Текст книги "Человек в серых очках"

Всю эту историю мусье Франсуа рассказал мне тихим голосом, не спеша, как бы засыпая, и вдруг вытаращил глаза и умолк.

– Ну и что же вы с ним сделали? – спросил я, – с мексиканцем-то?

– Да я… лишил его возможности вперед так глупо шутить.

– То есть это как же?

– Взял у него из рук нож… да, покончивши с этим делом, отправился далее. Случались со мною и другие приключения… А все больше от них, от проклятых, – прибавил он, указывая пальцем на проходившую женщину, скромно одетую, средних лет.

– От кого?

– От этих… юбок, – пояснил он свою мысль. – О, эти женщины! женщины! Они-то вам ломают ваши крылья, они отравляют лучшую вашу кровь. А впрочем, прощайте. Я, вероятно, уже надоел вам – а я никому надоедать не намерен. Особенно тому, в ком я не нуждаюсь.

Он гордо выпрямил свой стан, встал – и удалился, едва кивнув мне головою и развязно помахивая палкой.

Я, признаться, всей этой мексиканской истории не поверил; она даже повредила мусье Франсуа в моих глазах. И опять мне пришло на мысль, что он меня дурачит. Но с какой целью? Чудак! чудак! – повторял я. – За шпиона я его, однако, признать все-таки не мог, несмотря на уверения А. И. Г<ерцена>. Меня удивляло то, что каким это образом ни один из многочисленных прохожих в Пале-Рояле не заговорил с ним, не узнавал его? Правда, он некоторым из них подмигивал глазом… Или это мне тоже так показалось?

Я забыл сказать, что от мусье Франсуа никогда не пахло вином. Впрочем, ему, может быть, не на что было и купить вина. Но нет: он вообще производил впечатление трезвого человека.

Ни на другой день, ни в следующие дни он не явился на свидание – и понемногу я забыл о мусье Франсуа.

* * *

Незадолго до 24 февраля я уехал в Бельгию – и весть о государственном перевороте во Франции дошла до меня в Брюсселе. Помнится, в течение целого дня никто не получал ни писем, ни журналов из Парижа; жители толпились на улицах и на площадях; все замирало в тревожном ожидании. 26 февраля, в шесть часов утра, я еще лежал – хотя и не спал – на постели в нумере гостиницы, – как вдруг наружная дверь растворилась настежь и кто-то зычно прокричал: «Франция стала республикой!» Не веря ушам своим, я вскочил с кровати, выбежал из комнаты. По коридору мчался один из гарсонов гостиницы – и, поочередно раскрывая двери направо и налево, бросал в каждый нумер свое поразительное восклицание. Полчаса спустя я уже был одет, уложил свои вещи – ив тот же день несся по железной дороге в Париж. На границе сняты были рельсы; спутники мои и я – мы с трудом в наемных повозках добрались до Дуэ и к вечеру прибыли в Понтуаз… Рельсы около Парижа были также сняты. Здесь не место передавать все то, что я испытал, видел и слышал во время этого путешествия. Помню, что на одной станции мимо нас с шумом и треском пронесся локомотив с одним вагоном первого класса: в этом экстренном поезде мчался «экстренный комиссар» республики, Антоний Туре; ехавшие с ним люди махали трехцветными флагами, кричали; служащие на станции с немым изумлением провожали глазами громадную фигуру комиссара, до половины высунутую из окна, с высоко приподнятою рукою… 1793, 1794 годы невольно воскресали в памяти. Помню, что, не доезжая Понтуаза, произошло столкновение нашего поезда с другим, встречным… Были раненые – но никто не обратил даже внимания на этот случай; у каждого тотчас явилась одна и та же мысль: можно ли будет дальше ехать? И как только наш поезд снова тронулся, все тотчас заговорили с прежним одушевлением, все, исключая одного седого старичка, который с самого Дуэ забился в угол вагона и беспрестанно повторял шепотом: «Все пропало! все пропало!» Помню также, что в одном вагоне со мною находилась известная г-жа Гордон; она вдруг начала проповедовать о необходимости прибегнуть к «принцу», о том, что «принц» один может все спасти… Сначала никто ее не понял; когда же она произнесла имя Луи-Наполеона – все отвернулись от нее, как от безумной. Однако слово, сказанное мусье Франсуа насчет Бонапартов, на мгновенье мелькнуло у меня в голове… первое пророчество его сбылось лее.

Не стану также распространяться о пережитых мною впечатлениях при въезде в Париж, при виде всюду пестревших трехцветных кокард, вооруженных блузников, разбиравших камни баррикад, и т. п. Весь первый день моего пребывания в Париже прошел в каком-то чаду. На следующий день я, по обыкновению, отправился в Пале-Рояль, спросил у «гражданина» гарсона чашку кофе – и хотя не встретил там мусье Франсуа, однако мог убедиться, что его предчувствие насчет крови, долженствовавшей обагрить камни на улицах, окружающих Пале-Рояль, оправдалось: известно, что почти единственная битва, ознаменовавшая февральские дни, произошла на площади, отделяющей это здание от Лувра. И в последующие дни я не наткнулся на мусье Франсуа. В первый раз увидел я его 17 марта – в самый тот день, когда громадная толпа работников ходила к ратуше протестовать перед временным правительством против известной манифестации так называемых «медвежьих шапок» (раскассированных гренадеров и вольтижеров национальной гвардии). Размахивая руками и широко шагая, шел он посреди толпы – и не то пел, не то кричал; он подпоясался красным шарфом и пришпилил красную кокарду к шляпе. Глаза наши встретились; но он не подал вида, что узнает меня, хотя нарочно обратился ко мне всем лицом: «Смотри, мол; да; это я!» – и закричал пуще прежнего, преувеличенно раскрывая темный рот. В другой раз увидел я его в театре. Рашель пела своим гробовым голосом марсельезу; он сидел в партере, там, где в обыкновенное время помещаются клакёры. В театре он не кричал и не хлопал; но, скрестив руки на груди, с сумрачным вниманием глядел на певицу, когда она, кутаясь в складках схваченного ею знамени, призывала граждан – «к оружию», «к пролитию нечистой крови!». Не могу наверное сказать, видел ли я его 15 мая в массе народа, шедшего мимо церкви Маделены на штурм палаты депутатов; но нечто похожее на его фигуру мелькнуло в передних рядах, и едва ли не его голос – его особенный, глухой и гулкий голос – послышался мне среди криков: «Да здравствует Польша!»

Зато в начале июня, а именно 4-го числа, мусье Франсуа внезапно предстал предо мною в той же кофейной Пале-Рояль. Он поклонился мне, даже руку мне подал (чего прежде не делал) – но не подсел к моему столику, как бы стыдясь своей окончательно истасканной одежды, своей надломанной шляпы; да и, кроме того, его пожирало – так, по крайней мере, мне показалось – беспокойное, нервическое нетерпенье. Лицо его осунулось, губы и щеки подергивало то вверх, то вниз; воспаленные глаза едва виднелись под очками, которые он беспрестанно поправлял и надвигал на нос всей пятерней. Я в этот раз мог убедиться в. том, что уже подозревал прежде: стекла в его очках были простые стекла, и он, собственно, вовсе не нуждался в них; оттого-то он так часто взглядывал через их края. Очки для него были вроде маски. Тревога, та особенная тревога бесприютного и голодающего бродяги, сказывалась во всем его существе. Почти нищенская наружность этого загадочного человека возбуждала мое недоуменье. Если он точно – агент, то отчего же он так беден? Если же он не агент – то что же он такое? Как понять его поведение?

Я заговорил было с ним о его предсказаниях…

– Да… да… – пробормотал он с лихорадочной торопливостью… – Это все дело прошлое – de l'histoire ancienne. Но вы разве не собираетесь в вашу Россию? Вы еще останетесь здесь?

– А почему же мне не оставаться?

– Гм. Это ваша забота. Но ведь мы скоро воевать с вами будем?

– С нами?

– Да, с вами, с русскими. Нам скоро славы будет нужно, славы! Война с Россией неизбежна!

– С Россией? А почему же не с Германией?

– Прежде с Россией. Впрочем, это все впереди. Вы молоды… доживете. – А республика… (он махнул рукою). Кончено! C'est fichu!

– Национальные мастерские! Национальные мастерские! – воскликнул он с внезапным одушевлением. – Были вы там? видели их? Видели, как они в тачках землю с одного места на другое перевозят?; Вот откуда все пойдет. Что будет крови! крови! Целое море «крови! Какое положение! Все предвидеть и ничего не мочь сделать!! Быть ничем! ничем! Все обнимать (он широко расставил руки с болтавшимися, изорванными рукавами… кольцо на указательном пальце, однако, уцелело…) – и ничего не схватывать! (он стиснул кулаки) – ни даже куска хлеба! Завтрашние выборы тоже довольно важны, – поспешно подхватил он, как бы не давая самому себе останавливаться на высказанном чувстве. Мусье Франсуа назвал мне поименно депутатов, которых, по его словам, непременно выберут парижане; сказал мне число голосов – круглыми цифрами, – которые каждый из них получит. Между именами, названными мусье Франсуа, находилось имя Коссидиера, которому он назначал первое место.

– Несмотря на пятнадцатое мая? – спросил я.

– Вы, может быть, полагаете, что я это говорю, потому что он был префектом полиции? – возразил мусье Франсуа с горькой усмешкой, но тотчас же встряхнулся и опять заговорил о выборах. Луи-Наполеон тоже попадал в список. – Он будет из последних в хвосте (a la queue), – заметил мусье Франсуа, – но и этого довольно. Взбираясь по лестнице, надо сперва перешагнуть последние ступеньки, чтобы попасть на первую.

Я в тот же вечер передал все эти имена и цифры в доме А. И. Г. <ерцена>; и очень хорошо помню его изумление, когда на другой день все предсказания мусье Франсуа опять сбылись, от слова до слова. «Откуда ты все это знаешь?» – спрашивал меня не раз А.И.Г<ерцен>. Я назвал источник, откуда я почерпал свои сведения. «А! Гибрид этот!» – воскликнул Г<ерцен>.

Но возвращаюсь к нашей беседе в кофейной. Около того времени в числе имен, вращавшихся в устах молвы, часто стало повторяться имя Прудона. Я назвал его. Он, по мнению мусье Франсуа, тоже стоял в списке избранных, правда последним, что, впрочем, тоже оправдалось. Но оказалось, что мусье Франсуа не придавал ему большого значения так же, как и Ламартину и Ледрю-Ролленю. Обо всех этих лицах он отзывался с пренебрежением – с оттенком сожаления о Ламартине, с оттенком злобы о Прудоне, этом «софисте в деревянных башмаках» (се sophiste en sabots). А Ледрю-Ролленя он прямо назвал: «Се gros beta de Ledru»[8]8
  «Этот толстый идиот Ледрю» (фр.)


[Закрыть] – и все возвращался к национальным мастерским. Вся наша беседа продолжалась, впрочем, недолго, не более четверти часа. Мусье Франсуа так и не присел и все оглядывался, словно поджидая кого-то. Я, между прочим, вспомнив его красную кокарду, сказал:

– Так как вы все-таки мне кажетесь республиканцем…

– Какой я республиканец! – перебил он меня, – с чего вы это взяли? Это хорошо для овощных торговцев (pour les epiciers). Они еще верят в принципы 89 года, всеобщее братство, прогресс – а я…

Но тут мусье Франсуа внезапно затих и глянул в сторону. Я оглянулся тоже. Какой-то старик в блузе, с длинной белой бородой, делал ему знаки рукою. Он ответил ему тем же и, не прибавив слова, подбежал к нему, и оба исчезли.

После встречи в кофейной я видел мусье Франсуа всего три раза. Раз издали, в Люксембургском саду. Он стоял рядом с бедно одетой молодой девушкой; она о чем-то слезно умоляла его, стискивала руки и подносила их к губам… А он угрюмо отнекивался, нетерпеливо топал ногой и, внезапно оттолкнув ее локтем, надвинул шляпу на лоб и пошел прочь. Она побежала в другую сторону как потерянная. Вторая наша встреча была более знаменательна; она произошла 13 июня, в самый тот день, когда на площади Согласия в первый раз появилось скопище бонапартистов, на которое Ламартин указал с трибуны палаты и которое вскоре разогнали линейные войска. В одном из углов, образуемых стеной Тюльерийского сада, я увидал человека в пестром костюме шарлатана, стоявшего на ручной, двухколесной тележке и раздававшего брошюры. Я взял одну из них: в ней заключалась биография, крайне хвалебная, Луи-Наполеона. Этого человека, бретонца, с громаднейшей шапкой длинных и взбитых кверху волос, я видывал и прежде на загородных бульварах и площадях: он продавал зубной эликсир, мазь против ревматизма – разные всеисцеляющие средства и т. п. Пока я перелистывал взятую мною брошюру, кто-то слегка тронул меня за плечо. Мусье Франсуа! Он улыбался во весь свой беззубый рот и иронически посматривал на меня через края очков.

– Начинается! Вот когда оно начинается! – проговорил он, странно переминаясь на месте и потирая руки. – Вот когда! Вот он – апостол, провозвестник! Нравится он вам?

– Этот волосатый шарлатан? – воскликнул я. – Этот шут? Да вы смеетесь надо мною!

– Да, да, шарлатан! – возразил мусье Франсуа. – Так оно и следует. Необычайные волосы, запястия на руках, трико с золотыми блестками… Это-то и нужно! Надо поражать воображение! Легенда, милостивый государь, легенда нужна! Чудодейство нужно! Реклама! Сценическая постановка! Сперва человек удивится… а потом уважает! Что я говорю – уважает? Верит… верит! А вы извольте помнить: настоящее дело теперь только начинается… И когда будет пройдено Чермное (Красное) море (la Mer rouge)…

Но тут с площади Согласия нахлынула толпа, беспорядочно бежавшая от солдатских штыков, и разрознила нас.

В последний раз я увидал – тоже издали – мусье Франсуа во время страшных июньских дней. Он был одет в мундир национального гвардейца из провинции, держал ружье наперевес – и я не берусь передать словами, какую холодную жестокость выражало его лицо.

* * *

С тех пор я уже никогда не встречался с мусье Франсуа. В начале 1850 года мне пришлось побывать в русской церкви, на свадьбе одного знакомого – и вдруг, Бог ведает почему – словно что меня толкнуло, – стал думать о мусье Франсуа. Мне тут же пришло в голову, что так как другие его предсказания сбылись, то, пожалуй, и на этот раз он мог оказаться пророком – и его точно нет уже в живых. Впрочем, несколько лет спустя мне довелось с достоверностью убедиться в его смерти. А именно: в одном магазине, за прилавком, я заметил женщину, в которой я, после недолгого колебания, узнал девушку, так горько плакавшую в Люксембургском саду перед мусье Франсуа. Я решился напомнить ей об этой сцене. Сперва она выказала недоумение – но, как только поняла, в чем дело, тотчас пришла в страшное волнение, побледнела, покраснела и попросила меня не вдаваться в дальнейшие расспросы.

– По крайней мере, скажите мне, умер ли этот господин или нет?

Женщина пристально посмотрела на меня.

– Он умер смертью, которой заслуживал… он злой был человек. Впрочем, – прибавила она, – он был тоже очень… очень несчастлив. – Больше я ничего добиться от нее не мог, и кто, собственно, был мусье Франсуа – осталось для меня загадкой.

Есть такие морские птицы, которые появляются только во время бури. Англичане называют их stormy petrels[9]9
  буревестниками (англ.)


[Закрыть]. Они носятся низко в тусклом воздухе, над самыми гребнями разъяренных волн, и исчезают, как только настанет ясная погода.