Текст книги "Бремя памяти"

Глава девятая. Череда гарнизонов. Мне 8-12 лет. Ленинград

Со второй половины второго класса я уже учился в Ленинграде. Мне было трудно. Я ведь пришёл из деревни, с южным выговором, и со стороны ребят ко мне проявлялся повышенный интерес, что сильно меня стесняло. Когда меня ввели в класс, первое что я услышал, был возглас: – «Смотрите! Мальчик в русских сапогах!». Для меня это было убийственным, и такое внимание ко мне, и петербургская речь, и эти сапоги – мои любимые – «володькины», почему-то называемые русскими. Пару месяцев я молчал, а затем уже заговорил, и сразу более или менее правильно.

Арбуз. Все мы жили очень бедно – пять человек на одну отцовскую стипендию в 105 рублей. Общежитие – коридорного типа, с кухней хозяек на двадцать и с «удобствами» в конце длинного коридора. Еда была самая простая, белый хлеб не каждый день, не говоря о сдобных булочках или, тем более, пирожных, о существовании которых мы только догадывались из рассказов сверстников.

Верхом редкого лакомства были так называемые «подушечки» – обсыпанные сахарным песком карамельки с начинкой, без бумажной обёртки. Продавец в магазине их набирал совком из большого мешка и отвешивал в кулёчке из клочка газеты.

Не знаю уж по какому случаю, на прогулке со мной, отец купил немного конфет в ярких фантиках(!) и арбуз, нести который он доверил мне. Арбуз был небольшой с длинным хвостиком. Сначала я его нёс в обхват двумя руками, а проходя по нашему двору на глазах у детворы, я взял его за хвостик и гордо закинул на плечо. Несу с высоко поднятой головой, и хочется крикнуть всем: «Смотрите!», как вдруг предательский хвостик выскользнул из моих пальцев, арбуз упал и разбился вдребезги. Я оторопел. Отец сгоряча дал мне шлепок и стал ругать, но я ничего не чувствовал и не слышал, от горького разочарования, ведь всё складывалось так хорошо.

Белоруссия.

По окончании Академии отец начал службу в Белоруссии. В авиаполках в Бобруйске, затем в Пуховичах и Минске. Следом за ним и семья – по гарнизонным общежитиям. Некоторые картинки моего белорусского детства привожу ниже.

Школы в Пуховичах не помню. В памяти остались только её внешний вид – длинная одноэтажная изба, да широкая, поросшая травой, улица с пасущимися на ней козами и гусями, по которой, важно бормоча что-то, шествовали взад-вперёд чернобородые мужчины в длинных черных пальто и шляпах, из-под которых свисали косички.

Третий класс заканчивал уже в Минске. Мы жили в военном городке вблизи аэродрома.

Крупицы памяти

Птичьи яички. Когда мы жили в Минске, я увлекался собиранием коллекции птичьих яичек. При этом я никогда не разорял гнёзд, очень осторожно брал только одно яичко. Хранил их в большой картонной коробке из-под граммофонных пластинок, разделённой картонными перегородками на много ячеек. Почти в каждой из них на подушечке из ваты лежало по яичку. Точнее, это были не яички, а цельные скорлупки, для получения которых я иголкой просверливал маленькие отверстия в скорлупе на противоположных концах яичка, осторожно этой же иголкой размешивал и выдувал содержимое, а дырочки замазывал воском.

^{Фото: Я, Минск, 1939 г.}

Они были очень красивые, и я любил их разглядывать. Завораживала простота их безукоризненного овала и разнообразие окраски: белого, кремового, розового, голубого; чистые и в крапинку; большие и маленькие. Моя коллекция росла – уже были яички: сороки, галки, голубя, воробья, жаворонка, трясогузки, перепёлки, ласточки, мухоловки и некоторых других, теперь уж не помню каких птиц. Не хватало вороньих и грачиных.

Случай подвернулся. За оградой нашего военного городка, на высоченной сосне красовалось большое лохматое воронье гнездо. Я вожделенно посматривал на него, но долго не решался – было высоко. Но однажды всё же не вытерпел и решился: подставил какие-то ящики и доски, залез на первый сук, затем второй и полез дальше. Ворон не было. Наверху дерево сильно раскачивалось от ветра, но я карабкался дальше. Когда до гнезда оставалось всего около метра, и я уже предвкушал успех, прилетела первая ворона и что-то прокричала. И тут началось!!!

Слетелись десятки ворон, подняли ужасный крик и некоторые из них стали пикировать на меня. Я держался за ствол обеими руками, боясь отпустить его, но когда очередная ворона ударила меня по голове крылом, я, стоя одной ногой на тонкой ветке, попытался отмахнуться и сделал движение рукой, хилая опора подо мной хрустнула, и я скользнул вниз. Спасло меня то, что в полуметре ниже обломившейся оказалась более толстая ветка, за которую я и зацепился. Вороны же не унимались и, всё время пока я был на дереве, нападали на меня, били крыльями и клювами по рукам и голове.

Так в моей коллекции и не оказалось вороньего яичка. Не дали!!! Коллекцию пришлось оставить, когда мы бежали от немцев из приграничного Шауляя в первый день войны.

Брат мой Колька. Огромную роль в моём воспитании и, особенно, в формировании чувства справедливости, ответственности, обязательности, тяги к познанию, в том числе посредством чтения книг, оказал на меня старший брат Николай (1925 г.р.). Он хорошо учился, – почти на одни пятёрки, много читал, имел золотые руки. Мне казалось, что он знал и умел делать всё на свете и, естественно, был моим главным авторитетом и руководителем. Он был моей гордостью перед мальчишками. Я его с достоинством по-мальчишески звал Колькой, поэтому и здесь его называю так же.

Мы, аэродромные мальчишки, знали и обсуждали все марки гражданских и военных самолётов, их вооружение, скорость и многие другие интересные для нас параметры и вещи, такие как фигуры высшего пилотажа, особенности ведения воздушного боя, прыжки с парашютом и прочее.

Неслучайно многие из нас увлекались изготовлением летающих моделей самолётов. Колька был большой мастер по этой части, а я бегал у него в подмастерьях, но многому научился. Мы с Колькой модели самолётов изготавливали в основном сами из тонких, тщательно отстроганных, деревянных палочек, бамбуковых дощечек, тонкой (папиросной) бумаги и клея. Для некоторых деталей самолётов мы гнули бамбуковые дощечки на спиртовке. Клей Эмалит мы выпрашивали у аэродромных механиков. (Тогда многие конструкции боевых самолётов, вплоть до истребителей, имели детали и целые агрегаты, изготовленные из дерева и ткани. Все их соединения крепились клеем Эмалит).

Бензиновых моторчиков тогда ещё не было, по крайней мере у нас, поэтому мы использовали для вращения пропеллера реактивную энергию закрученного жгута резины. К нашей радости наши модели летали, иногда даже хорошо, часто лучше, чем у других мальчишек, хотя некоторые их модели были собраны из покупных фабричных наборов.

Колька всегда что-нибудь придумывал. То игры, то изготовление поджигал (самопалов), луков, арбалетов, ветряных мельниц и многое другое. Он был старше меня на четыре года, а в детстве это огромная разница. Однако, несмотря на то, что мне доставалась лишь роль ученика, я многому у него научился.

И не только в том, как держать тот или иной инструмент, как им работать, но главное, стремлению и умению мысленно представить то, что ты собираешься сделать. Главное – понять принцип работы какого-либо механизма и соответствующий этому порядок работы деталей и прочее. Немаловажным, при этом, было терпение и усидчивость, желание довести дело до конца.

Меткие стрелки. У отца, а фактически у нас, была изящная и лёгкая мелкокалиберка ТОЗ-7. С братом Колькой, а вернее под его руководством, мы частенько занимались совершенствованием меткости стрельбы. Для этого мы устроили тир прямо в квартире. Исходная позиция располагалась на кухне, а мишени в спальне. Расстояние было метров 6–7, по коридору из кухни в прихожую, проходную комнату и спальню, у дальней стены которой мы отодвигали диван и на расстоянии в 5 см друг от друга у плинтуса вертикально расставляли спички. Задача была снимать пулькой спичку за спичкой по очереди, в ряду слева направо.

Колька стрелял отлично, почти без промахов, а если даже и промажет, то всегда по какой ни будь «уважительной» причине. Стимулом же моей меткости служили его тумаки и подзатыльники за промахи. По окончании стрельбы, диван задвигали на место, а квартиру проветривали.

Так мы сделали с десяток стрельб, и я уже почти не делал промахов, как однажды вернувшись вечером с улицы, мы увидели, что нас встречают мать с мокрой тряпкой в руке и отец с ремнём. За их спинами стоял отодвинутый диван, из-за которого предательски зиял плинтус размочаленный пулями в труху. Оценка нашей стрельбы тряпкой и ремнём вполне соответствовала нашей меткости.

Кобчик. (Кобчик – дневная хищная птица семейства соколиных). Я уже говорил, что мой брат Колька постоянно чем ни будь увлекался. На этот раз это была охота. Мы взяли нашу мелкокалиберку и пошли пострелять воробьёв. Обошли почти весь приаэродромный посёлок и всё безрезультатно. Воробьи как назло попадались редко, а по двум он промахнулся. Когда мы подошли к какому-то большому длинному сараю, Колька вдруг резко остановился и, показывая на крышу, сказал: «Кобчик!». Из-за гребня крыши действительно выглядывала головка птицы.

«Кобчик!», повторил Колька, прицелился и выстрелил. Головка исчезла. «Ура!» крикнул Колька и мы рванули в обход на противоположную сторону сарая за трофеем. Но там нас ждало горькое разочарование. Мы увидели мужчину, держащего в руках мёртвого голубя. Колька подбежал к нему спросить о кобчике, но тот неожиданно выхватил из колькиных рук винтовку и дал ему здоровенного пинка под зад. – «За винтовкой пусть отец придёт!» – сказал он и ушёл в сарай.

Колька был обескуражен, не знал что сказать, только повторял: «Ведь это был кобчик!». Пришлось отцу идти выручать винтовку и дорого заплатить за голубя, так как хозяин купил его породистого для разведения.

Белорусский язык. В Минске в русской школе мы учили белорусский язык, как обязательный. Нас обучали читать и писать на нём. Не помню, сколько уроков было в неделю, и каковы были мои успехи, но мне он нравился своей необычной похожестью на русский. Как будто забавное кривляние по-русски. Я ничего не хочу сказать плохого, но мне было просто интересно, когда знакомые слова произносятся по-другому.

Мне самому когда-то невероятно смешными казались некоторые слова, произнесённые по-русски, а не так, как у нас в деревне. Я помню, как мы с сестричкой хватались за животы от смеха, когда во время первой поездки на поезде за пределы своего края, на какой-то станции услышали за окном вагона полный звонких согласных, возглас русского продавца: «Каму салёных агурцов!», вместо привычных нам, с мягкими согласными: «Кому солоных огурков!».

Вернёмся к белорусскому языку. Даже до сих пор я помню некоторые стихотворения. Например, частушка про «чистюлю»:

 
Мушка на ваконцы у цымбалы бьець,
Чаму ж мяне не пець, чаму ж не гудець,
Кали у маей хатацы парадачек идець!
Павучок на стенце павутинку ткець,
Чаму ж мяне не петь, чамуж не гудзець,
Кали у маей хатацы парадачек идець
 

А вот запомнившееся шуточное стихотворение белорусского поэта (не помню какого):

 
Прасядзев я на бульвары мать с пов гадзины,
Але боле вытрымаць не мог,
Бо грак прыцелився з асины,
И… на шапку, – каб ён здох!
 

(Не примите за насмешку. Нет, нет! Я уважаю этот язык, сохранившийся в силе, несмотря на неизбежное давление других языков с запада, юга и востока. Приведённые же выше стишки я воспроизвёл так, как я их слышал, но за правильную белорусскую орфографию не ручаюсь. Видимо, имел за этот язык – двойку в дневнике).

Галифе. Военнослужащие до войны, да и после неё, носили удобные брюки под сапоги, фасон которых – галифе – получил по имени некоего французского генерала, впервые одевшего подобные. Отличительной особенностью таких брюк было большое расширение на бёдрах, где карманы. Можно было подумать, что карманы не пустые. Писком моды, среди молодых офицеров, были брюки с до смешного большими расширениями. На эту тему среди мальчишек ходил такой анекдот: «Одна старушка-нищая увидела военного в галифе и стала просить его: – Милок, дай милостыньку?

– Да нет у меня ничего, бабушка.

– А что же у тебя карманы так оттопырены? – спросила она, показывая на брюки.

– Так это же галифе!

– Так дай хоть кусочек галифе!

Шлем. До войны и во время войны многие мальчишки носили отцовские шапки – так называемые, будёновки. Это был зимний головной убор бойца Красной армии. Сшит он был из грубого сукна. Головная часть имела форму полушария с козырьком и остроконечным шишаком на макушке. То есть, некое подобие шлема русского богатыря. На шею спадали отвороты с застёжками.

Шишак на макушке шлема напоминал носик чайника, и в народ был пущен каламбур: «Кипит наш разум возмущённый» – слова из Интернационала, тогдашнего государственного гимна.

Первые волнения любви. Третий класс в Минске. В школе я был совершенно равнодушен ко всем девчонкам до того момента, когда однажды в раздевалке не столкнулся нос к носу с девочкой, которая вешала на крючок белую меховую шубку и посмотрела на меня. С тех пор почему-то стал чувствовать себя неловко каждый раз, как увижу эту девочку и, больше того, стал стараться попадаться ей на глаза.

Однажды на бегу по коридору зацепил какого-то мальчишку из другого класса, и он в ответ ударил меня, я ответил – и мы сцепились. В это время мой Колька, старшеклассник, оказался рядом и растащил нас. Но растащил не для того, чтобы прекратить драку, а чтобы бой произошёл по всем правилам и при его судействе.

Мы вышли на школьный двор. Мальчишки образовали круг, в центре которого мы и начали. Колька объявил условие: – до полной победы, или до первой крови, «кровянки», как он выразился. Тут я заметил, что на крыльце школы стоит и смотрит на нас та самая девочка. Что-то во мне произошло, я растерялся и обмяк. В это время Колька объявил начало боя и мой противник подскочил ко мне и влепил удар в лицо. Тут же Колька крикнул «Стоп» и поднял руку мальчишки, а я почувствовал что-то мокрое у меня на губах и подбородке. Я провёл ладонью по лицу и увидел кровь.

Глянул на крыльцо и заметил брезгливое выражение на лице девочки, как бы говорящее, что мы – два обормота, дикаря. И, главное, я не увидел у неё и тени участия или сострадания (такого слова я тогда ещё не знал, но чувство было именно такое). Мне нисколечко не было больно от разбитого носа и никакой досады от поражения, но это брезгливое выражение лица девочки убило меня, я заплакал и убежал домой. С тех пор я старался не попадаться ей на глаза. (Амурчик улетел, не успев пустить стрелочку).

Летние каникулы в деревне.

Кулеш. Когда, лет с десяти – одиннадцати, я уже на школьных каникулах, как и все мои дружки, самостоятельно работал в колхозе погонщиком лошадей или волов, или развозил питьевую воду на телеге с бочкой по отдалённым бригадам полевых работников. Старался – ведь нельзя оставить людей без воды, особенно в летнюю жару.

При этом путь выбирал так, чтобы к обеду оказаться вблизи полевого стана потому, что очень любил время обеденного перерыва и сбор рабочих на нём. Меня влекли туда две вещи – разговоры взрослых и кулеш. К стану люди стягивались группами, располагались либо за длинным столом под широким навесом, либо прямо на траве. Иная группка предпочитала присесть и полежать у копны или стога.

Я подсаживался к мужчинам и с вниманием и удовольствием слушал их беседы. Не всегда это нравилось рассказчикам. Про такого пацана говорили, что он любит «стариковать». И по этой причине, частенько прогоняли меня, приговаривая: «Много будешь знать, скоро состаришься». Но я со своей плошкой кулеша пристраивался к другой компании.

С тех пор, с какой-то тёплой радостью, вспоминаю аромат и вкус настоящего полевого кулеша. Моя бабушка Анна Павловна часто была поварихой на колхозном полевом стане и готовила это сколь древнее, столь и восхитительное блюдо. Оно испокон веков было одним из главных в нашем краю. Это не обычная жидкая пшённая кашка, приготовленная в кастрюльке на городской кухне, нет никакого сравнения!

Это – продукт широкой степи, палящего солнца, лёгкого ветерка, жаркого огня костра под огромным чугунным казаном полевой печи. К этому следует добавить вкус пшена нового урожая, молодой картошки, разваренного мяса и свиной поджарки с луком. А для придания особого аромата кулешу, его заправляли луково-помидорной и слегка перечной поджаркой на сале, в которую для пикантности добавляли ещё небольшой кусочек старого, «ржавого» сала.

И это не всё. Убеждён, что настоящий кулеш – не кулеш без открытого огня, казана или чугуна (настоящего большого), глиняной чашки и деревянной ложки, без эмоциональной атмосферы полевого стана с усталыми, но весёлыми мужчинами и женщинами и доброй улыбки поварихи.

Робингуды. Мы были увлечены изготовлением разных видов оружия. Это были луки со стрелами, шпаги, дротики, разнообразные «самопалы» – самодельные пистолеты – и даже арбалет, который мы почему-то называли самострелом.

Всё это делали из подручных материалов. Дуги луков изготавливали из крупной поросли белой акации. Ветку очищали от коры, выстругивали, распаривали в горячей воде и гнули, натягивая тетиву из просмолённой бечёвки. Самые хорошие и лёгкие стрелы получались из тростника. Наконечники к ним делали из вырезанного уголка жести, выковывая его в узенький конус с очень острым концом. Оперение стрелы было из гусиных перьев. Стреляли по мишеням, на дальность полёта стрелы и просто так в воздух, кто выше.

Однажды мы лежали на выгоне напротив въезда в наш двор и стреляли в воздух. Было очень интересно видеть, как стрела, всё уменьшаясь, летит вверх, затем замирает, поворачивается и, стремительно набирая скорость, падает вниз. Мы заворожено наблюдаем её полет и… о, ужас! Через выгон бежит соседский поросёнок и, летящая сверху, стрела пронзает его. Поросёнок пронзительно завизжал, упал и задрыгал ножками. От неожиданности такой дикой картины мы тоже закричали.

На крик выбежал дедушка и соседка. Соседка, увидев своего поросёнка убитым – заголосила, а дедушка рванул обратно в дом. Я удивился, но он тут же выбежал обратно, но уже с ножом, и прекратил мучения животного. Он отругал Кольку, сломал лук и запретил нам их мастерить и упражняться в стрельбе в пределах хутора. Соседке же дедушка отдал своего поросёнка.

Несмотря на запрет, мы продолжали мастерить. Как раз в это время изготавливали арбалет (это своеобразный лук, укреплённый на направляющем стволе с прикладом как у винтовки; тетива со стрелой натягивалась на крючок, который при выстреле убирался нажатием курка).

Мы сидели в сарае и выковывали наконечник. Колька насадил его на стрелу, вставил её в лук и, пробуя его упругость, случайно её выпустил. Стрела вылетела и вонзилась мне в подбородок, слева рта. Я ещё и боли не почувствовал, только вижу, как мелко дрожит стрела, воткнувшаяся в кость моей челюсти. Колька выдернул её, приказал ничего не говорить дедушке, повёл в дом, залил ранку йодом и сделал мне повязку, сказав взрослым, что я налетел на колючку акации. Всё обошлось. А если бы… в глаз?

Любители арбузов. Мальчишки, движимые древним инстинктом стада, легко сбиваются в ватаги и всегда находится лидер с фантазиями. Сначала это игровые, затем они легко превращаются в хулиганские и даже в воровские. Вырабатываются иерархические отношения и своеобразные правила и законы, в соответствие с которыми надо соблюдать дисциплину, подчиняться лидеру, держать язык за зубами и, упаси бог, не предавать.

В нашей деревне лидером был Витька Исанко, сосед, на год младше нашего Кольки (некоторые фамилии изменены). Характер у него был вспыльчивый и упрямый. Но после одной из драк, лидерство захватил Колька, позже оно переходило к нему сразу после нашего ежегодного приезда на каникулы в деревню.

У нас на хуторе шайки обычно начинали действовать с созреванием плодов. Главными объектами набегов были колхозные сад и бахча, но иногда воровали и у колхозников, в основном в других деревнях. Собственно воровством это можно назвать лишь условно, так как почти у каждого участника шайки были дома и сад и бахча, они не несли домой добычу, а лакомились тут же.

Это был своеобразный спорт и способ мальчишеского самоутверждения. Особенно это важно для главаря. Как же: – здесь и элемент творчества, реализуемый в разработке и проведении операции, и сладость командования, и ощущение власти над другими!

Однажды Колька с какими-то пацанами разведал, что в соседней деревне Вершине у одного хозяина рано поспели дыни и арбузы. Участок с краю, рядом с дорогой, плетень невысокий, перешагнуть можно. Вечером собралась шайка, мальчишек пять, и мы пошли. Не доходя Вершины, в овраге дождались темноты, затем подошли к огороду, перелезли плетень и поползли к грядкам с дынями и арбузами.

Быстро оторвав один арбуз, я повернул назад, а Колька зловещим шёпотом скомандовал, чтобы я подполз к нему. Подполз и увидел, что он снял штаны, завязал штанины снизу и запихивает в них арбузы и дыни. И тут…, прямо посреди всей расползшейся ватаги, встаёт во весь рост мужик с палкой и с криком начал стегать нас. Мы сыпанули прочь как горох и… по домам. На бегу я видел только. как впереди сверкают в темноте колькины голые ноги.

На утро – позор! У нас во дворе стоят несколько здорово рассерженных, орущих колхозников и среди них тот самый потерпевший мужик с колькиными штанами в руках. Результат: дедушке – извинение, возмещение ущерба и порицание, – нам ремень (Кольке больше) и две недели запрета выходить со двора. После этого урока, подобные наши "подвиги" не повторялись.

Вкус мёда. Как-то вечером Ванька Ивченко стал подговаривать ребят ночью пробраться на колхозную пасеку и набрать сотов с мёдом. Предложение было заманчивым, и несколько ребят согласились, но выразили опасение насчёт укусов пчёл, Ванька уверял их, что ночью пчёлы спят, в темноте ничего не видят, следовательно, и покусать не могут.

Я ему не поверил и отказался идти, так как у нас самих была пасека и я не слышал от дедушки, чтобы пчёлы ночью не кусались. Кроме того, я боюсь укусов, так как сильно опухаю от пчелиного яда. И правда, однажды после укуса пчелы в лопатку, у меня кроме боли в спине даже распухло всё лицо. Кольки нашего в это время не было в деревне. Мальчишки ещё долго обговаривали план нападения, а когда стемнело – пошли.

Утром меня разбудил рассерженный дедушка и, ничего не говоря, крепко взял за руку и повёл на выход. На крыльце стоял колхозный бригадир, а рядом с ним старик-пасечник. Дедушка спросил меня, ходил ли я вечером на пасеку, я ответил, что нет. Тогда пасечник внимательно осмотрел меня с ног до головы, все открытые места моего тела. После этого они попросили прощения и ушли.

Дедушка рассказал мне после, что ночью какие-то негодяи совершили набег на колхозную пасеку, разворотили один улей и унесли несколько рамок с сотами. Сторож, как это часто случается просто проспал.

На утро я с нетерпением ожидал встречи с ребятами, чтобы расспросить подробнее. Но уже к обеду обход начальства по дворам, где в семьях были мальчишки, дал результат. Все четверо участников набега оказались здорово искусаны пчёлами и были обнаружены по опухшим лицам, а у Ваньки были сильно искусаны и опухли руки, а лицо было похоже на спелую дыню, так заплыли глаза, что он почти ничего не видел.

Потом он рассказывал, что после первых укусов мальчишки разбежались, а он геройски один тащил улей в овраг, раскрыл его и унёс рамки с мёдом, завернув их в куртку. Наутро этой курткой мать его и отхлестала, а рамки отдала пасечнику. После этого, Ванька получил у нас прозвище – пасечник.

Пастухи. В отдельные годы, когда не удавалось нанять опытного пастуха, личное стадо колхозников пасли в очередь, то есть каждая семья должна была в определённые дни выделять пастуха и подпаска (подростка, мальчишку или девчонку).

Колька и я неоднократно уже бывали в роли подпасков. Стадо у нас называлось – череда, а пастух – чередником. Подошла и наша очередь, но дедушка в этот день никак не мог оставить работу и попросил нас с Колькой подменить его. Кольке было 15, а мне 11 лет – возраст вполне достаточный. Бабушка подняла нас чуть свет, быстро накормила кашей с молоком и собрала узелок с пирожками и другой пищей на день.

Великолепное утро: свежо, восток только начинает розоветь. Хутор ещё спит, но уже в каждом дворе идёт дойка. В утренней тишине слышится позвякивание вёдер, звон тугих молочных струй об их жестяные стенки вёдер, и разговор хозяек с коровами. (Я не ошибся, они с ласковыми словами обращаются к коровам, поглаживают их, благодарят). В воздухе висит пряный запах хлева и парного молока. Окончив доить, хозяйки выводят коров на выгон, а пастух с подпаском их собирают в стадо (гуртуют) и гонят его из хутора на заранее определённое пастбище.

Дедушка накануне подробно рассказал Кольке куда, на какое пастбище надо гнать стадо и как долго его там держать, и на какое другое надо перегонять во второй половине дня и т. д. с тем, чтобы коровы хорошо наелись травы, и хозяйки бы не жаловались на плохой удой. Мы взяли в руки кнуты, узелки со снедью и пошли. Солнце уже оторвалось от горизонта, но было ещё свежо, а на траве всеми цветами радуги сверкали капельки росы.

Когда выгнали стадо за хутор, Колька, в своей роли главного, стал говорить, что он получше дедушки знает места и сегодня мы накормим коров так, как никто до этого. Гоняли мы стадо по колькиному маршруту весь день и к вечеру оказались у другого конца деревни, противоположном обычному, по которому всегда возвращалось стадо.

И тут случилось никак нами непредвиденное. Коровы и козы не сразу, но всё-таки благополучно разошлись по своим дворам, но овцы… – ужас! Они сбились семейными кучками, очумело бегают по деревне из конца в конец, не блеют, а просто орут, как сумасшедшие и никак не могут найти дворы. Подбежит такая кучка к своему же двору, но с другой стороны, упрутся ножкам, тупо уставятся на ворота и… «бе-е-е-е-е-е, бе-е-е-е-е-е», но заходят!

Хозяйки и хозяева выбежали на выгон, гоняются за овцами, пытаясь изловить своих, ругают нас на чём свет стоит, а уже темнеет, – кошмар!

И только в темноте удалось их сгуртовать, прогнать к их обычному входу в хутор, и уже оттуда они привычно разошлись по дворам. Дедушка нас отругал, а когда Колька стал оправдываться желанием лучше накормить коров, сказал, что, за недоверие указаниям старшим, не будет ему поручать никаких серьёзных дел. На следующее утро, когда бабушка выгоняла свою корову в стадо, хозяйки жаловались, что мы не докормили животных, удой был ниже обычного.

Это был для нас хороший урок. К нашему удивлению стало вдруг ясно, что старшие тоже кое-что знают и понимают. Кроме того, мы воочию убедились, что овцы – самые глупые из всех животных. Недаром овечья "сообразительность" родила ряд пословиц и поговорок.