Текст книги "Бремя памяти"
Автор книги: Иван Тринченко
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Крупицы памяти
Стадо баранов. Комната, которую мама снимала в Россоши для нас учеников, выходили на небольшую площадь (перекрёсток) и главную улицу города. В обычное время по ней
редко когда проезжал автомобиль, а в основном громыхали железными обручами колёс по булыжной мостовой конные повозки. Иногда размеренно медленно тащилась телега или арба, запряжённая парой волов. Над дорогой всегда висел пряный запах конского пота, конских «яблок» и воловьих «лепёшек». Слышались щёлканье кнутов и возгласы погонщиков: – Но, Но-о! – (вперёд). Тпрруу, Тыррр! – (стой), а для волов: – Цоб! Цобэ! – (Налево, налево), – Гья-а! – (вперёд).
За несколько дней до окончания школьных занятий движение по улице вдруг резко изменилось: с Запада на Восток хлынул поток беженцев. Двигались в основном повозки, груженные мешками с зерном (или мукой) и с домашним скарбом. На телегах вместе с поклажей сидели дети, взрослые шли пешком. Почти за каждой телегой на поводу шла корова. (В сознании каждого русского, проблема выживания и сохранения детей в лихую годину неизменно ассоциировалась с коровой-кормилицей).
Видно было, что это эвакуация колхозного добра, так как впереди каждой небольшой группы повозок шло большое, явно колхозное, стадо. При этом с пропуском крупного рогатого скота и коз проблем не возникало, но вот овцы…
В один из дней я стал свидетелем огромной пробки, вызванной пропуском большого колхозного стада овец. Эти животные, в силу своей природной «сообразительности» часто теряют направление своего хода. Дело в том, что в стаде они, не исключая и представителей сильного пола, идут низко, почти до земли, понурив голову, не глядя вперёд. При этом видят только ноги впереди идущей особи.
Учитывая эту особенность, всегда в каждом овечьем стаде в качестве «основной направляющей силы» держали небольшую группу коз во главе с матёрым козлом, который идёт, высоко и гордо подняв голову, и ведёт за собой всё стадо в нужном направлении (баран не всегда справляется с этой ролью).
В тот раз, видимо по какой-то причине, в овечьем стаде не было козла-вожака. На узкой улице стадо растянулось, погонщики, а это были женщины, отстали от его головы. Как только стадо вступило на площадь, какая-то из впереди идущих овец (или баран) потеряла направление и пошла налево. За ней двинулись и другие… Картина было разительная: – движение остановилось, всё стадо превратилось в сплошной вращающийся справа налево на одном месте круг.
Сзади напирает толпа всё прибывающих беженцев. Давка. Крики погонщиков, блеяние овец, щёлканье бичей, а вращающийся живой круг продолжает запирать площадь. Продолжался этот гвалт минут десять, пятнадцать. И тут какие-то двое мужчин прорвались в центр овечьего круга, схватили по одному барану или крупной овце и медленно потащили их рядом, вперёд по улице. За ними устремились несколько животных, а затем двинулось и всё стадо.
Через несколько дней, поток беженцев стал непрерывным, основу его составляли уже не командированные колхозами погонщики стад, а простые люди бегущие от страха боёв и уничтожения наступающей махиной войны. Улица стала тесна и не справлялась с пропуском всей этой человеческой массы.
Ночной фейерверк. Как-то поздно вечером, мы с Лёнькой, сыном квартирной хозяйки, сидели на лавочке у дома, как услышал гул немецких самолётов. Быстро поднялись на чердак, вылезли на крышу, где у нас были хваталки для зажигательных бомб (куски пожарных рукавов для рук). Почти совсем стемнело, на юге сумерки короткие, и нам предстала картина: прожектор шарит по небу в поисках самолётов, зенитки стукают наугад.
Мы увидели, что на земле происходит невероятное. В темнот – с нескольких мест вспыхивают и летят не просто вверх, а в сторону станции сигнальные ракеты и в указанном месте, то есть на станции, всполохи разрывов авиабомб. Сам город Россошь не представлял для немцев интереса, в нём в то время, образно говоря, кроме бани и парикмахерской, никаких важных объектов не было, так что бомбили в основном станцию, на которой было крупное ремонтное депо паровозов и нефтебаза. Станция была в двух-трёх километрах от центра города.
Но кто сигналил? Ведь в то время НКВД и ГПУ пронизывали общество, как тогда говорили, – «насквозь и даже глубже». В условиях сплошной слежки и доносительства, именовавшихся бдительностью, вражеских лазутчиков из местных жителей давно бы уже выловили. Я склонен думать, что всё же это моги быть немецкие парашютисты, хотя тяжёлые условия жизни и репрессии также могли быть хорошей почвой для создания вражеской агентуры из числа местных жителей. Беда под Харьковом. Весна 1942 года. Ещё не окончились занятия в школе, как положение наших войск на фронте опять резко ухудшилось. Маршал А. М. Василевский, в своей книге «Дело всей жизни», признал что «Обоснованные данные нашей разведки о подготовке главного удара врага на юге (а не на московском направлении) не были учтены». И к тому же, в Плане военных действий на 1942 год Генштаба на юго-западном направлении «самым уязвимым оказалось решение одновременно обороняться и наступать».
Иными словами, проморгали, недооценили данные разведки о том, что враг накопил две мощные группировки южнее и севернее Харькова, а 12-го и 14-го мая наши армии даже предприняли наступление, которое вскоре было опрокинуто превосходящей силой врага и превратилось в печально известный огромный Харьковский (Барвенковский) котёл.
Стратегические и тактические промахи, приведшие к катастрофе, подтверждены и в исследовании В. Абатурова, М. Морозова и Р. Португальского «Страшная цена победы». М. Яуза Эксмо, 2010. Многих потерь можно было бы избежать при более внимательной и грамотной организации и проведении операции.
Небольшой эпизод. На южном ударном клину наших армий, который первым был смят в прах немецким контрнаступлением. Начальник разведки 57-й Армии заблаговременно направил в тыл противника надёжных разведчиков – девочку Сашу семнадцати(!!) лет и мальчика Ваню – четырнадцати(!!!) лет. За несколько дней до немецкого контрудара они вернулись и сообщили о большой концентрации вражеских войск и боевой техники на этом участке фронта, а, знающей немецкий язык, Саше удалось даже подслушать разговор немецких офицеров о дате нанесения главного удара.
Результаты разведки были немедленно доложены командующему армией, а тот соответственно начальнику штаба фронта. Сообщение было проигнорировано, отнесено в разряд паникёрских. (Стр.563).
Один только штрих. На первый, или второй день надвигающейся катастрофы командование участвующих в битве фронтов и армий обратилось в Генштаб с обоснованным предложением прекратить наступление и организовано перейти к обороне. Генштаб дал согласие. А ставка Верховного главнокомандующего (И.Сталин), отвергла предложения и дала приказ – наступать.
В книге приведены страшные картины уничтожения наших армий, и как героически сражались и умирали советские солдаты и офицеры в этой чудовищной мясорубке.
(Немецкий генерал Курт Киппельскирх, в своей книге «Истории Второй Мировой Войны» пишет, что с 17 по 25 мая произошла одна из самых крупных катастроф русского фронта – под Харьковом были окружены и разгромлены советские войска: 20 моторизованных и пехотных, 7 кавалерийских дивизий и 14 танковых бригад). Потери были огромны, одних пленных по немецким данным – 240, (а по советским – 90 тысяч человек – тоже не мало). Фронт рухнул на линии протяжённостью 600 км. То грандиозное поражение и открыло фашистским войскам почти свободный путь на Сталинград и Кавказ.
Хотя история и не имеет сослагательного наклонения, но, рассматривая это тяжкое поражение, всё же можно предположить, что, будь наше военное командование более профессионально, можно было бы избежать ряда серьёзных поражений и потерь такого «расходного материала войны», как «живая сила», трата которого в ходе отдельных боевых операций на войне порой исчислялась десятками и сотнями тысяч человек.
Если бы при планировании и проведении Харьковской операции были учтены данные разведки, включая и тех героев-ребят то, может быть, не было бы и Сталинградской битвы и битвы за Кавказ, могли бы быть сохранены миллионы жизней. Однако, с большим прискорбием можно сказать, что в ходе этой операции стратегическое мышление образца духовной семинарии, оказалось мощнее всех военных академий, и произошло то, что произошло.
В Харьковском котле оказались оба брата моей матери. Тихону Ивановичу чудом удалось вырваться из «котла», а Андрей Иванович погиб.
* * *
Над хутором пролетел немецкий самолёт и сбросил кучу листовок. Точно текста не помню, но это было обращение к красноармейцам сдаваться в плен, в связи с предстоящим наступлением немецких войск. Сама листовка и являлась пропуском в плен. Осталась в памяти концовка текста в виде стишка, с предупреждением, что 23 (а может 25 или 28-го) июня «всем вам будет жарко!».
Мы, в Россоши, о прорыве фронта узнали по потоку беженцев, хлынувшего на восток через Россошь и участившимися налётами немецких самолётов. Самолёты аэродрома на нашем хуторе постоянно были в работе, но их становилось всё меньше и меньше.
Вскоре начальник базы аэродромного обслуживания (БАО), штаб которой располагался в нашем доме, Чанкотадзе Шалва Лаврентьевич сообщил матери, что его часть срочно снимается и перебрасывается в другое место. Не исключено, что немцы на днях захватят Россошь и, что если мать решила бежать от фашистов с семьёй, то в кузове одного из грузовиков есть немного свободного места. Он же накануне с одним из последних самолётов части отправил в тыл моего брата Николая, который десятый класс кончал уже в авиационной спецшколе в г. Горьком (Нижний Новгород).
Мать быстро собрала необходимые вещи и рано утром следующего дня мы, во второй раз за последние восемь месяцев, двинулись из родного хутора в неизвестность.
Бег третий
Бег этот оказался чудовищным как по опасности, так и по нечеловеческому напряжению всех наших сил и возможностей, а маминых – в неизмеримо большей степени. Всего наш караван состоял из четырёх грузовиков с каким-то оборудованием и солдатами. В углу кузова машины, на которой мы ехали, стояла привязанная верёвками бочка с бензином, в другом – сложены парашюты, так что было на что сесть и даже прилечь.
Бомбить и обстреливать нас стали, как только мы перебрались через Чёрную Калитву – приток Дона, километрах в двадцати от хутора. Затем это продолжалось довольно часто. По предписанному маршруту наша колонна должна была переправиться через Дон в ближайшей станице (кажется в Калиновской), но переправу там уже разбомбили. Поехали дальше в г. Богучар, но там та же история. Богучар весь горел, подожжённый немцами с воздуха. Горел так сильно, что у нас, сидевших в кузове машины, мчавшейся по улице, словно по огненному коридору, обжигало лица. Проехали вниз по Дону ещё несколько возможных переправ в станицах, но везде неудача.
Крупицы памяти
Отступ. Отступающие войска и беженцы движутся по степной дороге сплошным потоком. Здесь и грузовики, санитарные машины, тягачи с пушками, и пехота строем и без, и телеги с военными и штатскими. Угоняемый от немцев скот: общественный – стадами коров, бычков, овец, а личный (в основном коровы) – в пристяжку к телегам, гружёным жалким скарбом и детишками. И, наконец, просто пешие городские и сельские жители, в основном женщины и дети, навьюченные узлами. И вся эта многотысячная разношёрстая толпа, как единое живое безвольное существо, волной катилась вниз вдоль Дона в надежде найти спасение в переправе на тот берег. Встречались и небольшие организованные группки солдат, видно вышедших из недавнего боя: – перевязанные, хромавшие, некоторые с винтовками, а иные и без.
И всё это под непрерывными обстрелами и бомбёжками немецких самолётов, летающих прямо над головами. Наконец приехали к какой-то ещё действующей переправе через небольшой приток Дона. Что там творилось трудно передать словами.
Слева дороги вдоль Дона тянется узкая полоса леса. Над колонной висит облако пыли, так как дорога грунтовая и разбита множеством колёс и ног в тончайшую чернозёмную пудру. Слой этой пудры по щиколотку. Мы ехали в кузове грузовика, лица были как у шахтёров, блестели белизной только белки глаз и зубы. Утром был обстрел из самолёта. Кроме того, несколько раз вдоль сплошной колонны беженцев самолёты проносились на бреющем полёте, чуть ли не по головам, оглушая метущихся людей рёвом моторов, создавая панику, доводя людей до деморализации.
Бедолаги. Внимание привлекла картина, меня поразившая своим трагизмом даже в ситуации общего горя. По обочине дороги двигалась большая арба, в которой на подушках и тряпье сидело с десяток детишек мал-мала меньше. Тянули её за оглобли и толкали сзади женщины и старики, а впереди, впряжённый в шлею, крепкий черноволосый парень лет шестнадцати-семнадцати подбадривал остальных возгласами с сильной еврейской картавостью: «Вперёд товарищи, вперёд!». Что случилось? Может лошадь пала, может её отобрали, но, так или иначе было очевидно, что эта арба с тягой и скоростью далеко не уйдёт и достанется фашистам на верную гибель.
Женщины сердобольные и Старик. Проезжали какой-то казачий хутор. У многих дворов стояли женщины и старухи, кто с кринкой молока, кто с краюхой хлеба. Плакали и угощали отступающих солдат. Наша машина остановилась вместе с потоком, и пока мама брала для нас молоко, я прошёл немного вперёд.
Перед одним двором стоял, седой старик в форменной казачьей фуражке и в брюках с красными лампасами. Опершись на вилы, из-под густых седых бровей мрачно смотрел на проезжающих мимо военных и довольно громко бормотал: «Драпаете, драпаете. Это хорошо. Скоро наши придут!». Меня тогда долго мучил вопрос: Кто «наши»? Кого он ждёт? Неужели немцев!
Где мне тогда было знать, что недобитый в Гражданскую войну белый генерал Краснов тогда уже формировал у немцев боевые соединения из сдавшихся в плен казаков, для войны с нашей армией и даже выбил у Гитлера признание считать русских казаков арийцами. Старик вероятно каким-то образом знал об этом.
Бойня на переправе. Мы подъехали к переправе в средине жаркого дня. Водная преграда, через которую был перекинут мост, оказалась небольшой речкой метров 6–8 шириной, впадающей в Дон. Речка протекала по широкой долине. Слева возвышался холм, на вершине которого стояла низенькая избушка. Возле неё в ряд других расположились и наши машины.
Дальнейшее движение стало невозможным, так как вся долина запружена отступающими, и мост не справлялся с их пропуском. С высоты холма открывалась жуткая панорама: вся долина представляла собой огромный котёл, плотно наполненный войсками, грузовиками, боевой техникой, беженцами, скотом. В воздухе стоял невероятный шум, состоящий из гомона и криков людей и животных, гула моторов и скрежета металла. Вдруг он, как по команде, стих на минуту…
И в этой зловещей тишине послышался гул приближающихся немецких самолётов. Тут же последовал взрыв криков, люди стали метаться в разные стороны. Многотысячная толпа как бы затряслась в хаотическом движении. Появились самолёты и на малой высоте стали утюжить долину по три машины, волна за волной. Они стреляли из пулемётов и пушек, сбрасывали бомбы.
Это был Ад! Я стоял, прижавшись спиной к стене избушки, и с высоты холма смотрел на кошмарное месиво внизу и на самолёты. Масса людей в долине, а там были и военные, превратилась как бы в одну обезумевшую толпу, парализованную паническим страхом и неспособную противостоять опасности. Практически не было стрельбы по самолётам, хотя там наверняка были зенитки. Могла же быть хотя бы стрельба из винтовок и ручных пулемётов, ведь самолёты летали так низко, что я с высоты моего холма сквозь стёкла кабин отчётливо видел лица пилотов.
Правда, внизу, в этом хаосе, один орудийный расчёт пытался стрелять, но безрезультатно – видимо пушка была не зенитная и артиллеристы не успевали вручную её разворачивать, переставляя её широко растопыренные ноги. Но, тем не менее, они же не растерялись! А вот рядом с нашими машинами стояла полуторка с зенитной установкой в виде четырёхствольного пулемёта.
Так, только на второй волне вражеских самолётов, из избушки опрометью выскочил солдат, видно его вытолкали силой, судорожно с трудом забрался в кузов, быстро положил поручни пулемёта себе на плечи, втянул голову в живот и стал палить в небо, не глядя. Я кричал ему: «Не туда!!! Вот он!!! Вот!!!», но солдат конечно не слышал, был невменяем. Помня тогдашние собственные ощущения, могу смело уверять, что я тогда, в свои тринадцать лет, бесспорно, стрелял бы по самолётам.
Паника – жуткое состояние. Когда она овладевает одним человеком – это обыкновенная трусость, а когда она овладела толпой, то это уже дикое чудовище – воплощение первобытного животного страха, вырвавшегося на свободу из узды разума и превратившего громадную массу людей в одно огромное обезумевшее существо, движимое в слепом направлении инстинктом самосохранения. Теперь толпу уже не остановить ни чем, ни какими приказами, ни даже пулемётами.
После налёта мама загнала нас в кузов машины и накрыла каким-то полотнищем, чтобы мы ничего не видели, хотя вопли и крики-то мы слышали. Переправились через речку только ночью. Мы уже спали.
Стонущий Дон. Наконец, в какой-то станице, где-то до, или уже за Вёшенской, оказалась действующая паромная переправа через Дон. Там тоже скопилось много народа, машины наши стали в очередь, а мы с узлами пошли попытаться пешком переправиться на противоположный берег.
На переправе отделение солдат полукругом охватило въезд (причал) на паром и направило автоматы на толпу. Ими руководил какой-то старший офицер, полковник или генерал. Он стоял с поднятыми пистолетами в каждой руке и охрипшим голосом кричал, что пропускать будет только машины с боеприпасами и ранеными. Мама выдвинула нас перед собой, а малыш Витя в это время был с забинтованной головой, из-за обширной язвы стригущего лишая, и, не знаю, может быть это и помогло, но нас он пропустил на паром и мы переправились на левый берег.
Первое, что меня поразило на том берегу, были наши советские солдаты, занимавшие боевую позицию в окопах вдоль берега. Они были непривычно новенькие, в чистых гимнастёрках, хороших сапогах, блестели значки и знаки отличия. Подумалось, что уж эти-то остановят немцев. (В ходе этого большого отступления советских войск 28 июля Сталин издал знаменитый приказ номер 227: «… Пора кончить отступление. Ни шагу назад!.. Драться до последней капли крови, защищать каждый метр советской территории… Отступать дальше – значит губить себя… и свою Родину. Ни шагу назад!». Этот приказ солдаты так и называли: «Ни шагу назад». Знаменит этот приказ был ещё и тем, что в соответствии с ним были срочно сформированы заградительные отряды, призванные сдерживать отступление, вплоть до применения оружия.
Мы расположились в прибрежном лесу и стали ждать наши машины, а тут опять налетели немецкие самолёты и стали бомбить. Мама побросала нас на землю и сама закрыла нас своим телом. Взрывы, крики, вопли, рёв моторов и… – всё затихло. Слышались только стоны и крики о помощи.
Из этого ада запомнились лишь отдельные картинки. Самолёты улетели и мы с Тоней пошли к реке набрать воды. А у берега – плавают трупы и вода с красными разводами… Девушка в военном обмундировании тяжело идёт, опираясь на суковатую палку. На ней разорвана гимнастёрка, а нательная рубаха под ней вся вздулась кровавым валиком у пояса… Раненый пожилой солдат сидит, опершись о ствол дерева, и хрипло зовёт санитаров…
Наши машины переправились через реку только ночью. Когда мы их разыскивали, в одной кучке беженцев слышали рассказ о том, что ранним утром эта переправа была разбита, паром потоплен немцами с воздуха. В другой группе – что паром потопил какой-то наш танк, сходу ворвавшийся на него вопреки приказу. Мне подумалось, а что же стало с той огромной массой военных, простых беженцев, женщин и детей, животных и техники, оставшихся там, на том берегу Дона, в долине перед разрушенной переправой? Трудно представить.
Наши машины мы нашли. Колонна, согласно предписанию поехала по дорогам на север, уже по левому берегу Дона, искать городок Калач, где должно было быть расположение части. Путешествие по задонской степи тоже изобиловало приключениями. Дороги были грунтовые, и при движении за каждой машиной поднимался огромный шлейф пыли, поэтому немецким лётчикам не составляло труда их обнаруживать и обстреливать.
Причём, безнаказанно, так как в небе отсутствовала наша авиация, а зенитная артиллерия при таком движении в отступающей массе войск не могла нормально действовать. Немцы обнаглели и устраивали настоящую охоту за беглецами, иногда похожую на забаву: проносились над головами толпы, стреляли или просто оглушали рёвом моторов, гонялись по голой степи не только за машинами, но даже за отдельным человеком. Каждый раз мы бежали в стороны от машин, бросались на землю от бомб. Мама и здесь несколько раз укрывала нас своим телом.
Пулемётчицы. Крик: «Воздух!». Выпрыгиваем из кузова и бежим в разные стороны. Бегу, ничего не вижу вокруг. Свист, точнее, – распирающий мозги визг бомбы надо мной, – всё сильнее и сильнее, а я бегу, и вот нутром чувствую – всё!.. Со следующим шагом уже ничего не услышу – падаю. И в тот же миг – сухой треск, как будто какой великан разорвал над ухом большой кусок ткани, толчок воздуха, – и на меня сыплются комья земли. (Это на расстоянии слышится грохот и гул разрыва, а вблизи – страшный сухой треск).
Вскакиваю и бегу дальше под свист следующей бомбы и… вдруг, за миг до следующего разрыва, проваливаюсь куда-то кубарем вниз, обо что-то обдираюсь и… падаю на что-то мягкое, живое. Вернулись сознание и слух, и я услышал многоголосый женский вой и плач.
Оказалось, что я свалился сквозь куст в овраг и попал в средину кучки военных девчат. Их было четверо – расчёт зенитного пулемёта, установленного на, примкнувшем к нашей колонне, грузовике. Самолёт улетел, а они ещё долго ревели и причитали. Не знаю, почему они не стреляли, а бежали и прятались, как и мы. Может, не было патронов, может погиб или куда-то делся командир, а, может, сбились с пути, или просто потому, что молоденькие девочки. Их ли было это дело на такой страшной войне?
…Ах, война, что ты, подлая, сделала?
Вместо свадеб – разлука и дым…
(Булат Окуджава).
На Калач. На последнем привале нам сказали, что скоро Калач. Мы едем во второй машине колонны. Я стою в кузове, держась за кабину, и смотрю вперёд. Широченная бескрайняя степь. И только слева, в синей дымке чернеет маленькая полоска приречного леса вдоль Дона. Потом очертания леса появились и впереди. И тут я увидел далеко впереди на дороге облачко пыли. Мы продолжаем ехать навстречу, облако приближается и уже видно, что это всадник и уже явственно виден лес.
Всадник машет рукой и что-то кричит. Наконец я услышал: «Назад! Назад! Немцы! Танки!». Он остановился у кабины передней машины и что-то сказал командиру. Последовала команда поворачивать назад. Когда наша машина разворачивалась, я увидел, что из темноты леса выползли три черных пятна и сверкнул огонёк. Через секунду раздался первый взрыв. Машины уже неслись назад. Вдогонку нам было выпущено три – четыре снаряда.
Сталинград. Перед городом видели как сотни, а может быть и тысячи людей, в основном женщины, копали глубокие противотанковые рвы, длиной на сколько глаз хватал, а также окопы для пехотинцев. Они работали как муравьи, вооружены только лопатами и носилками. Навстречу стали попадаться вполне организованные отряды солдат, среди которых было много бойцов азиатской внешности. Сталинград мы проезжали где-то в начале августа. Он казался пустым, движения городского транспорта и пешеходов, я не запомнил совсем.
Каким-то образом, командир нашей небольшой колонны знал, что их часть перебазировалась за Волгу, поэтому и мы вместе с ними на большом пароме переправились на противоположный берег, где раскинулся большой посёлок Средняя Ахтуба. Река Ахтуба, – один из главных рукавов Волги, в начинающейся с этого места обширной дельте реки.
Там мама зарегистрировалась в эвакопункте при военной комендатуре, где нам выписали направление на постой, и посыльный с ордером отвёл нас в дом на берегу Волги. Приняли нас без всякой радости, в дом не пустили, а разместили, в сарае. Хозяева не предложили «гостям» даже куска хлеба, скрепя сердце дали ведро воды и разрешили пользоваться летней печкой во дворе.
Мама приносила еду из эвакопункта, где работала полевая кухня. Ей каким-то образом иногда удавалось добывать продукты. Отношение хозяев к нам изменилось уже после первой бомбёжки Средней Ахтубы. Когда она началась, а это было ночью, они дрожащие от страха прибежали к нам в сарай в поисках моральной защиты бывалых. Просидели у нас всю ночь. И подобрели.
Недалеко от Средней Ахтубы был военный аэродром, на нём базировались средние пикирующие бомбардировщики ПЕ-2. Это были красивые двухмоторные самолёты с двумя, а не с одним, стабилизаторами на заднем крыле. Где-то был и аэродром истребителей. Я это определил по появившемуся сопровождению бомбардировщиков. Три-четыре недели мы прожили в Ахтубе довольно спокойно, но я запомнил тот роковой второй или третий день после нашего приезда, когда фашисты произвели первый массированный налёт на Сталинград.
Разрушение Сталинграда. 23-го августа (дату я узнал уже потом), рано утром я проснулся от беспрерывного гула взрывов. Выскочил на улицу, а там уже стояли военные и смотрели через Волгу на Сталинград. Река широкая, с километр или полтора, но в ясную погоду Сталинград отчётливо был виден. Сейчас же над ним поднялось облако пыли и дыма. Увидев, что я тоже смотрю, один из военных дал мне посмотреть в свой бинокль.
Картина ужасная. Стоят многоэтажные дома, над ними заходят чёрные точки самолётов, череда взрывов и дома оседают. Ветер относит клубы дыма и пыли, а там домов уже нет. Это был первый день акции устрашения перед предполагаемым взятием города, проведённой по приказу Гитлера. Сто-двести самолётов беспрерывными волнами за два дня превратили Сталинград в руины, а последующие длительные жестокие бои практически сравняли его с землёй.
Эхо боёв. В Ахтубе было спокойно, и уже казалось, что пережитый нами кошмар где-то позади. Но вблизи Сталинграда уже разгорались ожесточённые бои. Об этом писали в Боевых листках, почитать которые иногда давали нам солдаты. Мне запомнился один листок с портретом знаменитой снайперши Павличенко, которая к тому времени уже застрелила более сотни вражеских солдат.
О жестоких боях говорила наша авиация. Самолёты регулярно взлетали где-то за Ахтубой и над нами улетали на запад, туда к немцам, бомбить их позиции. Возвращались… конечно не все. Как больно было видеть подбитый, а иногда и дымящийся самолёт, еле-еле ползущий на свой аэродром. Как там в кабине? Кто убит, кто ранен? Как дотянуть до аэродрома и сесть?!
А один раз видел, как на хвостовом оперении, подбитого и еле летящего ПЕ-2, болтались стропы и лохмотья парашюта. Что произошло? Наверное, во время боя у кого-то из экипажа не выдержали нервы и он выпрыгнул, спасая свою жизнь, но преждевременно раскрытый парашют зацепился за хвост самолёта и… сколько ещё болтался человек в воздухе, прежде чем сорваться в бездну. Жуткая смерть.
Пилав бешбармак. За сараем, в котором мы жили, в конце огорода была калитка. Я часто ею пользовался для выхода к реке. В этот раз, мы с сестрёнкой вышли за калитку просто так, погулять. Неподалёку, прислонясь к плетню, сидел солдат в одних подштанниках и в пилотке со звёздочкой. Перед ним на траве, видно только что постиранные в реке, распростёртые на траве лежали гимнастёрка, штаны и портянки.
Это был пожилой мужчина азиатской внешности. Лицо тёмное широкоскулое, в узких щёлках светились весёлые глаза. Мы подошли к нему, поздоровались. Он ответил по-русски и добавил – «Салам алейкум». Это приветствие мне было знакомо от дедушки, служившим когда-то в Туркестане, и я ответил: – «Алейкум салам». Он чуть не подпрыгнул от радости и стал рассказывать: «Казакстан – кароший, руски – кароший, фашист – плахой, – бить нада.
– «Казак кароший, степ кароший, барашка кароший, вкусный. Пилав карош. Самый кароший место барашка, – и он стал хлопать себя по ягодице. – Кагда берёшь балшой миска пилав и ешь бешбармак, – тут он сложил пальцы руки лодочкой и показал, как бы он набирал плов: горстка за горсткой, затем полная горсть спихивается в рот большим пальцем. После этого он с выражением необычайного удовольствия на лице, с локтя до запястья слизывает воображаемый жир языком и говорит: – оцень карашо!».
Всё его лицо сияло, глаза радостно, по детски светились и весь был он само воплощение мира и доброты, ничего боевого солдатского. (В 1942 году стали формировать национальные боевые подразделения. В Казахстане была сформирована 38-я дивизия, которая храбро сражалась в Сталинграде. Видимо, этот казах и был из той дивизии).
Сазан. Мне один солдат дал рыболовный крючок. Удилище, правда, кривое и не длинное я вырезал в прибрежных кустах, а вот лески у меня не было. Вспомнил, что мы в деревне сами делали лески из конского волоса. Надёргал длинных волос из хвостов лошадей, к моему счастью их тогда было много и на базаре и на улицах, и стал делать леску, связывая пучок с пучком, сначала по три, а ближе к крючку по два волоса.
Снарядил удочку поплавком из сухой рогозы, и пошёл на Волгу. Ловил рыбу на шарик хлеба. Долго не клевало. Поплавок был плохо виден из-за толстого – в палец-полтора толщиной – слоя плывущей по воде нефти, вытекающей из потопленной недавно немцами нефтеналивной баржи. Леска тоже не тонула, а лежала на нефти. Я сидел и разглядывал всё это, как вдруг леска пропала, а конец удилища наклонился в воду. Я судорожно схватил удилище и стал тянуть вверх… хрясь и оно переломилось. Верхняя часть как стрела юркнула в пучину. Я весь трясся от азарта и от обиды, чуть было не заплакал. И тут, я увидел, что метрах в двадцати от берега, конец моего удилища то выскочит на поверхность, то нырнёт.
Недолго думая, сбросил одежонку и поплыл туда, схватил конец, вернулся к берегу и начал тащить леску. Она подавалась легко и я, было подумал, что всё попусту – рыба сошла с крючка, как неожиданно, примерно в метре от меня показалась огромная спина сазана с острым плавником, вода забурлила, он рванул и ушёл, теперь уже совсем. Вылез я на берег весь чёрный от нефти и со слезами отчаяния – пропали крючок и мечты о вкусной ухе. Мама тоже несколько раз ходила со мной на рыбалку.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?