Текст книги "Век агрессии. Чувства и мысли, поведения и действия"

На основании изложенного мы станем утверждать, что агрессивное действие всё активнее вплетается в жизнедеятельность людей, их образ жизни, чувства и мысли, что не может не свидетельствовать о Веке агрессии. Сама агрессия воспринимается ныне как необходимость, как условие и фактор решения проблемы, как если бы это было единственное средство, чтобы «гордиев узел» разрубить. Другими словами, агрессия как готовность действовать вопреки добра и разумности стала непременной составляющей образа жизни людей. И здесь действие как физическая агрессия вытесняет речевую агрессию и всякую косвенность. Агрессия по большей части выражается в действии, и поведение тому служит, подготавливая и обеспечивая его действенность.

В то же время агрессия дифференцируется в социальности, она утверждается как привилегия продвинутых во власти и служит им для сохранности достигнутого. Такая агрессия практически уже вытеснила здоровые патриотические чувства у патриотов опять же от власти.

Рекомендуемая литература:

 
– Д – р Сильвио Фанти. Микропсихоанализ. М., 1995.
– Отто Кернберг. Агрессия при расстройствах личности. М., 1998.
– Патопсихология. Психоаналитический подход. Под редакцией Ж. Бержере. М., 2008.
– Филлис Тайсон, Роберт Л. Тайсон. Психоаналитические теории развития. Екатеринбург, 1998.
– Фредерик Перлз. Эго, голод и агрессия. М., 2000.
– Эрих Фромм. Анатомия человеческой деструктивности. М., 1998.
 

РАЗДЕЛ II. Агрессия, любовь и криминал

«Любовь и агрессия – это два обособленных начала, и всякий раз, когда агрессия вторгается в область любви, мы имеем проседание высокого, а то и нечто разрушительное».

Неизвестный мыслитель.

Что даёт нам основание рассматривать вместе любовь, как высшее чувство, и криминал, как нечто предосудительное? И что в таком случае может объединять их? Наш ответ будет связан с агрессией как насильственным решением проблем по жизни. И по большей части проблемы односторонней возжеланности, как понимание должного в любви и разделения власти между любящими. Именно здесь может вызревать раскол, который потом выльется в агрессию. Но быть может скажется в одночасье и просто секс вопреки… Всё это и может «породнить» любовь с криминалом как преступлением против личности. Но, означает ли это, что в Век агрессии любовь должна будет в коей – мере мириться с такой бытийностью агрессии, чтобы продолжить своё путь? И что в таком случае должно меняться в самой любви?

В развитие этого положения мы также кратко объяснимся, почему именно такая бытийность агрессии в любви могла стать предметом нашего рассмотрения. И тогда же говоря о любви как принципе единения и совместного существования двоих мы станем различать Любовь как дар небес и высшее слияние душ, исключающая всякую межличностную агрессию и любовь как Отношение, которое служит основой для заключения брака и создания семьи. Следует отметить, что Любовь по критериям «нравится» и «подходит», образующая во многом любовь как Отношение, после бракосочетания погружается в повседневность, с её традиционностью и проблемами, а впоследствии и в однотонный быт, где конфликты, обиды и тревоги могут стать частыми гостями. И тогда уже не обойтись без агрессии.

В широко распространённом триединстве секс, эротизм и любовь подстрочные ингредиенты, как правило, задаются и скрепляются от природного (секса) к духовному (любви). Мы же, исходя из наших задач, связанных с определением места и роли агрессии в мире любви, произведём перестановку и поменяем начало на конец, уточнив при этом смыслы понятий, но не изменяя, практически сути, обеспечивающей изначально их союз. И вот расклад, который мы получим для рассмотрения. Это высшая любовь как идеал, реальная любовь как отношение и секс – сам по себе как природный факт. Эротизм же явно становится в оппозицию к любви, ибо если любовь – это верность и постоянство возлюбленных, то эротизм как проявление сильного полового чувства изменчив, а то и просто неразборчив к самому объекту.

К проявлениям агрессии в любви следует отнести и родительскую любовь, а здесь случаи агрессии между родителями и детьми, когда родительское довление встречается с неприкрытым сопротивлением. Отсутствие должной любви и заботы в семье может отразиться на детях, проложив им путь в криминальный мир.

Какова здесь будет роль агрессии и как это связано с нашими перестановками ещё предстоит узнать, а пока об изначальном в самой любви.

Глава 3. Любовь, секс и агрессия

«Смысл и достоинство любви как чувства состоит в том, что она заставляет нас действительно, всем нашим существом признать за другим то безусловное центральное значение, которое в силу эгоизма мы ощущаем только в самих себе».

В. С. Соловьёв.

Любовь как явление много шире, чем секс, она поглощает его, подчиняя себе должным образом. Но секс сам по себе есть действие, которое «воочию» открыто прежде удовольствию. И если в любви представлена душа, которая освещает и ведёт её, то в сексе по существу празднует лишь тело. Что касается агрессии, то с ней любовь бывает связана роковым образом, в то время как секс – насильственным путём, во имя погашения преступной страсти.

Век агрессии знаменует собой поражение любви и торжество секса во всём обличье, когда и мужчины и женщины, чтобы быть желанными и успешными, «мнут» и «чищут» себя под сексуальность. Но это и воцарение секса на пустынной улице, когда овладевание жертвой вопреки означает не что иное как разрушение человеческого достоинства в личности. Так, в одночасье, секс может сливаться с агрессией, ничего общего не имея с любовью.

Любовь как чувство возможно, и могла позаимствовать нечто у природы, однако только благодаря культуре и обществу она смогла достичь своих вершин. И это тот случай, когда культура явно одерживает верх над природой, заимствуя в то же время что – то и от неё. Например, выбор партнёра в животном мире, связанный с особыми ритуальными действиями в виде танцев. Быть может так вытанцовывал и пращур наш далёкий.

Но, у культуры есть сугубо своё – это Слово любви, идущее от сердца к сердцу, когда слова о признании в любви и готовности к состраданиям скрепляют жизни. Однако есть и такие слова, в которых слышится лишь одинокая мольба о любви. Так, Меджнун, потерявший рассудок от любви к Лейли, говорит: «О будь моей, моей Йемена дочь. Из тысячи ночей одну лишь ночь. Я потому и болен, что люблю». (Плач Меджнуна от любви к Лейли. Бессмертная поэма Низами Гянджеви5353
  Низами Гянджеви (1141 – 1209), азербайджанский поэт.


[Закрыть] «Лейли и Меджнун»). В каждом случае высокие слова будут крыльями любви, именно они дают возможность влюблённым парить над обыденностью или подняться в высь и служить любви в одиночестве.

В то же время любовь как категория анализа всецело рукотворна, как интеллектуальный продукт она берётся в определённых целях и планах, чтобы можно было довести её смыслы в контекстах чувствования до инструментально – поведенческой значимости. В категории любви уточняется и закрепляется предметность особого, высшего типа отношений.

Но немецкий философ и социолог Георг Зиммель (1858 – 1918), как мы смогли понять, опять же отдаёт всецело архитектонику значимости самой госпоже любви, когда замечает, что … «любовь есть категория необоснованная и первичная. Она именно такова, поскольку определяет свой предмет в его полной и последней сущности, поскольку она творит его как вот этот, прежде не существовавший предмет».5454
  Георг Зиммель. Избранное. Том второй. Созерцание жизни. М., 1996. С. 202.


[Закрыть] Правда, отдаёт он условно, ведь такое определение категориальной любви принадлежит ему самому как автору. Это его выбор и определение. Поэтому и мы станем свободными в своём выборе, и будем прежде говорить о любви как чувстве, в её высших душевных движениях как сострадании, и уже потом как категории, применительно к состояниям любви и сексу, где душевность практически упраздняется. «Ведь любить, – справедливо замечает Мигель де Унамуно (1864 – 1936), – это и значит сострадать, и если тела соединяет наслаждение, то души соединяет страдание».5555
  Мигель де Унамуно. О трагическом чувстве жизни. М., 1997. С. 140.


[Закрыть] Но осталось ли вообще понимание любви как сострадания, а главное, есть ли в такой любви ныне потребность? Или, другими словами, есть ли потребность в том, чтобы любить в сострадании?

Не станем оспаривать потребность человека одновременно любить и быть любимым. И если любить – это сострадать, а значит и отдавать, то быть любимым так же должно означать отдачу. Но отдачу чего, не сострадание же опять? А если нет, не сострадание, то не будет ли тогда отсутствие сострадания у одной стороны, чаще всего у мужчины, чем-то чреватым для отношений любви? Обратимся опять к нашему примеру, позаимствованному из трагедий Шекспира.

Как мы знаем, Отелло принимал любовь Дездемоны как сострадание к своим мукам, и отвечал ей за это своей любовью. Это была бесхитростная и простодушная любовь воина. Однако там не было сострадания к Дездемоне, надо полагать, не было и всеобъемлющего доверия, вопреки наветам по зависти и злобе. А значит и доверия к тому, что его чернокожего можно любить, не на кого не променяв. Что можно было ожидать от такого обмена чувств, и каков был трагический исход любви нам то же известно. И тогда мы должны себе уяснить, что любовь без сострадания не может уберечь от агрессии, что любовь тогда уступает козням и зависти. Поэтому и любовь Отелло к Дездемоне изначально была обречена, ведь бесхитростность против козней и зависти дело проигрышное.

Отсюда можно предположить установку на неприятие потребности в любви, ироническое к ней отношение, что не может не свидетельствовать о закате романтической любви. Так, у Бодлера (1821 – 1867) читаем … «потребность забыть своё „я“ с помощью чужой плоти человек высокопарно именует потребностью любить».5656
  Бодлер. Цветы зла. М., 1993. С. 307.


[Закрыть] Или «О женщина, о тварь, как ты от скуки зла!»5757
  Там же. С. 61.


[Закрыть] После таких вот откровений может оставаться лишь какое – то чувство увядания. Видимо, и сам Бодлер такое понимал, но шёл на это сознательно. Поэт, которому было дано тонко чувствовать, но чьей судьбой стало «самомучительство», мог лишь в иронии, а порой и агрессии выражать свою боль, не выпрашивая состраданий. «Я ни одной слезы у мира не просил, Я проклял кладбища, отвергнул завещанья»5858
  Там же. С. 97.


[Закрыть]. Вот таков Бодлер и уж точно, что он не был некрофилом по Фромму. Самомучительство Бодлера есть свидетельство того, что любовь и агрессия как нападки, тайно связаны между собой, что даже когда говорит агрессия, но не утерян ещё животворящий орган, любовь остаётся, застыв в ожидании… Это можно понять, ознакомившись с биографией Бодлера, которую блестяще, со всеми трещинами и жизненными надломами смог показать нам Сартр.5959
  См. Жан Поль Сартр. Бодлер. В кн. Бодлер. Цветы зла. М., 1993. С. 318 – 449.


[Закрыть]

А мы в свою очередь зададимся вопросом, сможет ли ирония уберечь «я» от надлома в час испытаний любви? Думается, что нет, во всяко случае ненадолго. Да, ирония, совместно с агрессией могут начать разрушение потребности в любви, посягать на устои душевности. Но, истинно любящая душа будет видна и в таком одеянии, которую позволила надеть на себя судьба Бодлера, и именно таким мы и смогли его увидеть.

Но завершим мы сказанное о любви высоким словом, обратившись к великому поэту – суфию Джалаладдину Руми (1207 – 1273), «О сердце воскресни, ведь смерть – не вдали: Влюбись – и любовью себя исцели».

Это был общий набросок, о любви как высшем чувстве, которое есть прежде Слово, о чём и было вначале сказано. В дальнейших своих суждениях мы не станем упускать из виду и возможности любви как категории, её инструментальность в противостоянии агрессии. Также кратко объяснимся в той части, почему именно такая бытийность агрессии в любви могла стать предметом нашего рассмотрения, и как любовь с агрессией могут быть связаны.

Размышляя о любви как об идеале, мы должны прежде иметь в виду то высшее, что было бы желательным и восхитительным в отношениях между мужчиной и женщиной. Метафизический смысл такой любви как сказки раскрывается в тех мгновениях прекрасного, которые выражают высшие предначертания человеческого существования. Именно о такой любви и пристало говорить словами Платона, что «Любовь – это… проявление бессмертного начала в существе смертном». И в единстве с этим понимать любовь как «жажду целостности и стремление к ней» («Пир»).

Такая любовь самодостаточна, она свободна от желаний и влечений, при постоянстве в то же время помыслов о любимом. И может поэтому любовь способна творить чудо, вдохнуть жизнь даже в статую, что, как мы знаем, случилось с любовью скульптора Пигмалиона, когда он изваял статую прекрасной девушки Галатею и влюбился в неё. Во всяком случае в мифологии такое допускается, и мы могли бы принять за действительное такую устремлённость, чистоту помыслов и силу любви. И уж точно, без всяких обиняков признавать, что в самой планиде сказочной любви нет и никогда не может быть места агрессии. Ибо это стало бы противоречить самой сущности высокой любви. Однако касательно неё допустимо говорить о предметности коварств и агрессивных действий, которое используются для того, чтобы погубить её.

Агрессивные действия в отношении сказочной любви отвечают также замыслу творца и суть их в том, чтобы сохранить идеал любви в своей первозданности, не допуская отступлений от того, что должно во всей своей полноте выражать сущность высокой любви. Именно поэтому любовь как сказка может быть лишь кратким мгновением, которая по природе своей предназначена служению вечности. Отсюда понятно будет почему ей дано быть идеалом в сердцах людей, но никак не иметь своего воплощения в быту. Об этом творцы знали поначалу, а потому они не доводили идеальную любовь до «тихого умирания» в бытовой повседневности, предоставляя интригам и агрессии погубить её ещё в своём акме, в полном расцвете чувства любви. Как мы знаем, именно так в земной жизни завершается любовь Ромео и Джульетты, сохраняясь, однако, в вечности в своей идеальной форме для нас.

Отсюда следовало бы предположить, что над идеальной любовью, находящейся в своей действительности по ту сторону рационального, добра и зла, должен всё же довлеть какой – то рок. Рок против достигнутых вершин, и что с этим связано его предначертание по жизни влюблённых. И тогда можно будет понять высший смысл такой любви, то почему ей претит повседневное, всё само по себе размеренное и установленное, и почему ей нет места в земной жизни.

В контекстах рациональности такой ответ не может удовлетворить, ведь идеальная любовь есть вымысел, и узреть её можно лишь в области воображаемого. Именно здесь любовь как дар высших сил, предстаёт слиянием душ. Слиянием планид, которую открывают нам поэты, воспевая её на языке вымыслов, полных метафизических значений и глубоких чувств. В представлениях людей такая любовь «дорисовывается» и выступает как «отобранное» по наитию красота, достоинство и глубина вчуствования. Ведь не зря же идеальной любви противопоставляли половое чувство, как нечто менее значимое, это уже потом делались попытки их сближения, а ныне и возвышения как секса.

Таким образом, в своей действительности идеальная любовь, воспетая в поэзии возвышенными душами, могла предстать лишь прекрасным мгновением для вечности. Оставаясь всегда юной в веках, она имела целью возбуждение высших страстей и верности в отношениях любящих. Правда позже поэтическую любовь сменила романтическая, в которую стали добавлять немного прозы. Но всё равно – это была писанная любовь, которая могла быть лишь в романах. Поэтому идеальная и романтическая любовь не могли быть надличностными сущностями любви, ибо они были выбросами не реальных влюблённых в саму жизнь, а вымыслами (выбросами воображаемого) поэтов, писателей в мир людей как рукотворные образцы, в них не было животворящей энергии, как в случае с агрессией. Им не суждено было стать жизненными, они оставались умопостигаемыми примерами любви, и не более того.

Совсем другая планида у реальной любви – отношений, которая не достигает идеальных высот, но имеет своё продолжение в жизни, погружаясь в быт. Вскормленная традициями и отягощённая в реальной жизни заботами повседневности, такая любовь чаще существует в приземлённом, а то и «урезанном» виде, что никак не соответствует идеальной форме «Я есть любовь» и не может всеобъемлюще заполонить сердца.

Однако справедливости ради отметим, что в её истоках мы найдём влюблённость – прозаическую и реальную любовь, которой также могут быть доступны свои свершения. «На вершине влюбленности, – утверждает Фрейд, – граница между „Я“ и объектом угрожающе расплывается. Вопреки всякой очевидности, влюблённый считает „Я и Ты“ единым целым и готов вести себя так, будто это соответствует действительности».6060
  З. Фрейд. Недовольство культурой. В кн. Зигмунд Фрейд. Психоанализ, религия, культура. М., С.68.


[Закрыть] Но надолго ли, добавим мы? Ведь влюблённость по критериям «нравится» и «подходит», образующая во многом любовь как Отношение, после бракосочетания погружается в повседневность, с её традиционностью и проблемами, а впоследствии и в однотонный быт, где конфликты, обиды и тревоги могут стать частыми гостями. И тогда уже, точно, не обойтись без агрессии

В то же время любовь как таковая, пытаясь как – то перебороть недосягаемость высокой любви, объявляет себя свободной от существующих форм и условленностей. Она провозглашает себя свободной в сексе, что ведёт прежде к беспорядочности в отношениях, а также рискам для жизни и здоровья. Поэтому такая свободная любовь долго не существует, на её пути встают различные опасности, связанные в первую очередь с опасными заболеваниями, СПИДом. Побеждает, опять-таки, влюблённость, обеспечивающая союз двух сердец, устойчивость семьи, и не малые радости в повседневности, а также и безопасность здоровья.

Но сама любовь, любовь как стремление к высшему продолжает вести поиски приемлемых для себя новых форм. Вот тогда – то на смену свободной любви и приходит безусловная любовь, очевидная в своей приверженности и верности любви и сохранению свобод в отношениях. Безусловность есть не только свобода от условностей, это и усреднённое уживание обладания с жертвенностью. Однако, когда обладание берёт вверх и создаёт тем самым стремление получать больше, то возникают центробежные силы от любви, что создаёт также возможности и для агрессии. Одной из них является развод, который имеет институциональный статус. Ведь развод есть также форма агрессии, ибо она разрушает как правило уже не любовь, того, чего, по всей вероятности, уже нет, а сам брак и отношения. А то, что некоторые, якобы сохраняют после развода добрые отношения, есть не что иное как «хорошая мина при плохой игре». Как можно на пепелищах любви продолжать отношения? Ещё можно было бы поверить в то, что в память о прежних чувствах стороны воздерживаются от агрессивных выпадов и мелкой мстительности. И не более того. Всё другое есть скорее, этикет продвинутых, а то и желание сохраниться в стане врага с какой – то целью.

Агрессия находит свою бытийность в различных формах любви и особенно в сексе. И если бытовая агрессия в любви возникает в состоянии отчаяния и противостояний, когда определяющим в обмене сторон делается напористость, а его результатом невольное нанесение урона, и где чаще всего для начала может превалировать речевая агрессия, то агрессия в сексе есть данность, которая уже по определению предполагает одно физическое (насильственное) вторжение, вызываемое половым влечением и вожделением.

Однако полюбовно, такое происходит иначе. Ибо секс – это прежде тайна о том, как любовь встречается с агрессией, чтобы слиться воедино в экстазе. В таком слиянии теряется контроль над разумом и человек покидает своё Я, отдаваясь телесным инстинктам, радости и удовольствию. Но важно и то, что, выражаясь неистово и по страсти агрессия тем не менее служит любви. Таким образом, любовь и агрессия, соединяются в сексе, оставляя нежность «на потом».

Действительно, если принять одно то, что агрессия есть проявление силы в накале страстей и порывистости, то в такой своей действительности она сексу не чужда и не помеха. Более того, в меру и по принятию сторон некой жёсткости, она даже приемлема и может найти объяснение в категориях любви, любовных отношений и утех. Другое дело агрессия как сексуальное насилие в отношении другого, когда в его основе лежит половое влечение и желание получить сексуальное удовлетворение вопреки воле и желанию противной стороны. В то же время есть устойчивое мнение, что женщину следует «брать» силой, и что немного агрессии в сексе ей не помеха. Продолжая движение в таком направлении можно прийти к тому, что не всё так однозначно с сексуальным насилием. Что насилие в сексе может иметь много ликов, и не все будут такими уж непривлекательными.

В то же время есть критерии, которые говорят о косвенных связях секса и агрессии. Сегодня мы видим, что любовь как таковая вынуждена считаться с сексом на иных началах, где размеры интима стали определяющими в своих частностях как для мужчины, так и женщины. Чтобы преуспеть в такой любви надо быть сексуальным. Более того, выглядеть сексуальным – ныне является не только показателем привлекательности, но и служит реальным капиталом в повседневных житейских расходах. Сексуальность как привлекательность помогает решать многие вопросы, но в каких отношениях она может состоять с агрессией? Не будет ли преувеличением считать её косвенно участницей самой агрессии, когда ведёт она себя так вызывающе? Мода на сексуальность подавляет любовь как чувство, выраженное в Слове, она актуализирует сексуальное, давая ему возможность пробуждать агрессию. Ведь сексуальность таит в себе возможности агрессии, а ныне она просто предполагает агрессию. Так, во многом выражением такой тяги стала разбойничья агрессия в сексе, когда объектом насилия становится жертва, застигнутая в безлюдном месте.