Текст книги "Бретёр"

VI

Кистер лег уже спать, когда Лучков вошел к нему в комнату. Лицо бретёра никогда не выражало одного чувства; так и теперь: притворное равнодушие, грубая радость, сознание своего превосходства… множество различных чувств разыгрывалось в его чертах.

– Ну, что? ну, что? – торопливо спросил его Кистер.

– Ну, что! Был. Тебе кланяются.

– Что? они все здоровы?

– Что им делается!

– Спрашивали, отчего я не приехал?

– Спрашивали, кажется.

Лучков поглядел в потолок и запел фальшиво. Кистер опустил глаза и задумался.

– А ведь вот, – хриплым и резким голосом промолвил Лучков, – вот ты умный человек, ты ученый человек, а ведь тоже иногда, с позволения сказать, дичь порешь.

– А что?

– А вот что. Например, насчет женщин. Ведь уж как ты их превозносишь! Стихи о них читаешь! Все они у тебя ангелы… Хороши ангелы!

– Я женщин люблю и уважаю, но…

– Ну, конечно, конечно, – перебил его Авдей. – Я ведь с тобой не спорю. Где мне! Я, разумеется, человек простой.

– Я хотел сказать, что… Однако почему ты именно сегодня… именно теперь… заговорил о женщинах?

– Так! – Авдей значительно улыбнулся. – Так!

Кистер пронзительно поглядел на своего приятеля. Он подумал (чистая душа!), что Маша дурно с ним обошлась; пожалуй, помучила его, как одни женщины умеют мучить…

– Ты огорчен, мой бедный Авдей; признайся…

Лучков расхохотался.

– Ну, огорчаться мне, кажется, нечем, – промолвил он с расстановкой, самодовольно разглаживая усы. – Нет, вот видишь ли что, Федя, – продолжал он тоном наставника, – я хотел тебе только заметить, что ты насчет женщин ошибаешься, друг мой. Поверь мне, Федя, они все на одну стать. Стоит похлопотать немного, повертеться около них – и дело в шляпе. Вот хоть бы Маша Перекатова…

– Ну!

Лучков постучал ногой об пол и покачал головой.

– Кажется, что во мне такого особенного и привлекательного, а? Кажется, ничего. Ведь ничего? А вот завтра мне назначено свиданье.

Кистер приподнялся, оперся на локоть и с изумлением посмотрел на Лучкова.

– Вечером, в роще… – спокойно продолжал Авдей Иванович. – Но ты не думай чего-нибудь такого. Я только так. Знаешь – скучно. Девочка хорошенькая… ну, думаю, что за беда? Жениться-то я не женюсь… а так, тряхну стариной. Бабиться не люблю – а девчонку потешить можно. Вместе послушаем соловьев. Это – по-настоящему твое дело; да вишь, у этого бабья глаз нету. Что́ я, кажись, перед тобой?

Лучков говорил долго. Но Кистер его не слушал. У него голова пошла кругом. Он бледнел и проводил рукою по лицу. Лучков покачивался в креслах, жмурился, потягивался – и, приписывая ревности волнение Кистера, чуть не задыхался от удовольствия. Но Кистера мучила не ревность: он был оскорблен не самим признанием, но грубой небрежностью Авдея, его равнодушным и презрительным отзывом о Маше. Он продолжал пристально глядеть на бретёра – и, казалось, в первый раз хорошенько рассмотрел его черты. Так вот из чего хлопотал он! Вот для чего жертвовал собственной наклонностью! Вот оно, благодатное действие любви!

– Авдей… разве ты ее не любишь? – пробормотал он, наконец.

– О невинность! о Аркадия! – с злобным хохотом возразил Авдей.

Добрый Кистер и тут не поддался: «Может быть, – думал он, – Авдей злится и „ломается“ по привычке… он не нашел еще новых слов для выражения новых ощущений. Да и в нем самом – в Кистере – не скрывается ли другое чувство под негодованием? Не оттого ли так неприятно поразило его признание Лучкова, что дело касалось Маши? Почему знать, может быть, Лучков действительно в нее влюблен?.. Но нет! нет! тысячу раз нет! Этот человек влюблен?.. Гадок этот человек с своим желчным и желтым лицом, с своими судорожными и кошачьими движениями, с приподнятым от радости горлом… гадок! Нет, не такими словами высказал бы Кистер преданному другу тайну любви своей… В избытке счастия, с немым восторгом, с светлыми, обильными слезами на глазах прижался бы он к его груди…»

– Что, брат? – говорил Авдей, – не ожидал, признайся? и теперь самому досадно? а? завидно? признайся, Федя! а? а? Ведь из-под носу подтибрил у тебя девчонку!

Кистер хотел было высказаться, но отвернулся лицом к стене. «Объясняться… перед ним? Ни за что! – шептал он про себя. – Он меня не понимает… пусть! Он предполагает во мне одни дурные чувства – пусть!..»

Авдей встал.

– Я вижу, ты спать хочешь, – проговорил он с притворным участием, – я тебе не хочу мешать. Спи спокойно, друг мой… спи!

И Лучков вышел, весьма довольный собою.

Кистер не мог заснуть до зари. Он с лихорадочным упрямством перевертывал и передумывал одну и ту же мысль – занятие, слишком известное несчастным любовникам; оно действует на душу, как мехи на тлеющий уголь.

«Если даже, – думал он, – Лучков к ней равнодушен, если она сама бросилась ему на шею, все-таки не должен он был даже со мной, с своим другом, так непочтительно, так обидно говорить о ней! Чем она виновата? Как не пожалеть бедной, неопытной девушки?

Но неужели она ему назначила свидание? Назначила – точно назначила. Авдей не лжет; он никогда не лжет. Но, может быть, это в ней так, одна фантазия…

Но она его не знает… Он в состоянии, пожалуй, оскорбить ее. После сегодняшнего дня я ни за что не отвечаю… А не сами ли вы, господин Кистер, его расхваливали и превозносили? Не сами ли вы возбудили ее любопытство?.. Но кто ж это знал? Кто это мог предвидеть?..

Что предвидеть? Давно ли он перестал быть моим другом?.. Да полно, был ли он когда моим другом? Какое разочарование! Какой урок!»

Всё прошедшее вихрем крутилось перед глазами Ки-стера. «Да, я его любил, – прошептал он, наконец. – Отчего же я разлюбил его? Так скоро?.. Да разлюбил ли я его? Нет, отчего полюбил я его? Я один?»

Любящее сердце Кистера оттого именно и привязалось к Авдею, что все другие его чуждались. Но добрый молодой человек не знал сам, как велика его доброта.

«Мой долг, – продолжал он, – предупредить Марью Сергеевну. Но как? Какое право имею я вмешиваться в чужие дела, в чужую любовь? Почему я знаю, какого рода эта любовь? Может быть, и в самом Лучкове…» – Нет! нет! – говорил он вслух, с досадой, почти со слезами, поправляя подушки, – этот человек камень…

Я сам виноват… я потерял друга… Хорош друг! Хороша и она!.. Какой я гадкий эгоист! Нет, нет!! от глубины души желаю им счастья… Счастья! Да он смеется над ней!.. И зачем он себе усы красит? Уж, право, кажется… Ах, как я смешон! – твердил он засыпая.

VII

На другой день, утром, Кистер поехал к Перекатовым. При свидании – и Кистер заметил большую перемену в Маше, и Маша нашла в нем перемену; но промолчали оба. Всё утро им было, против обыкновения, неловко. Дома Кистер приготовил было множество двусмысленных речей и намеков, дружеских советов… но все эти приготовления оказались совершенно бесполезными. Маша смутно чувствовала, что Кистер за ней наблюдает; ей казалось, что он с намерением значительно произносит иные слова; но она также чувствовала в себе волнение и не верила своим наблюдениям. «Как бы он не вздумал остаться до вечера!» – беспрестанно думала она и старалась дать ему понять, что он лишний. С своей стороны, Кистер принимал ее неловкость, ее тревогу за очевидные признаки любви, и чем более он за нее боялся, тем менее решался говорить о Лучкове; а Маша упорно молчала о нем. Тяжело было бедному Федору Федоровичу. Он начинал, наконец, понимать собственные чувства. Никогда Маша ему не казалась милей. Она, видимо, не спала во всю ночь. Легкий румянец пятнами выступал на ее бледном лице; стан слегка сгибался, невольная томная улыбка не сходила с губ; изредка пробегала дрожь по ее побледневшим плечам; взгляды тихо разгорались и быстро погасали… Ненила Макарьевна подсела к ним и, может быть, с намерением упомянула об Авдее Ивановиче. Но Маша в присутствии матери вооружилась jusqu’aux dents[1]1
  до зубов (франц.).


[Закрыть], как говорят французы, и не выдала себя нисколько. Так прошло всё утро.

– Вы обедаете у нас? – спросила Ненила Макарьевна Кистера.

Маша отвернулась.

– Нет, – поспешно произнес Кистер и взглянул на Машу. – Вы меня извините… обязанности службы…

Ненила Макарьевна изъявила свое сожаление, как водится; вслед за ней изъявил что-то г. Перекатов. «Я никому не хочу мешать, – хотел сказать Кистер Маше, проходя мимо, но вместо того наклонился, шепнул: – Будьте счастливы… прощайте… берегитесь…» – и скрылся.

Маша вздохнула от глубины души, а потом испугалась его отъезда. Что ж ее мучило? любовь или любопытство? Бог знает; но, повторяем, одного любопытства достаточно было, чтобы погубить Еву.

VIII

Долгим лугом называлась широкая и ровная поляна на правой стороне речки Снежинки,{12}12
  Долгим лугом называлась широкая и ровная поляна на правой стороне речки Снежинки… – Под названиями Долгий луг и речка Снежинка Тургенев описал местность близ Бежина луга по реке Снежеди, в 15 км от Спасского. Во французском переводе повести (1858, Scènes, I) им было восстановлено настоящее название реки: «sur la rive droite du Snèjeda». (В той же форме – Снежеда, вместо правильного Снежедь – эта река упомянута в письме Тургенева к M. H. Толстой от 4(16) июня 1857 г.)


[Закрыть] в версте от имения гг. Перекатовых. Левый берег, весь покрытый молодым густым дубняком, круто возвышался над речкой, почти заросшей лозниками, исключая небольших «заводей», пристанища диких уток. В полуверсте от речки, по правую же сторону Долгого луга, начинались покатые, волнистые холмы, редко усеянные старыми березами, кустами орешника и калины.

Солнце садилось. Мельница шумела и стучала вдали, то громче, то тише, смотря по ветру. Господский табун лениво бродил по лугу; пастух шел, напевая, за стадом жадных и пугливых овец; сторожевые собаки со скуки гнались за воронами. По роще ходил, скрестя руки, Лучков. Его привязанная лошадь уже не раз отозвалась нетерпеливо на звонкое ржание жеребят и кобыл. Авдей злился и робел, по обыкновению. Еще не уверенный в любви Маши, он уже сердился на нее, досадовал на себя… но волнение в нем заглушало досаду. Он остановился, наконец, перед широким кустом орешника и начал хлыстиком сбивать крайние листья…

Ему послышался легкий шум… он поднял голову… В десяти шагах от него стояла Маша, вся раскрасневшаяся от быстрой ходьбы, в шляпке, но без перчаток, в белом платье, с наскоро завязанным платочком на шее. Она проворно опустила глаза и тихо покачнулась…

Авдей неловко и с натянутой улыбкой подошел к ней.

– Как я счастлив… – начал было он едва внятно.

– Я очень рада… вас встретить… – задыхаясь перебила его Маша. – Я обыкновенно гуляю здесь по вечерам… и вы…

Но Лучков не умел даже пощадить ее стыдливость, поддержать ее невинную ложь.

– Кажется, Марья Сергеевна, – промолвил он с достоинством, – вам самим угодно было…

– Да… да… – торопливо возразила Маша. – Вы желали меня видеть, вы хотели… – Голос ее замер.

Лучков молчал. Маша робко подняла глаза.

– Извините меня, – начал он, не глядя на нее, – я человек простой и не привык объясняться… с дамами… Я… я желал вам сказать… но, кажется, вы не расположены меня слушать…

– Говорите…

– Вы приказываете… Ну, так скажу вам откровенно, что уже давно, с тех пор как я имел честь с вами познакомиться…

Авдей остановился. Маша ждала конца речи.

– Впрочем, я не знаю, для чего это всё вам говорю… Своей судьбы не переменишь…

– Почему знать…

– Я знаю! – мрачно возразил Авдей. – Я привык встречать ее удары!

Маше показалось, что теперь по крайней мере не следовало Лучкову жаловаться на судьбу.

– Есть добрые люди на свете, – с улыбкой заметила она, – даже слишком добрые…

– Я понимаю вас, Марья Сергеевна, и, поверьте, умею ценить ваше расположение… Я… я… Вы не рассердитесь?

– Нет… Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать… что вы мне нравитесь, Марья Сергеевна, чрезвычайно нравитесь…

– Я очень вам благодарна, – с смущением перебила его Маша; сердце ее сжалось от ожидания и страха. – Ах, посмотрите, господин Лучков, – продолжала она, – посмотрите, какой вид!

Она указала ему на луг, весь испещренный длинными, вечерними тенями, весь алеющий на солнце.

Внутренне обрадованный внезапной переменой разговора, Лучков начал «любоваться» видом. Он стал подле Маши…

– Вы любите природу? – спросила она вдруг, быстро повернув головку и взглянув на него тем дружелюбным, любопытным и мягким взглядом, который, как звенящий голосок, дается только молодым девушкам.

– Да… природа… конечно… – пробормотал Авдей. – Конечно… вечером приятно гулять, хотя, признаться, я солдат, и нежности не по моей части.

Лучков часто повторял, что он «солдат». Настало небольшое молчание. Маша продолжала глядеть на луг.

«Не уйти ли? – подумал Авдей. – Вот вздор! Смелей!..» – Марья Сергеевна… – заговорил он довольно твердым голосом.

Маша обернулась к нему.

– Извините меня, – начал он как бы шутя, – но позвольте, с моей стороны, узнать, что вы думаете обо мне, чувствуете ли какое-нибудь… этакое… расположение к моей особе?

«Боже мой, как он неловок!» – сказала про себя Маша. – Знаете ли вы, господин Лучков, – отвечала она ему с улыбкой, – что не всегда легко дать решительный ответ на решительный вопрос?

– Однако…

– Да на что вам?

– Да я, помилуйте, желаю знать…

– Но… Правда ли, что вы большой дуэлист? Скажите, правда ли? – промолвила Маша с робким любопытством. – Говорят, вы уже не одного человека убили?

– Случалось, – равнодушно возразил Авдей и погладил усы.

Маша пристально посмотрела на него.

– Вот этой рукой… – прошептала она.

Между тем кровь разгорелась в Лучкове. Уже более четверти часа молодая, хорошенькая девушка вертелась перед ним…

– Марья Сергеевна, – заговорил он опять резким и странным голосом, – вы теперь знаете мои чувства, знаете, зачем я желал вас видеть… Вы были столько добры… Скажите же и вы мне, наконец, чего я могу надеяться…

Маша вертела в руках полевую гвоздику… Она взглянула сбоку на Лучкова, покраснела, улыбнулась, сказала: «Какие вы пустяки говорите», – и подала ему цветок.

Авдей схватил ее за руку.

– Итак, вы меня любите! – воскликнул он.

Маша вся похолодела от испуга. Она не думала признаваться Авдею в любви; она сама еще наверное не знала, любит ли она его, и вот уж он ее предупреждает, насильно заставляет высказаться – стало быть, он ее не понимает… Эта мысль быстрее молнии сверкнула в голове Маши. Она никак не ожидала такой скорой развязки… Маша, как любопытный ребенок, целый день себя спрашивала: «Неужели Лучков меня любит?», мечтала о приятной вечерней прогулке, почтительных и нежных речах, мысленно кокетничала, приучала к себе дикаря, позволяла при прощанье поцеловать свою руку… и вместо того…

Вместо того она вдруг почувствовала у себя на щеке жесткие усы Авдея…

– Будемте счастливы, – шептал он, – ведь только есть одно счастье на земле!..

Маша вздрогнула, с ужасом отбежала в сторону и, вся бледная, остановилась, опираясь рукой о березу. Авдей смешался страшно.

– Извините меня, – бормотал он, подвигаясь к ней, – я, право, не думал…

Маша молча, во все глаза, глядела на него… Неприятная улыбка кривила его губы… красные пятна выступили на его лице…

– Чего же вы боитесь? – продолжал он, – велика важность! Ведь между нами уже всё… того…

Маша молчала.

– Ну, полноте!.. что за глупости? это только так…

Лучков протянул к ней руку…

Маша вспомнила Кистера, его «берегитесь», замерла от страха и довольно визгливым голосом закричала:

– Танюша!

Из-за орехового куста вынырнуло круглое лицо горничной… Авдей потерялся совершенно. Успокоенная присутствием своей прислужницы, Маша не тронулась с места. Но бретёр весь затрепетал от прилива злости, глаза его съежились; он стиснул кулаки и судорожно захохотал.

– Браво! браво! Умно – нечего сказать! – закричал он.

Маша остолбенела.

– Вы, я вижу, приняли все меры предосторожности, Марья Сергеевна? Осторожность никогда не мешает. Каково! В наше время барышни дальновиднее стариков. Вот тебе и любовь!

– Я не знаю, господин Лучков, кто вам дал право говорить о любви… о какой любви?

– Как кто? Да вы сами! – перебил ее Лучков, – вот еще! – Он чувствовал, что портит всё дело, но не мог удержаться.

– Я поступила необдуманно, – проговорила Маша. – Я снизошла на вашу просьбу в надежде на вашу délicatesse… да вы не понимаете по-французски – на вашу вежливость…

Авдей побледнел. Маша поразила его в самое сердце.

– Я не понимаю по-французски… может быть; но я понимаю… я понимаю, что вам угодно было смеяться надо мной…

– Совсем нет, Авдей Иваныч… я даже? очень сожалею…

– Уж, пожалуйста, не толкуйте о вашем сожалении, – с запальчивостью перебил ее Авдей, – уж от этого-то вы меня избавьте!

– Господин Лучков…

– Да не извольте смотреть герцогиней… Напрасный труд! меня вы не запугаете.

Маша отступила шаг назад, быстро повернулась и пошла прочь.

– Прикажете вам прислать вашего друга, вашего пастушка, чувствительного Сердечкина, Кистера? – закричал ей вслед Авдей. Он терял голову. – Уж не этот ли приятель?..

Маша не отвечала ему и поспешно, радостно удалялась. Ей было легко, несмотря на испуг и волненье. Она как будто пробудилась от тяжелого сна, из темной комнаты вышла на воздух и солнце… Авдей, как исступленный, посмотрел кругом, с молчаливым бешенством сломал молодое деревцо, вскочил на лошадь и так яростно вонзал в нее шпоры, так безжалостно дергал и крутил поводья, что несчастное животное, проскакав восемь верст в четверть часа, едва не издохло в ту же ночь…

Кистер напрасно до полуночи прождал Лучкова и на другой день утром сам отправился к нему. Денщик доложил Федору Федоровичу, что барин-де почивает и не велел никого принимать. «И меня не велел?» – «И ваше благородие не велел». Кистер с мучительным беспокойством прошелся раза два по улице, вернулся домой. Человек ему подал записку.

– От кого?

– От Перекатовых-с. Артемка-фалетор привез.

У Кистера задрожали руки.

– Приказали кланяться. Приказали ответа просить-с. Артемке прикажете дать водки-с?

Кистер медленно развернул записочку и прочел следующее:

«Любезный, добрый Федор Федорович!

Мне очень, очень нужно вас видеть. Приезжайте, если можете, сегодня. Не откажите мне в моей просьбе, прошу вас именем нашей старинной дружбы. Если б вы знали… да вы всё узнаете. До свидания – неправда ли?

Marie.

P. S. Непременно приезжайте сегодня».

– Так прикажете-с Артемке-фалетору поднести водки?

Кистер долго, с изумлением посмотрел в лицо своему человеку и вышел, не сказав ни слова.

– Барин приказал тебе водки поднести и мне приказал с тобой выпить, – говорил Кистеров человек Артемке-фалетору.

IX

Маша с таким ясным и благодарным лицом пошла навстречу Кистеру, когда он вошел в гостиную, так дружелюбно и крепко стиснула ему руку, что у него сердце забилось от радости и камень свалился с груди. Впрочем, Маша не сказала ему ни слова и тотчас вышла из комнаты. Сергей Сергеевич сидел на диване и раскладывал пасьянс. Начался разговор. Не успел еще Сергей Сергеевич с обычным искусством навести стороною речь на свою собаку, как уже Маша возвратилась с шелковым клетчатым поясом на платье, любимым поясом Кистера. Явилась Ненила Макарьевна и дружелюбно приветствовала Федора Федоровича. За обедом все смеялись и шутили; сам Сергей Сергеевич одушевился и рассказал одну из самых веселых проказ своей молодости, – причем он, как страус, прятал голову от жены.

– Пойдемте гулять, Федор Федорович, – сказала Кистеру Маша после обеда с тою ласковою властью в голосе, которая как будто знает, что вам весело ей покориться. – Мне нужно переговорить с вами о важном, важном деле, – прибавила она с грациозною торжественностью, надевая шведские перчатки. – Пойдешь ты с нами, maman?

– Нет, – возразила Ненила Макарьевна.

– Да мы не в сад идем.

– А куда же?

– В Долгий луг, в рощу.

– Возьми с собой Танюшу.

– Танюша, Танюша! – звонко крикнула Маша, легче птицы выпорхнув из комнаты.

Через четверть часа Маша шла с Кистером к Долгому лугу. Проходя мимо стада, она покормила хлебом свою любимую корову, погладила ее по голове и Кистера заставила приласкать ее. Маша была весела и болтала много. Кистер охотно вторил ей, хотя с нетерпением ждал объяснений… Танюша шла сзади в почтительном отдалении и лишь изредка лукаво взглядывала на барышню.

– Вы на меня не сердитесь, Федор Федорович? – спросила Маша.

– На вас, Марья Сергеевна? Помилуйте, за что?

– А третьего дня… помните?

– Вы были не в духе… вот и всё.

– Зачем мы идем розно? Давайте мне вашу руку. Вот так… И вы были не в духе.

– И я.

– Но сегодня я в духе, не правда ли?

– Да, кажется, сегодня…

– И знаете, отчего? Оттого, что… – Маша важно покачала головой. – Ну, уж я знаю отчего… Оттого, что я с вами, – прибавила она, не глядя на Кистера.

Кистер тихонько пожал ее руку.

– А что ж вы меня не спрашиваете?.. – вполголоса проговорила Маша.

– О чем?

– Ну, не притворяйтесь… о моем письме.

– Я ждал…

– Вот оттого мне и весело с вами, – с живостию перебила его Маша, – оттого, что вы добрый, нежный человек, оттого, что вы не в состоянии… parce que vous avez de la délicatesse[2]2
  Оттого, что вам свойственна вежливость (франц.).


[Закрыть]. Вам это можно сказать: вы понимаете по-французски.

Кистер понимал по-французски, но решительно не понимал Маши.

– Сорвите мне этот цветок, вот этот… какой хорошенький! – Маша полюбовалась им и вдруг, быстро высвободив свою руку, с заботливой улыбкой начала осторожно вдевать гибкий стебелек в петлю Кистерова сюртука. Ее тонкие пальцы почти касались его губ. Он посмотрел на эти пальцы, потом на нее. Она кивнула головой, как бы говоря: можно… Кистер нагнулся и поцеловал кончики ее перчаток.

Между тем они приблизились к знакомой роще. Маша вдруг стала задумчивее и наконец замолчала совершенно. Они пришли на то самое место, где ожидал ее Лучков. Измятая трава еще не успела приподняться; сломанное деревцо уже успело завянуть, листочки уже начинали свертываться в трубочки и сохнуть. Маша посмотрела кругом и вдруг обратилась к Кистеру:

– Знаете ли вы, зачем я вас привела сюда?

– Нет, не знаю.

– Не знаете?.. Отчего вы мне ничего не сказали сегодня о вашем приятеле, господине Лучкове? Вы всегда его так хвалите…

Кистер опустил глаза и замолчал.

– Знаете ли, – не без усилья произнесла Маша, – что я ему назначила вчера… здесь… свиданье?

– Я это знал, – глухо возразил Кистер.

– Знали?.. А! теперь я понимаю, почему третьего дня… Господин Лучков, видно, поспешил похвастаться своей победой.

Кистер хотел было ответить…

– Не говорите, не возражайте мне ничего… Я знаю – он ваш друг; вы в состоянии его защищать. Вы знали, Кистер, знали… Как же вы не помешали мне сделать такую глупость? Как вы не выдрали меня за уши, как ребенка? Вы знали… и вам было всё равно?

– Но какое право имел я…

– Какое право!.. Право друга. Но и он ваш друг… Мне совестно, Кистер… Он ваш друг… Этот человек обошелся со мной вчера так…

Маша отвернулась. Глаза Кистера вспыхнули; он побледнел.

– Ну, полноте, не сердитесь… Слышите, Федор Федорыч, не сердитесь. Всё к лучшему. Я очень рада вчерашнему объяснению… именно объяснению, – прибавила Маша. – Для чего, вы думаете, я заговорила с вами об этом? Для того, чтоб пожаловаться на господина Лучкова? Полноте! Я забыла о нем. Но я виновата перед вами, мой добрый друг… Я хочу объясниться, попросить вашего прощенья… вашего совета. Вы приучили меня к откровенности; мне легко с вами… Вы не какой-нибудь господин Лучков!

– Лучков неловок и груб, – с трудом выговорил Кистер, – но…

– Что но? Как вам не стыдно говорить но? Он груб, и неловок, и зол, и самолюбив… Слышите: и, а не но.

– Вы говорите под влиянием гнева, Марья Сергеевна, – грустно промолвил Кистер.

– Гнева? Какого гнева? Посмотрите на меня: разве так гневаются? Послушайте, – продолжала Маша, – думайте обо мне что вам угодно… но если вы воображаете, что я сегодня кокетничаю с вами из мести, то… то… – слезы навернулись у ней на глазах, – я рассержусь не шутя.

– Будьте со мной откровенны, Марья Сергеевна…

– О глупый человек! О недогадливый! Да взгляните на меня, разве я не откровенна с вами, разве вы не видите меня насквозь?

– Ну, хорошо… да; я верю вам, – с улыбкой продолжал Кистер, видя, с какой заботливой настойчивостью она ловила его взгляд. – Ну, скажите же мне, что вас побудило назначить свидание Лучкову?

– Что? сама не знаю. Он хотел говорить со мной наедине. Мне казалось, что он всё еще не имел время, случая высказаться. Теперь он высказался! Послушайте: он, может быть, необыкновенный человек, но он – глуп, право… Он двух слов сказать не умеет. Он – просто невежлив. Впрочем, я даже не очень его виню… он мог подумать, что я ветреная, сумасшедшая девчонка. Я с ним почти никогда не говорила… Он, точно, возбуждал мое любопытство, но я воображала, что человек, который заслуживает быть вашим другом…

– Не говорите, пожалуйста, о нем как о моем друге, – перебил ее Кистер.

– Нет! нет, я не хочу вас рассорить.

– О боже мой, я для вас готов пожертвовать не только другом, но и… Между мной и господином Лучковым всё кончено! – поспешно прибавил Кистер.

Маша пристально взглянула ему в лицо.

– Ну, бог с ним! – сказала она. – Не станемте говорить о нем. Мне вперед урок. Я сама виновата. В течение нескольких месяцев я почти каждый день видела человека доброго, умного, веселого ласкового, который… – Маша смешалась и замешкалась, – который, кажется, меня тоже… немного… жаловал… и я, глупая, – быстро продолжала она, – предпочла ему… нет, нет, не предпочла, а…

Она потупила голову и с смущением замолчала.

Кистеру становилось страшно. «Быть не может!» – твердил он про себя.

– Марья Сергеевна! – заговорил он наконец.

Маша подняла голову и остановила на нем глаза, отягченные непролитыми слезами.

– Вы не угадываете, о ком я говорю? – спросила она.

Едва дыша, Кистер протянул руку. Маша тотчас с жаром схватилась за нее.

– Вы мой друг по-прежнему, не правда ли?.. Что ж вы не отвечаете?

– Я ваш друг, вы это знаете, – пробормотал он.

– И вы не осуждаете меня? Вы простили мне?.. Вы понимаете меня? Вы не смеетесь над девушкой, которая накануне назначила свидание одному, а сегодня говорит уже с другим, как я говорю с вами… Не правда ли, вы не смеетесь надо мною?.. – Лицо Маши рдело; она обеими руками держалась за руку Кистера…

– Смеяться над вами, – отвечал Кистер, – я… я… да я вас люблю… я вас люблю, – воскликнул он.

Маша закрыла себе лицо.

– Неужели ж вы давно не знаете, Марья Сергеевна, что я люблю вас?