной зависти уже бывает заложена порождающая процедура и соответствующее этой процедуре разрушение. Для продвижения зависти по пути агрессии необходимо устранить препятствие – систему ценностей жизни, заменив их целевыми установками, допускающими разрушение чужой жизни. Достигается это в большей мере на основе коммуникации «в самой себе», то есть говорения зависти с собой. Именно в такие моменты, проговаривая снова и снова «содержимое» своей завистливости, тщательно перебирая и взвешивая их как «удары судьбы» и обиды, зависть смещает в смятении и тревоге прежние ценности и ускоряется в своём движении к агрессии. И всё потому, что, будучи формой психической энергии, которая выражена в определённом отношении к объектам, зависть имеет в некотором смысле одну общую с агрессией особенность. Здесь также в какой-то момент определённые силы пытаются вывести из организма «самоунижение» как фермент зависти и направить её разрушительную силу на других, чтобы уберечь собственный организм от разрушения. Поэтому есть резон начать говорить о зависти и агрессии, используя теорию агрессии З. Фрейда, согласно которой защита организма от воздействия собственных отрицательных эмоций осуществляется путём их перевода на других (механизм смещения).

Как было уже отмечено, по Фрейду агрессия, представленная как энергия Танатоса, стремится разрушить организм изнутри, дабы вернуть его (организм) в своё естество, в состояние неорганики. И чтобы избежать такой смертельной участи, человек выплёскивает эту агрессивную энергию вовне, переводит её на других. Вот так происходит и с ранней «уничижительностью», которая нелицеприятно оценивает достигнутые самим человеком успехи, обрекая его на терзания по поводу собственной неудовлетворённости. Чтобы избежать разрушения от самоунижения, человек проецирует эту энергию на конкретный и более успешный, на его взгляд, объект, желая того, что ему был нанесён вред. Тогда у другого, более счастливого и успешного человека, также начнутся неурядицы, он будет унижен, и это уравняет их в несчастье. Однако полный сброс отрицательной энергии всё же не происходит, и тем самым сохраняется возможность новых атак «самоунижения» на своё «Я». Мотивированная стремлением к абстрактному, но недостигаемому равенству, зависть продолжает медленно поедать человека изнутри. Желание причинить вред другому, сменяющие друг друга агрессивные мысли не оставляют ему шанса на нормальную жизнь, на жизнь без терзаний и угрызений. Правда, в состоянии негативных вымыслов о другом, более успешном, зависть в своём множестве будет скорее пассивна, ведь иррациональной по своей сути зависти бывает открыто лишь то, что должно существовать равенство, без того, чтобы его устанавливать. Поэтому она больше надеется на то, что урон успешному другому будет нанесён свыше или кем-то ещё, и что это произойдёт само собой, без её участия. Такое состояние, когда зависть подчинена скорее воображению, чем разуму и агрессивной мысли, характерно для неё, когда она ещё не начала открыто действовать. Здесь зависть является лишь совокупностью воображаемых картинок недобра другому, которые «Я» желает видеть «свершившимся» в реальной жизни. Именно в сфере сознания первоначально зависть устраняет ненавистное ей превосходство другого.

Однако, когда зависть, достаточно «поднакипев» и окрепнув, всё же преодолевает фазу вымыслов и пассивного состояния, она начинает действовать, что приносит свои «плоды». Поступив так, зависть изменяет своей природе печали и скорби по поводу успешности другого, ближнего ей человека. В этом случае практически стирается различие между завистью и агрессией, они сливаются в одном порыве действенной ненависти к другому (объекту зависти). Зависть отдаёт всю свою энергию агрессивному действию и как следствие перестаёт уже автономно пребывать в воображаемом состоянии. Она, таким образом, умирает в агрессии, чтобы достичь своей желаемой цели. Но такое происходит не сразу и не часто. Зависть, как правило, подолгу может оставаться внутри, а её проявления – носить латентный характер. Когда такая зависть культивируется в определённых культурных средах, вытесняя тем самым добродетель и открытость в простом общении, она становится социальной проблемой.

Но вернёмся к истокам зависти, когда она предстаёт ещё в своей довербальной форме как неосознанная зависть. Здесь довербальные эмоции – это, собственно, путь неосознаваемости зависти, когда неокрепшая зависть живёт лишь чувствами, скрываясь от самой мысли. Да и сами чувства ещё не обрели чёткости и самостоятельности, их ещё можно принять за ревность или соперничество. Но зависть не тождественна ревности. Если ревность проистекает, главным образом, из права обладания, то зависть претендует на то, чтобы обладать этим правом с целью разрушения объекта. Зависть более раннее и долговременное чувство, чем ревность, ей суждено учиться обманывать и строить козни, в то время как ревность сама бывает обманута. Если ревности в большей мере свойственен открытый аффект, то зависти – скрытная страсть, которая доминирует над другими чувствами и побуждает их к агрессии. Кроме того, как старшая сестра зависть может использовать ревность для достижения своих разрушительных целей, но ревность – никогда. Не тождественна зависть и соперничеству, для которого важно самоактуализироваться, чтобы суметь обогнать противника, что при зависти никак не происходит, ведь она самодостаточна в своей сущности.

Зависть как чувство (невербальное) в какой-то момент становится готовой к тому, чтобы открыться мысли и предстать уже как слово, выражающее смыслы. Доверившись словам, чувства тем самым уступают своё привилегированное место смыслу, который, одновременно, делается основанием и оправданием зависти. И тогда скрытые и неосознаваемые мотивы зависти начинают проступать уже как желаемые цели. Так, «говорящая» зависть конструктивно выстраивает свои отношения с реальностью. Осознавая и «выговаривая» собственную цель как разрушение объекта, она намечает маршруты и способы действий. На этом пути зависти, мысль, естественно, обретает всё большую власть над чувствами, она пытается их удерживать в границах рациональности, но не в целях ограничения и контроля, а в целях эффективного осуществления агрессии. Такому человеку уже чужда максима жизни: стать достойным того, что происходит с ним. Неудачи и огорчения взращивают в нём жгучую зависть ко всему успешному, а мысли только вторят этому, укрепляя завистливость как ядро личности. Именно на этапе «говорения себе» зависть и персонализируется. Уйдя от «безмолвия чувств», она всё больше использует право голоса, право говорить и давать имена (оценки), право отстаивать свою позицию перед высшим «Я». И тогда, всё больше и больше подчиняя себе «Я», зависть овладевает им, оттесняя чувственность так, чтобы она не «заездила», говоря словами шекспировского героя Яго.

Вместе с тем, зависть каждый раз вынуждена бывает возвращаться к своим истокам, чтобы черпать силы для дальнейшего пути. Рефлексия (от лат. reflexio – обращение назад), таким образом, становится на время способом обретения новых смыслов и жизнеутверждения зависти, она удерживает её в состоянии активного возбуждения и, тем самым, не даёт зависти угасать под воздействием страха, ответственности и запрещающей совести. Однако при длительной рефлексии первоначальная зависть опривычивается, она теряет свою остроту, былую воинственность и сохраняется уже как обида (отложенная агрессия) в пассивной форме. Теперь простого возврата к первоистокам «за силой и аргументами» недостаточно, нужны новые потрясения для перевода зависти в активные состояния. Состояний, конечно же, требующих агрессивных действий. И таким способом «перевода» становится уже рессентимент (фр. ressentiment – злопамятность, озлобление). В отличие от рефлексии, рессентимент – это новое переживание прежнего чувства, благодаря которому оно усиливается с тем, чтобы действовать. Ницше был первым, кто использовал данное понятие в объяснении феномена зависти.

Рассматривая в таком контексте субъективность как сердцевину и мотор зависти, мы постигаем её не только как «печаль» и «скорбь», но и как некий клубок козней и интриг. Именно в таком качестве зависть имеет самое непосредственное и активное отношение к агрессии – разрушению своего объекта. Для осуществления такого умысла зависти необходимо, чтобы имели место, по крайней мере, четыре взаимосвязанные вещи и хотя бы одна умело построенная интрижка.

Вещами мы называем человеческие качества, которые действуют с необходимостью в конкретной ситуации. Это воля и лицедейство с одной стороны, и доверие, ревность (подозрительность) – с другой. Что касается интрижек как скрытных действий зависти, то они должны быть с необходимостью связаны с уязвимыми местами жертвы, чтобы та сразу попалась в капкан. Так, в условиях усыпляющей доверительности и благозвучия мотивы разрушения получают практическое решение. Теперь зависть не просто воображает и нашёптывает желаемое, она реально действует в границах ею же выстроенных смысловых структур. Однако финал ещё не близок, и малейшие здесь оплошности могут стать роковыми для зависти. Избежать такой участи ей удаётся, конечно же, не на основе базового Я – желания, которое лишь безудержно стремится к цели, а только используя лицедейство и силу воли. Когда мы говорили вначале, что каждый завистлив по-своему, мы как раз и имели в виду то, в какой мере и как могут быть использованы возможности искусства лицедейства и сила воли. И как далеко тогда может продвинуться зависть? Станут ли в таком случае козни сутью и смыслом зависти? А главное, смогут ли они, говоря словами Шекспира, «то счастье растревожить, чтоб яркий цвет утратило оно»4343
  Уильям Шекспир. Отелло. Макбет. Санкт – Петербург, 2009. С. 10.


[Закрыть]. А растревоженное счастье и есть начало его разрушения и конца. В таком случае, спрашивается, всегда ли козни и интриги будут брать верх? И если вдруг окажется, что это так, то, в чём тогда их сила: только ли в коварстве и умении лгать красиво или в простодушии и доверии людском?

Классическим примером того, что «злые умыслы» берут верх, является, трагедия Шекспира «Отелло». В ней всё с самого начала подчинено тому, чтобы козни и интриги сделали злодеяние своё, вызвав пагубную ревность Отелло к Дездемоне. И эти «деяния» достигают своей цели – трагедия завершается гибелью Дездемоны. Правда не все здесь согласны с неотвратимостью действий козней и продолжают во всём винить, в первую очередь, самого Отелло, его ревность, а также существующие тогда расовые предубеждения. В этой части нашлись даже такие, которые посчитали, что на примере Отелло лучше изучать ревность, так как для его расы это, мол, обычное явление. Однако всё это не так, и виной всему следует признать зависть. Да, ревность была действенной участницей трагедии, а расизм – необходимым условием, способствующим её скорой развязке. Но именно зависть у Шекспира закручивает всё действие трагедии, зависть строит козни, интриги, берёт в союзницы ревность, и она же предрешает сам финал. И не случайно с зависти Родриго и обид Яго Шекспир начинает свою повесть. И потом уже на протяжении всей трагедии мы ощущаем присутствие зависти, её демоническую силу. Попытаемся более подробно обосновать такой взгляд на роль зависти в трагедии Отелло, которая, побуждая агрессивные мысли, завершается самой агрессией.

Начнём с того, что в трагедии зависть выступает не в одном лице, а в союзе двух участников действий: Родриго и Яго. И если зависть Родриго вызвана тем, что Дездемона полюбила не его, а Отелло, то у Яго она имеет свои причины, так как ему, опытному вояке, Отелло предпочёл молодого Кассио, взяв его к себе лейтенантом. Объединившись в своей зависти к Отелло, у которого есть всё: любимая женщина и власть, они замышляют с помощью козней разрушить его счастье, а заодно извести и непосредственных виновников их несчастья – Дездемону и Кассио. В этом союзе Родриго воплощает простое Я – желание зависти, а вот Яго – бесспорно, это мотор и движущая сила зависти. Именно он создаёт злейший событийный ряд, в котором Отелло уготована роль жертвы. Зависть Яго, таким образом, всецело направлена на Отелло, он сам не страдает от неё как Родриго. В этой одной направленности зависти к цели, собственно, и заключается её убийственная сила, а лицедейство и злая воля должным образом обеспечивают ей успех задуманного предприятия. Э. Фромм назвал бы Яго некрофилом за его стремление разрушать вокруг себя всё живое и сеять смерть. И именно эти деяния злодея, как показано у Шекспира, становятся апофеозом зависти.

Но на чём строятся козни против Отелло? Где слабое место этого бесстрашного воителя? Яго безошибочно указывает на него – это любовь Отелло к Дездемоне. Он нюхом интригана и злодея чувствует, что здесь не все бастионы укреплены, и мы в этом вскоре сами можем убедиться. Любовь Дездемоны к Отелло, расцветшая вопреки нормам и представлениям её окружения, да и вообще, можно сказать, общим представлениям о любви той эпохи. Её любовь следует воспринимать как великое чудо и дар богов. Отелло же принимает этот дар с простодушием воина, он отвечает на любовь Дездемоны своей любовью солдата. «Я ей своим бесстрашьем полюбился, – рассказывает о своей любви Отелло Дожу, – Она же мне – сочувствием своим».4444
  Уильям Шекспир. Трагедии. Сонеты. Отелло. Сер. Библиотека всемирной литературы. М., 1968. С. 263, 264.


[Закрыть] Но этой «ответной любви воина», равноценной принятию любви в дар как собственности за своё бесстрашие, явно недостаточно. Тем более, что в любви Дездемоны к себе он видит лишь сочувствие. И как бы в подтверждение сказанному мы видим, что честь свою, причём ложно понимаемую, Отелло, не задумываясь, ставит выше великой любви Дездемоны. А потому в час испытаний он подвергает чистую любовь Дездемоны сомнению и попадает в расставленный капкан Яго. Отелло не смог защитить свою любовь от козней и интриг, потому что по большому счёту не смог поверить в преданность любви Дездемоны, венцом которой была сама честь и служение мужу. Так, подозрительность Отелло, при наложении её на его доверчивость к наветам других, оборачиваются брешью в их общей с Дездемоной обители любви и счастья. Воспользовавшись этим, зависть с помощью козней и интриг протаскивает в неё ревность, и та делает своё пагубное дело.

Что в таком раскладе считать виной несчастья Отелло, и что вообще хотел сказать своим бессмертным произведением великий Шекспир? Считать ли трагедию лишь оценкой нравов людей той эпохи или признать её как предостережение будущим поколениям о всесилье и опасности зависти? И не есть ли это тогда предупреждение нашей доверчивости? Ответы, несомненно, будут разными, ведь мы станем говорить от имени автора, исходя из своего понимания трагедии. Однако с одним суждением, надо полагать, согласился бы и сам Шекспир. И суть его в том, что в трагедии зависть оказывается сильнее высокой и чистой любви, этого бесценного дара богов, а потому, вкупе с ревностью, ей удаётся одолеть даже мужскую преданность, отвагу и благодарность, вместе взятых. Ведь по сути в трагедии Шекспира зависти так и не смогли ничего противопоставить ни честность и добродетель Дездемоны, ни мужество и героизм Отелло. Это тем более прискорбно, что во всём этом есть какая-то губительная правда жизни, которая и ныне в такой ситуации не оставила бы надежды на другой исход. Сегодня во всесилье зависти нас продолжают с удручающей правдой убеждать примеры обыденной жизни, и мы видим, что заблуждения, потакая различного рода козням и интригам, верно служат им в достижении цели. Поистине, прав был Ницше, когда писал, что «жизнь уж так устроена, что она основана не на морали; она ищет заблуждения, она живёт заблуждением»4545
  Фридрих Ницше. Сочинения в двух томах. Том 1. М., 1990. С. 233.


[Закрыть]. Надо думать, вот этим «заблуждением» и всесильна зависть. И этого следует опасаться, потому что заблуждение не где-то там далеко и бездейственно, заблуждение сидит внутри нас. Ибо зачастую мы сами готовы заблуждаться, исходя из какого-то ложного понимания вещей, и тогда мы уже заблуждаемся в угоду зависти. Зависть же, сделав козни и интриги смыслом своего существования, идёт своим чередом по пути агрессии, и практически не встречая преград, разрушает себя намеченной целью. Понятно, что в таком случае остаётся самой зависти. Ведь достижение целей зависти неминуемо будет означать её агонию и завершение.