Текст книги "Месяц в деревне"

Действие четвертое

Театр представляет большие пустые сени. Стены голые, пол неровный, каменный; шесть кирпичных, выбеленных и облупленных колонн, по три с каждого бока, поддерживают потолок. Налево два открытых окна и дверь в сад. Направо дверь в коридор, ведущий к главному дому; прямо железная дверь в кладовую. Возле первой колонны направо садовая зеленая скамья; в одном углу несколько лопат, леек и горшков. Вечер. Красные лучи солнца падают сквозь окна на пол.

Катя (входит из двери направо, проворно идет к окну и глядит некоторое время в сад). Нет, не видать. А мне сказали, что он пошел в оранжерею. Знать, еще не вышел оттуда. Что ж, подожду, пока мимо пойдет. Ему другой дороги нету… (Вздыхает и прислоняется к окну.) Он, говорят, уезжает. (Вздыхает опять.) Как же это мы без него будем… Бедная барышня! Как она меня просила… Что ж, отчего не услужить? Пусть поговорит с ней напоследях. Экая теплынь сегодня! А, кажись, дождик накрапывает… (Опять выглядывает из окна и вдруг подается назад.) Да уж они не сюда ли?.. Точно сюда. Ах, батюшки… (Хочет убежать, но не успевает еще дойти до двери коридора, как уже из саду входит Шпигельский с Лизаветой Богдановной. Катя прячется за колонну.)

Шпигельский (отряхивая шляпу). Мы можем здесь дождик переждать. Он скоро пройдет.

Лизавета Богдановна. Пожалуй.

Шпигельский (оглядываясь). Что это за строение? Кладовая, что ли?

Лизавета Богдановна (указывая на железную дверь). Нет, кладовая вот где. Эти сени, говорят, Аркадия Сергеича батюшка пристроил, когда из чужих краев вернулся.

Шпигельский. А! я вижу, в чем дело: Венеция, сударь ты мой. (Садится на скамью.) Присядемте. (Лизавета Богдановна садится.) А признайтесь, Лизавета Богдановна, дождик этот некстати пошел Он перервал наши объясненья на самом чувствительном месте.

Лизавета Богдановна (опустив глаза). Игнатий Ильич…

Шпигельский. Но никто нам не мешает возобновить наш разговор… Кстати, вы говорите, Анна Семеновна не в духе сегодня?

Лизавета Богдановна. Да, не в духе. Она даже обедала у себя в комнате.

Шпигельский. Вот как! Экое несчастье, подумаешь!

Лизавета Богдановна. Она сегодня поутру застала Наталью Петровну в слезах… с Михайлом Александрычем… Он, конечно, свой человек, но всё-таки… Впрочем, Михайло Александрыч обещался всё объяснить.

Шпигельский. А! Ну, напрасно ж она тревожится. Михайло Александрыч, по моему мнению, никогда не был человеком опасным, а уж теперь-то менее, чем когда-нибудь.

Лизавета Богдановна. А что?

Шпигельский. Да так. Больно умно говорит. У кого сыпью, а у этих умников всё язычком выходит, болтовней. Вы, Лизавета Богдановна, и вперед не бойтесь болтунов: они не опасны, а вот те, что больше молчат, да с придурью, да темпераменту много, да затылок широк, те вот опасны.

Лизавета Богдановна (помолчав). Скажите, Наталья Петровна точно нездорова?

Шпигельский. Так же нездорова, как мы с вами.

Лизавета Богдановна. Она за обедом ничего не кушала.

Шпигельский. Не одна болезнь отнимает аппетит.

Лизавета Богдановна. Вы у Большинцова обедали?

Шпигельский. Да, у него… Я к нему съездил. И для вас только вернулся, ей-богу.

Лизавета Богдановна. Ну, полноте. А знаете ли что, Игнатий Ильич? Наталья Петровна за что-то на вас сердится… Она за столом не совсем выгодно об вас отозвалась.

Шпигельский. В самом деле? Видно, барыням не по нутру, коли у нашего брата глаза зрячие. Делай по-ихнему, помогай им – да и притворяйся еще, что не понимаешь их. Вишь, какие! Ну, однако, посмотрим. И Ракитин, чай, нос на квинту повесил?

Лизавета Богдановна. Да, он сегодня тоже как будто не в своей тарелке…

Шпигельский. Гм. А Вера Александровна? Беляев?

Лизавета Богдановна. Все, таки решительно все не в духе. Я, право, не могу придумать, что с ними сегодня со всеми?

Шпигельский. Много будете знать, до времени состареетесь, Лизавета Богдановна… Ну, впрочем, бог с ними. Поговоримте лучше об нашем деле. Дождик-то, вишь, всё еще не перестал… Хотите?

Лизавета Богдановна (жеманно опустив глаза). Что вы у меня спрашиваете, Игнатий Ильич?

Шпигельский. Эх, Лизавета Богдановна, позвольте вам заметить: что вам за охота жеманиться, глаза вдруг эдак опускать? Мы ведь с вами люди не молодые! Эти церемонии, нежности, вздохи – это все к нам нейдет. Будемте говорить спокойно, дельно, как оно и прилично людям наших лет. Итак, вот в чем вопрос: мы друг другу нравимся… по крайней мере, я предполагаю, что я вам нравлюсь.

Лизавета Богдановна (слегка жеманясь). Игнатий Ильич, право…

Шпигельский. Ну да, да, хорошо. Вам, как женщине, оно даже и следует… эдак того… (показывает рукой) пофинтить то есть. Стало быть, мы друг другу нравимся. И в других отношениях мы тоже под пару. Я, конечно, про себя должен сказать, что я человек рода не высокого; ну да ведь и вы не знатного происхождения. Я человек не богатый; в противном случае я бы ведь и того-с… (Усмехается.) Но практика у меня порядочная, больные мои не все мрут; у вас, по вашим словам, пятнадцать тысяч наличных денег; это всё, изволите видеть, недурно. Притом же вам, я воображаю, надоело вечно жить в гувернантках, ну да и с старухой возиться, вистовать ей в преферанс и поддакивать – тоже, должно быть, не весело. С моей стороны, мне не то чтобы наскучила холостая жизнь, а стареюсь я, ну да и кухарки меня грабят; стало быть, оно всё, знаете ли, приходится под лад. Но вот в чем затруднение, Лизавета Богдановна: мы ведь друг друга вовсе не знаем, то есть, по правде сказать, вы меня не знаете… Я-то вас знаю. Мне ваш характер известен. Не скажу, чтобы за вами не водилось недостатков. Вы, в девицах будучи, маленько окисли, да ведь это не беда. У хорошего мужа жена что мягкий воск. Но я желаю, чтобы и вы меня знали перед свадьбой; а то вы, пожалуй, потом на меня пенять станете… Я вас обманывать не хочу.

Лизавета Богдановна (c достоинством). Но, Игнатий Ильич, мне кажется, я тоже имела случай узнать ваш характер…

Шпигельский. Вы? Э, полноте… Это не женское дело. Ведь вы, например, чай, думаете, что я человек веселого нрава – забавник, а?

Лизавета Богдановна. Мне всегда казалось, что вы очень любезный человек…

Шпигельский. То-то вот и есть. Видите, как легко можно ошибиться. Оттого, что я перед чужими дурачусь, анекдотцы им рассказываю, прислуживаю им, вы уж и подумали, что я в самом деле веселый человек. Если б я в них не нуждался, в этих чужих-то, да я бы и не посмотрел на них… Я и то, где только можно, без большой опасности, знаете, их же самих на смех поднимаю… Я, впрочем, не обманываю себя; я знаю, иные господа, которым и нужен-то я на каждом шагу, и скучно-то без меня, почитают себя вправе меня презирать; да ведь и я у них не в долгу. Вот, хоть бы Наталья Петровна… Вы думаете, я не вижу ее насквозь? (Передразнивая ее.) «Любезный доктор, я вас, право, очень люблю… у вас такой злой язык…» хе-хе, воркуй, голубушка, воркуй. Ух, эти мне барыни! И улыбаются-то оне вам и глазки эдак щурят, а на лице написана гадливость… Брезгают оне нами, что ты будешь делать! Я понимаю, почему она сегодня дурно обо мне отзывается. Право, эти барыни удивительный народ! Оттого, что они каждый день одеколоном моются да говорят эдак небрежно, словно роняют слова – подбирай, мол, ты! – уж оне и воображают, что их за хвост поймать нельзя. Да, как бы не так! Такие же смертные, как и все мы, грешные!

Лизавета Богдановна. Игнатий Ильич… Вы меня удивляете.

Шпигельский. Я знал, что я вас удивлю. Вы, стало быть, видите, что я человек не веселый вовсе, может быть, даже и не слишком добрый… Но я тоже не хочу прослыть перед вами тем, чем я никогда не был. Как я ни ломаюсь перед господами, шутом меня никто не видал, по носу меня еще никто не щелкнул. Они меня даже, могу сказать, побаиваются; они знают, что я кусаюсь. Однажды, года три тому назад, один господин, черноземный такой, сдуру, за столом, взял да мне в волосы редьку воткнул. Что вы думаете? Я его в ту же минуту и не горячась, знаете, самым вежливым образом вызвал на дуэль. Черноземного от испуга чуть паралич не хватил; хозяин извиниться его заставил – эффект вышел необыкновенный!.. Я, признаться сказать, наперед знал, что он драться не станет. Вот, видите ли, Лизавета Богдановна, самолюбия у меня тьма; да жизнь уж такая вышла. Таланты тоже не большие… учился я кой-как. Доктор я плохой, перед вами мне нечего скрываться, и если вы когда у меня занеможете, не я вас лечить стану. Кабы таланты да воспитание, я бы в столицу махнул. Ну, для здешних обывателей, конечно, лучшего доктора и не надо. Что же касается собственно моего нрава, то я должен предуведомить вас, Лизавета Богдановна: дома я угрюм, молчалив, взыскателен; не сержусь, когда мне угождают и услуживают; люблю, чтобы замечали мои привычки и вкусно меня кормили; а впрочем, я не ревнив и не скуп, и в моем отсутствии вы можете делать всё, что вам угодно. Об романтической эдакой любви между нами, вы понимаете, и говорить нечего; а впрочем, я воображаю, что со мной еще можно жить под одной крышей… Лишь бы мне угождали да не плакали при мне, этого я терпеть не могу! А я не придирчив. Вот вам моя исповедь. Ну-с, что вы теперь скажете?

Лизавета Богдановна. Что мне вам сказать, Игнатий Ильич… Если вы не очернили себя с намерением…

Шпигельский. Да чем же я себя очернил? Вы не забудьте того, что другой бы на моем месте преспокойно промолчал бы о своих недостатках, благо вы ничего не заметили, а после свадьбы, шалишь, после свадьбы поздно. Но я для этого слишком горд. (Лизавета Богдановна взглядывает на него.) Да, да, горд… как вы ни изволите глядеть на меня. Я перед моей будущей женой притворяться и лгать не намерен, не только из пятнадцати, изо ста тысяч; а чужому я из-за куля муки низехонько поклонюсь. Таков уж мой нрав… Чужому-то я зубы скалю, а внутренно думаю: экой ты болван, братец, на какую удочку идешь; а с вами я говорю, что думаю. То есть, позвольте, и вам я не всё говорю, что думаю; по крайней мере я вас не обманываю. Я должен вам большим чудаком казаться, точно, да вот постойте, я вам когда-нибудь расскажу мою жизнь: вы удивитесь, как я еще настолько уцелел. Вы тоже, чай, в детстве не на золоте ели, а всё-таки вы, голубушка, не можете себе представить, что такое настоящая, заматерелая бедность… Впрочем, это я вам всё когда-нибудь в другое время расскажу. А теперь вот вы лучше обдумайте, что я вам имел честь доложить… Обсудите хорошенько, наедине, это дельцо, да и сообщите мне ваше решение. Вы, сколько я мог заметить, женщина благоразумная. Вы… Кстати, сколько вам лет?

Лизавета Богдановна. Мне… мне… тридцать лет….

Шпигельский (спокойно). А вот и неправда: вам целых сорок.

Лизавета Богдановна (вспыхнув). Совсем не сорок, а тридцать шесть.

Шпигельский. Всё же не тридцать. Вот и от этого вам, Лизавета Богдановна, надобно отвыкнуть, тем более что замужняя женщина в тридцать шесть лет вовсе не стара. Табак тоже вы напрасно нюхаете. (Вставая.) А дождик, кажется, перестал.

Лизавета Богдановна (тоже вставая). Да, перестал.

Шпигельский. Итак, вы мне на днях дадите ответ?

Лизавета Богдановна. Я вам завтра же скажу мое решение.

Шпигельский. Вот люблю!.. Вот что умно, так умно! Ай да Лизавета Богдановна! Ну, дайте ж мне вашу руку. Пойдемте домой.

Лизавета Богдановна (отдавая ему свою руку). Пойдемте.

Шпигельский. А кстати: я не поцеловал ее у вас… а оно, кажется, требуется… Ну, на этот раз куда ни шло! (Целует ее руку. Лизавета Богдановна краснеет.)Вот так. (Направляется к двери сада.)

Лизавета Богдановна (останавливаясь). Так вы думаете, Игнатий Ильич, что Михайло Александрыч точно не опасный человек?

Шпигельский. Я думаю.

Лизавета Богдановна. Знаете ли что, Игнатий Ильич? мне кажется, Наталья Петровна с некоторых пор… мне кажется, что господин Беляев… Она обращает на него внимание… а? Да и Верочка, как вы думаете? Уж не от этого ли сегодня…

Шпигельский (перебивая ее). Я забыл вам еще одно сказать, Лизавета Богдановна. Я сам ужасно любопытен, а любопытных женщин терпеть не могу. То есть я объяснюсь: по-моему, жена должна быть любопытна и наблюдательна (это даже очень полезно для ее мужа), только с другими… Вы понимаете меня: с другими. Впрочем, если вам непременно хочется знать мое мнение насчет Натальи Петровны, Веры Александровны, господина Беляева и вообще здешних жителей, слушайте же, я вам спою песенку. У меня голос прескверный, да вы не взыщите.

Лизавета Богдановна (с удивлением). Песенку!

Шпигельский. Слушайте! Первый куплет:

 
Жил-был у бабушки серенький козлик,{12}12
  «Жил-был у бабушки серенький козлик». – Русский первоисточник этой песенки не установлен. Ее польский текст («Była Babusia // Domu Bogatego / Miała Koziołka // Baizą rogatego» и пр.), бытующий и в современном польском фольклоре, известен в записи начала XVIII столетия. См.: Перетц В. Н. Заметки и материалы для истории песни в России. – Изв. Отд. русского языка и словесности Академии наук, СПб., 1901. Т. 6, кн. 2, с. 62 и 64.


[Закрыть]
Жил-был у бабушки серенький козлик,
Фить как! вот как! серенький козлик!
Фить как! вот как! серенький козлик!
 

Второй куплет:

 
Вздумалось козлику в лес погуляти,
Вздумалось козлику в лес погуляти,
Фить как! вот как! в лес погуляти!
Фить как! вот как! в лес погуляти!
 

Лизавета Богдановна. Но я, право, не понимаю…

Шпигельский. Слушайте же! Третий куплет:

 
Серые во-олки козлика съели,
Серые во-олки козлика съели. (Подпрыгивая.)
Фить как! вот как! козлика съели!
Фить как! вот как! козлика съели!
 

А теперь пойдемте. Мне же, кстати, нужно с Натальей Петровной потолковать. Авось не укусит. Если я не ошибаюсь, я ей еще нужен. Пойдемте. (Уходят в сад.)

Катя (осторожно выходя из-за колонны). Насилу-то ушли! Экой этот лекарь злющий… говорил, говорил, что говорил! А уж поет-то как? Боюсь я, как бы тем временем Алексей Николаич домой не вернулся… И нужно ж им было именно сюда прийти! (Подходит к окну.) А Лизавета Богдановна? лекаршей будет… (Смеется.) Вишь, какая… Ну, да я ей не завидую… (Выглядывает из окна.) Как трава славно обмылась… как хорошо пахнет… Это от черемухи так пахнет… А, да вот он идет. (Подождав.) Алексей Николаич!.. Алексей Николаич…

Голос Беляева (за кулисами). Кто меня зовет? А, это ты, Катя? (Подходит к окну.) Что тебе надобно?

Катя. Войдите сюда… мне вам нужно что-то сказать.

Беляев. А! изволь. (Отходит от окна и через минуту входит в двери.) Вот я.

Катя. Вас дождик не замочил?

Беляев. Нет… я в теплице сидел с Потапом… что, он тебе дядей, что ли, приходится?

Катя. Да-с. Они мне дяденька.

Беляев. Какая ты сегодня хорошенькая! (Катя улыбается и опускает глаза. Он достает из кармана персик.) Хочешь?

Катя (отказываясь). Покорно благодарю… покушайте сами.

Беляев. А я разве отказался, когда ты мне вчера малины поднесла? Возьми… я для тебя его сорвал… право.

Катя. Ну, благодарствуйте. (Берет персик.)

Беляев. То-то же. Так что ж ты мне сказать хотела?

Катя. Барышня… Вера Александровна, попросила меня… Оне желают вас видеть.

Беляев. А! Ну, я сейчас к ней пойду.

Катя. Нет-с… оне сами сюда будут. Им нужно с вами переговорить.

Беляев (с некоторым изумлением). Она хочет сюда прийти?

Катя. Да-с. Здесь, знаете ли… Сюда никто не заходит. Здесь не могут помешать… (Вздыхает.) Она вас очень любит, Алексей Николаич… Она такая добрая. Я схожу теперь за ней, хотите? А вы подождете?

Беляев. Конечно, конечно.

Катя. Сейчас… (Идет и останавливается.) Алексей Николаич, правда ли, говорят, вы от нас уезжаете?

Беляев. Я? нет… Кто тебе сказал?

Катя. Так вы не уезжаете? Ну, и слава богу! (С смущением.) Мы сейчас вернемся. (Уходит в дверь, ведущую в дом.)

Беляев (остается на некоторое время неподвижным). Это чудеса! чудеса со мной происходят. Признаюсь, я всего этого никак не ожидал… Вера меня любит… Наталья Петровна это знает… Вера сама ей во всем созналась… чудеса! Вера – такой милый, добрый ребенок; но… что значит, например, эта записка? (Достает из кармана небольшой лоскуток бумаги.) От Натальи Петровны… карандашом. «Не уезжайте, не решайтесь ни на что, пока я с вами не переговорила». О чем она хочет говорить со мной? (Помолчав.) Какие глупые мысли мне приходят в голову! Признаюсь, всё это меня чрезвычайно смущает. Если бы кто-нибудь мне месяц тому назад сказал, что я… я… Я никак не могу прийти в себя после этого разговора с Натальей Петровной. Отчего у меня сердце так бьется? И теперь Вера вот хочет меня видеть… Что́ я ей скажу! По крайней мере, я узнаю, в чем дело… Может быть, Наталья Петровна на меня сердится… Да за что же? (Рассматривает опять записку.) Это всё странно, очень странно. (Дверь тихонько растворяется. Он быстро прячет записку. На пороге показываются Вера и Катя. Он подходит к ним. Вера очень бледна, не поднимает глаз и не трогается с места.)

Катя. Не бойтесь, барышня, подойдите к нему; я буду настороже… Не бойтесь. (Беляеву.) Ах, Алексей Николаич! (Она закрывает окна, уходит в сад и запирает за собою дверь.)

Беляев. Вера Александровна… вы хотели меня видеть. Подойдите сюда, сядьте вот здесь. (Берет ее за руку и ведет к скамье. Вера садится.) Вот так. (С удивлением глядя на нее.) Вы плакали?

Вера (не поднимая глаз). Это ничего… Я пришла просить у вас прощения, Алексей Николаич.

Беляев. В чем?

Вера. Я слышала… у вас было неприятное объяснение с Натальей Петровной… Вы уезжаете… Вам отказали.

Беляев. Кто вам это сказал?

Вера. Сама Наталья Петровна… Я встретила ее после вашего объяснения с ней… Она мне сказала, что вы сами не хотите больше остаться у нас. Но я думаю, что вам отказали.

Беляев. Скажите, в доме это знают?

Вера. Нет… Одна Катя… Я должна была ей сказать… Я хотела с вами говорить, попросить у вас прощения. Представьте же теперь, как мне должно быть тяжело… Ведь я всему причиной, Алексей Николаич; я одна виновата.

Беляев. Вы, Вера Александровна?

Вера. Я никак не могла ожидать… Наталья Петровна… Впрочем, я ее извиняю. Извините меня и вы… Сегодня поутру я была глупым ребенком, а теперь… (Останавливается.)

Беляев. Еще ничего не решено, Вера Александровна… Я, может быть, останусь.

Вера (печально). Вы говорите, ничего не решено, Алексей Николаич… Нет, всё решено, всё кончено. Вот вы как со мной теперь; а помните, еще вчера в саду… (Помолчав.) Ах, я вижу, Наталья Петровна вам всё сказала.

Беляев (с смущением). Вера Александровна…

Вера. Она вам всё сказала, я это вижу… Она хотела поймать меня, и я, глупая, так и бросилась в ее сети… Но и она выдала себя… Я всё-таки не такой уже ребенок. (Понизив голос.) О, нет!

Беляев. Что вы хотите сказать?

Вера (взглянув на него). Алексей Николаич, точно ли вы сами хотели оставить нас?

Беляев. Да.

Вера. Отчего? (Беляев молчит.) Вы мне не отвечаете?

Беляев. Вера Александровна, вы не ошиблись… Наталья Петровна мне всё сказала.

Вера (слабым голосом). Что, например?

Беляев. Вера Александровна… Мне, право, невозможно… Вы меня понимаете.

Вера. Она вам, может быть, сказала, что я вас люблю?

Беляев (нерешительно). Да.

Вера (быстро). Да это неправда…

Беляев (с смущением). Как!..

Вера (закрывает лицо руками и глухо шепчет сквозь пальцы). Я, по крайней мере, ей этого не сказала, я не помню… (Поднимая голову.) О, как жестоко она поступила со мной! И вы… вы от этого хотите уехать?

Беляев. Вера Александровна, посудите сами…

Вера (взглянув на него). Он меня не любит! (Опять закрывает лицо.)

Беляев (садится подле нее и берет ее руку).Вера Александровна, дайте мне вашу руку… Послушайте, между нами не должно быть недоразумений. Я люблю вас, как сестру; я люблю вас, потому что вас нельзя не любить. Извините меня, если я… Я отроду не был в таком положении… Я бы не желал оскорбить вас… Я не стану притворяться перед вами; я знаю, что я вам понравился, что вы меня полюбили… Но посудите сами, что из этого может выйти? Мне всего двадцать лет, за мной гроша нету. Пожалуйста, не сердитесь на меня. Я, право, не знаю, что вам сказать.

Вера (отнимая руки от лица и глядя на него). И как будто я что-нибудь требовала, боже мой! Но зачем же так жестоко, так немилосердно… (Она останавливается.)

Беляев. Вера Александровна, я не желал огорчить вас.

Вера. Я вас не обвиняю, Алексей Николаич. В чем вы виноваты! Виновата одна я… За то и наказана! Я и ее не обвиняю; я знаю, она добрая женщина, но она не могла переломить себя… Она потерялась.

Беляев (с недоумением). Потерялась?

Вера (оборачиваясь к нему). Наталья Петровна вас любит, Беляев.

Беляев. Как?

Вера. Она влюблена в вас.

Беляев. Что вы говорите?

Вера. Я знаю, что я говорю. Сегодняшний день меня состарил… Я не ребенок больше, поверьте. Она вздумала ревновать… ко мне! (С горькой улыбкой.)Как вам это кажется?

Беляев. Да это быть не может!

Вера. Не может быть… Но зачем же она вдруг вздумала выдать меня за этого господина, как бишь его, за Большинцова? Зачем подсылала ко мне доктора, зачем сама уговаривала меня? О, я знаю, что я говорю! Если б вы могли видеть, Беляев, как у ней всё лицо переменилось, когда я ей сказала… О, вы не можете вообразить, как хитро, как лукаво она выманивала у меня это сознание… Да, она вас любит; это слишком ясно…

Беляев. Вера Александровна, вы ошибаетесь, уверяю вас.

Вера. Нет, я не ошибаюсь. Поверьте мне: я не ошибаюсь. Если она вас не любит, зачем же она меня так истерзала? Что я ей сделала? (Горько.) Ревность всё извиняет. Да что и говорить!.. И теперь вот, зачем она вам отказывает? Она думает, что вы… что мы с вами… О, она может успокоиться! Вы можете остаться! (Закрывает лицо руками.)

Беляев. Она до сих пор мне не отказала, Вера Александровна… Я вам уже сказывал, что еще ничего не решено…

Вера (вдруг поднимает голову и глядит на него). В самом деле?

Беляев. Да… но зачем вы так смотрите на меня?

Вера (словно про себя). А! я понимаю… Да, да… она сама еще надеется… (Дверь из коридора быстро растворяется, и на пороге показывается Наталья Петровна. Она останавливается при виде Веры и Беляева.)

Беляев. Что вы говорите?

Вера. Да, теперь мне всё ясно… Она опомнилась, она поняла, что я ей не опасна! и в самом деле, что я такое? Глупая девчонка, а она!

Беляев. Вера Александровна, как вы можете думать…

Вера. Да и наконец, кто знает? Может быть, она права… может быть, вы ее любите…

Беляев. Я?

Вера (вставая). Да, вы; отчего вы краснеете?

Беляев. Я, Вера Александровна?

Вера. Вы ее любите, вы можете ее полюбить?.. Вы не отвечаете на мой вопрос?

Беляев. Но помилуйте, что вы хотите, чтобы я отвечал вам? Вера Александровна, вы так взволнованы… Успокойтесь, ради бога…

Вера (отворачиваясь от него). О, вы обращаетесь со мной, как с ребенком… Вы даже не удостоиваете меня серьезного ответа… Вы просто желаете отделаться… Вы меня утешаете! (Хочет уйти, но вдруг останавливается при виде Натальи Петровны.) Наталья Петровна… (Беляев быстро оглядывается.)

Наталья Петровна (делая несколько шагов вперед). Да, я. (Она говорит с некоторым усилием.) Я пришла за тобой, Верочка.

Вера (медленно и холодно). Почему вам вздумалось именно сюда прийти? Вы, стало быть, меня искали?

Наталья Петровна. Да, я тебя искала. Ты неосторожна, Верочка… Уже не раз я тебе говорила… И вы, Алексей Николаич, вы забыли ваше обещание… Вы меня обманули.

Вера. Да полноте же наконец, Наталья Петровна, перестаньте! (Наталья Петровна с изумлением глядит на нее.) Полно вам говорить со мной, как с ребенком… (Понизив голос.) Я женщина с сегодняшнего дня… Я такая же женщина, как вы.

Наталья Петровна (с смущением). Вера…

Вера (почти шёпотом). Он вас не обманул… Не он искал этого свидания со мной. Ведь он меня не любит, вы это знаете, вам нечего ревновать.

Наталья Петровна (с возрастающим изумлением). Вера!

Вера. Поверьте мне… не хитрите больше. Эти хитрости теперь уж ни к чему не служат… Я их насквозь вижу теперь. Поверьте. Я, Наталья Петровна, для вас не воспитанница, за которой вы наблюдаете (с иронией), как старшая сестра… (Пододвигается к ней.) Я для вас соперница.

Наталья Петровна. Вера, вы забываетесь…

Вера. Может быть… но кто меня до этого довел? Я сама не понимаю, откуда у меня берется смелость так говорить с вами… Может быть, я говорю так оттого, что я ни на что более не надеюсь, оттого что вам угодно было растоптать меня… И вам это удалось… совершенно. Но слушайте: я не намерена лукавить с вами, как вы со мной… знайте: я ему (указывая на Беляева) всё сказала.

Наталья Петровна. Что вы могли ему сказать?

Вера. Что? (С иронией.) Да всё то, что мне удалось заметить. Вы надеялись из меня всё выведать, не выдавши самой себя. Вы ошиблись, Наталья Петровна. Вы слишком рассчитывали на свои силы…

Наталья Петровна. Вера, Вера, опомнитесь…

Вера (шёпотом и еще ближе пододвинувшись к ней). Скажите же мне, что я ошибаюсь… Скажите мне, что вы его не любите… Сказал же он мне, что он меня не любит! (Наталья Петровна в смущении молчит. Вера остается некоторое время неподвижной и вдруг прикладывает руку ко лбу.) Наталья Петровна, простите меня… я… я сама не знаю… что со мною, простите меня, будьте снисходительны… (Заливается слезами и быстро уходит в дверь коридора. Молчание.)

Беляев (подходя к Наталье Петровне). Я могу вас уверить, Наталья Петровна…

Наталья Петровна (неподвижно глядя на пол протягивает руку в его направлении). Остановитесь, Алексей Николаич. Точно… Вера права… Пора… пора перестать мне хитрить. Я виновата перед ней, перед вами – вы вправе презирать меня. (Беляев делает невольное движение.) Я унизилась в собственных глазах. Мне остается одно средство снова заслужить ваше уважение: откровенность, полная откровенность, какие бы ни были последствия. Притом я вас вижу в последний раз, я в последний раз говорю с вами. Я люблю вас. (Она все не глядит на него.)

Беляев. Вы, Наталья Петровна!..

Наталья Петровна. Да, я. Я вас люблю. Вера не обманулась и не обманула вас. Я полюбила вас с первого дня вашего приезда, но сама узнала об этом со вчерашнего дня. Я не намерена оправдывать мое поведение… Оно было недостойно меня… но по крайней мере вы теперь можете понять, можете извинить меня. Да, я ревновала к Вере; да, я мысленно выдавала ее за Большинцова, для того чтобы удалить ее от себя и от вас; да, я воспользовалась преимуществом моих лет, моего положения, чтобы выведать ее тайну, и – конечно, я этого не ожидала – и сама себя выдала. Я вас люблю, Беляев; но знайте: одна гордость вынуждает у меня это признание… комедия, разыгранная мною до сих пор, меня возмутила наконец. Вы не можете остаться здесь… Впрочем, после того, что я вам сейчас сказала, вам, вероятно, в моем присутствии будет очень неловко, и вы сами захотите как можно скорее удалиться отсюда. Я в этом уверена. Эта уверенность придала мне смелость. Я, признаюсь, не хотела, чтобы вы унесли дурное воспоминание обо мне. Теперь вы всё знаете… Я, может быть, помешала вам… может быть, если б всё это не случилось, вы бы полюбили Верочку… У меня только одно извинение, Алексей Николаич… Всё это не было в моей власти. (Она умолкает. Она все это говорит довольно ровным и спокойным голосом, не глядя на Беляева. Он молчит. Она продолжает с некоторым волнением, всё не глядя на него.) Вы мне не отвечаете?.. Впрочем, я это понимаю. Вам нечего мне сказать. Положение человека, который не любит и которому объясняются в любви, слишком тягостно. Я благодарю вас за ваше молчание. Поверьте, когда я вам сказала… что я люблю вас, я не хитрила… по-прежнему; я ни на что не рассчитывала; напротив: я хотела сбросить наконец с себя личину, к которой, могу вас уверить, я не привыкла… Да и наконец, к чему еще жеманиться и лукавить, когда всё известно; к чему еще притворяться, когда даже некого обманывать? Всё кончено теперь между нами. Я вас более не удерживаю. Вы можете уйти отсюда, не сказавши мне ни слова, не простившись даже со мной. Я не только не сочту это за невежливость, напротив – я вам буду благодарна. Есть случаи, в которых деликатность неуместна… хуже грубости. Видно, нам не было суждено узнать друг друга. Прощайте. Да, нам не было суждено узнать друг друга… но, по крайней мере, я надеюсь, что теперь я в ваших глазах перестала быть тем притеснительным, скрытным и хитрым существом… Прощайте, навсегда. (Беляев в волненье хочет что-то сказать и не может.)Вы не уходите?

Беляев (кланяется, хочет уйти и после некоторой борьбы с самим собою возвращается). Нет, я не могу уйти… (Наталья Петровна в первый раз взглядывает на него.) Я не могу уйти так!.. Послушайте, Наталья Петровна, вы вот сейчас мне сказали… вы не желаете, чтобы я унес невыгодное воспоминание об вас, но и я не хочу, чтобы и вы вспомнили обо мне, как о человеке, который… Боже мой! Я не знаю, как выразиться… Наталья Петровна, извините меня… Я не умею говорить с дамами… Я до сих пор знал… совсем не таких женщин. Вы говорите, что нам не было суждено узнать друг друга, но помилуйте, мог ли я, простой, почти необразованный мальчик, мог ли я даже думать о сближении с вами? Вспомните, кто вы и кто я! Вспомните, мог ли я сметь подумать… С вашим воспитаньем… Да что я говорю о воспитании… Взгляните на меня… этот старый сюртук, и ваши пахучие платья… Помилуйте! Ну да! я боялся вас, я и теперь боюсь вас… Я, без всяких преувеличений, глядел на вас, как на существо высшее, и между тем… вы, вы говорите мне, что вы меня любите… вы, Наталья Петровна! Меня!.. Я чувствую, сердце во мне бьется, как отроду не билось; оно бьется не от одного изумления, не самолюбие во мне польщено… где!.. не до самолюбия теперь… Но я… я не могу уйти так, воля ваша!

Наталья Петровна (помолчав, словно про себя). Что я сделала!

Беляев. Наталья Петровна, ради бога, поверьте…

Наталья Петровна (измененным голосом). Алексей Николаич, если б я не знала вас за человека благородного, за человека, которому ложь недоступна, я бы могла бог знает что́ подумать. Я бы, может быть, раскаялась в своей откровенности. Но я верю вам. Я не хочу скрыть перед вами мои чувства: я благодарна вам за то, что́ вы мне сейчас сказали. Я теперь знаю, почему мы не сошлись… Стало быть, собственно во мне ничего вас не отталкивало… Одно мое положение… (Останавливается.) Всё к лучшему, конечно… но мне теперь легче будет расстаться с вами… Прощайте. (Хочет уйти.)

Беляев (помолчав). Наталья Петровна, я знаю, что мне нельзя здесь остаться… но я не могу передать вам всё, что во мне происходит. Вы меня любите… мне даже страшно выговорить эти слова… все это для меня так ново… мне кажется, я вас вижу, слышу вас в первый раз, но я чувствую одно: мне необходимо уехать… я чувствую, что я ни за что отвечать не могу…

Наталья Петровна (слабым голосом). Да, Беляев, вы должны уехать… Теперь, после этого объясненья, вы можете уехать…И неужели же точно, несмотря на всё, что я сделала… О, поверьте, если б я могла хоть отдаленно подозревать всё то, что вы мне теперь сказали – это признание, Беляев, оно бы умерло во мне… Я хотела только прекратить все недоразумения, я хотела покаяться, наказать себя, я хотела разом перервать последнюю нить. Если б я могла себе представить… (Она закрывает себе лицо.)

Беляев. Я вам верю, Наталья Петровна, я верю вам. Да я сам, за четверть часа… разве я воображал… Я только сегодня, во время нашего последнего свиданья перед обедом, в первый раз почувствовал что-то необыкновенное, небывалое, словно чья-то рука мне стиснула сердце, и так горячо стало в груди… Я, точно, прежде как будто чуждался, как будто даже не любил вас; но, когда вы мне сказали сегодня, что Вере Александровне показалось… (Останавливается.)