Текст книги "Тысяча и одна минута. Том 3"

Похождение девятое

Прошел слух, что где-то за морем, в чужой земле, у одного пана владетельного есть дочь красавица; много сваталось за нее царей и царевичей, да то беда: повадилася к этой Панне красавице ходить по ночам сила нечистая, так ни одному жениху житья нет: перепятнает так, что смотреть страшно: кому ухо отхватит, кому нос оторвет: иной, бедняжка, встанет без руки, без ноги, и уж разве какой явится счастливой-догадливой, что спохватится, да за добра-ума тягу задаст. И объявил Пан тот всему народу и своему и чужеземному: кто, дескать, отвадит от дочери силу нечистую, за того и отдам ее. А дочь его Панна прекрасная, была что лебедь бела, щечки или ротик пунцовый, что твой алый мак махровый, а осаниста, величава, как заморская птица пава; глазком ли поведет, так душа и замрет, пройдется ли по двору широкому, так сердце и заходит ходенем!

Вот узнал это Грицко наш; «пойду-ко я,» говорит, «поженихаюся, попытать-не устать, а за спрос не откусят нос; потерять нечего, а может на нашу долю и достанется; а бы люди не помешали, а с чертями как не справиться.»

Попросился он у своего Пана. Шляхтичь радехонек, только бы он ушел, еще денег на дорогу дал. Пошел наш Грицко попытать счастья казацкого; взял с собою батог да свою люльку всегдашнюю спутницу, положил три цыбули в карман и отправился путем дорогою.

Проходит он всю почти землю Украинскую; попадается ему ведьма Киевская. «Куда бредешь, добрый молодец?» Туда, отвечал Грицко, где тебя, старая корга, не спрашивают. Разбесилась-разобиделася злая ведьма на грубый ответ, ударилась оземь, сделалась свиньей, ну метаться на Грицка; теребит его за кожух, и на-поди. Погодижь ты, проклятая, говорит он, я тебе дам добрым людям надоедать! Изловчился, ухватил свинью за хвост, и ну ее батогом потчивать; лежит, проклятая, не шелохнется, словно стучат не по не, а по дереву; смекнул Грицко, положил ее против солнышка да и зачал не по ней, а по тени бить. Завизжала ведьма, взмолилася.

«Отпусти, родной, не буду более мешать тебе; или своею дорогою!

– Брешь, канальская, отвечал Грицко, должна ты мне рассказать за это, как мне чорта от Панны будет прочь отогнать?

«Ах, добрый молодец!» ведьма завопила; «ведь чорт-то мне тот племянник родной!»

– Ну тем лучше, старая ведьма; говоря, чего он не любит?

«Накорми-напои его сладким,» молвила ведьма; он тебе и так Панну отдаст.»

– Брешь ты, корга?

«Точно, батюшка, правда истинная; отпусти только, еще скажу.»

Выпустил Грицко хвост из рук, перекинулась свинья сорокою, взлетела на дерево, и ну Грицка ругать и позорить оттудова. Ладно, говорит Грицко, попадешься, старая корга, в другой раз, я тебя не так отделаю.

Похождение десятое

Обходит Грицко наш море широкое, приходит в темный-дремучий лес и выходит на поляну ровную-зеленую; завидел вдали палаты владетельного Пана Медовича, осмотрелся, оправился, взбил свои чуб, подвинул шапку на ухо и вошел гоголем на широкой двор; увидала его в окно молодая Панна, дочь Медовича; пришла ей по нраву поступь его казацкая-молодецкая; высылает она своего пажа любимого, спросить-узнать: чего нужно доброму молодцу? Пришел я», отвечает Грицко: «до Пана Медовича, помочь его горю великому, выжить из палат его силу нечистую, освободить Панну прекрасную от наговоров и нареканий злых людей! Доложили пану Медовичу; выходит он из палат своих, встречает Грицка на красном крыльце, просит его хлеба-соли откушать; сажает его в передний угол, заставляет свою дочь Панну прекрасную его подчивать, сам говорит ему речи сладкия, раскрашивает его: какой земли житель он, чьего рода и племени; как но имени и отечеству. Грицко отвечает Медовичу: «в нашей земле, дескать, обычай такой: не поевши, ничего не рассказывать.» Были в это время три гостя у пана Медовича, женихи Панны прекрасной, все царевичи; один назывался Гай, королевичь Аглицкой, другой Але, царевичь французской, а третий Башлык, сын Турецкого паши Сточубушного. Стал их всех за столом пан Медовачь подчивать; Гай королевичь размял себе с Чухонским маслом кортофеленку, царевичь Але полкотлетки съел, а Башлык, сын паши Сточубушного, проглотил три ложки пшена сарачинского с сахаром, и говорят, что сыты все так, что ничего больше в душу нейдет. Наш Грицко намял себе хлеба, вынул три цыбульки, накрошил их туда же, облил все квасом, скушал на здоровье, да спрашивает у Медовича, нет ли у них борщу Украинского; но как этого кушанья на той стороне не важивалось, то подали ему гуся жареного, чтоб он отрезал себе крылышко; видит Грицко, все едят по маковому зернушку, отрезал крылышко, да и отложил его для всей компании, а остальное потрудился сам съесть. Француз, Англичанин да сын паши Сточубушного дивятся-не надивуются на Грицка. Вот, думают ему гусь брюхо проест, да вон вылезет. Ничего не бывало; Грицко все кушает, что еще на стол подадут. Зачал пан Медовичь гостям вина подносить. Башлык отродясь не пьет, боится; Магомет и в рай не пустит; королевич Гай говорит: мне лучше пива давай, а царевичь Але запросил такого вина, что нельзя и выговорить, того гляди язык свихнешь. Грицко говорит в свою очередь: не люблю я смерть вина заморского, а нет ли у вас простого-запорожского? У пана Медовича был припасен боченок и в двадцать лет только однажды потребовался. Велел он его откупорить, стал Грицку в рюмку наливать. Не но сердцу это казацкому: ему подай то, в чем принесли; принесли, поставили Грицку ендову на стол. Взял он ее за ушки, да и вытянул до суха. Небось, прямой казак, на свое брюхо хулы не положит.

Встали из за стола дубового, стали Грицка раскрашивать: кто он такой и откудова путь держит? Отвечает он пану Медовичу: «родом я Запорожец-казак, из земли Украинской, именем Грицко Гарбузок. «Слыхал я об вашей земле, сказал пан Медовичь: и буде ты мне сослужишь службу, за которой пришел, то я не только сам уверюся, но и прикажу объявить и рассказывать, что в вашей стороне такой народ, что нигде лучше и не имеется! Поблагодарил Грицко пана за отзыв ласковой; а что касается до главного, сказал: «погадаем, може справимся.» Такая уж натура казацкая: никогда не похвалится вперед, хоть и наверное знает, что сделает. «Эге!» думают королевич Гай, царевич Але, да Башлык сын паши Сточубушного; «с виду-то ты молодец, а видно не знаешь, как с делом управиться.»

Похождение одиннадцатое

Скрылось за горы красное солнышко, налегает серый вечер на сыру землю, а там катит и ночь черная; казацкому солнцу – ясному месяцу, видно не угодно было в тот раз на небо выкатываться, а густые тучи кудрявые так застлали ясные звездочки, что страшно и на двор показаться. Вот кланяется пан Медовичь гостям-женихам своей милой дочери, и ведет к ним такую речь: «соколы мои ясные, молодцы прекрасные! наступает для вас тот урочный час, в которой требуется показать вам свою силу и сметливость молодецкую! Кому будет в угоду из вас идти в эту ночь, стеречь мою дочь Панну прекрасную, вашу невесту нареченную?» Посмотрели молодцы друг другу в очи ясные, взглянули на погоду ненастную, на ночь и тучи черные, пробежала дрожь по их телу белому. Башлык, сын паши Сточубушного, говорит, что у него живот болит, должно быть скушал что-нибудь лишнее; королевичь Гай отвечает, что у него голова кружится, видно слишком много перепил; а царевич Але жалуется, что сидел правым плечем подле самого окна, так ему ветром надуло болезнь какую-то мудреную, кажется, он назвал ее ревертизом. А как Грицко наш скушал себе сколько надобно, выпил сколько душа приняла, и хоть бока-то ему немножко и пораздуло, а в плечо не надуло, то и пришло ему в эту ночь Панну стеречь.

Просит Грицко Медовича, что бы он приказал отпустить ему, чего он на ночь потребует, и идет стеречь Панну прекрасную.

Отворяют ему комнату перед спальней дочери пана Медовича, ставят крытую скамью широкую, перед нею стол большой, а на нем ендову вина зеленого и спрашивают: что он еще прикажет принесть? «Принесите мне,» говорит Грицко; «миску дегтю, да миску патоки, да по такой же миске грецких орехов, да чугунных пуль.» Приносят ему, что он требует. Садится Грицко на скамью приставив ее к дверям спальни Панниной, придвигает к себе стол, ставит на него четыре миски с принесенным снадобьем, закуривает свою люльку с тютюном и думает так сам про себя: «А что, кабы можно было посмотреть теперь на спящую Панночку, как она теперь закрыла очи ясные, зажала губки малиновые, разметала руки белые по пуху лебяжьему! как во сне грудь её полная подымается, разыгрывается румянец на нежных щеках и дрожать на них две чудные ямочки, и как она сонная вздыхает и улыбается… Закипела в Грицке кровь казацкая-молодецкая; хоть и видно, что он с места не ворошится, а мыслями весь подле Панны прекрасной. Так-то думая и раздумывая, не чует Грицко, как часы бегут.

Но вот… ударило полночь, отозвалось в лесу с перекликами; ухнул филин, сова мяукнула, зашныряла по двору мышь летучая, закатилась за тучу звезда последняя… Не ветер гудет, не мятелица, а слышан топот по чисту полю; спадают сами запоры железные, растворяются двери дубовые, стучит и гремит по лестнице; размахнулись тихо двери к Грицке в комнату, высунул черт голову, услыхал запах табаку казацкого, как зачал чихать, чуть себе носа об дверной замок в кровь не растыкал.

«Что тебе нужно?» спросил Грицко.

Оправился черт, как только мог, подошел к Грицке, посмотрел на него; он такого с роду не видывал: случалось ему видать много удальцов, так почти всякой из них, как только он еще застучит по лестнице, не знает, куда кинуться, а как вступит за порог, так тот и лежит, как мертвый, как хочешь, так с ним и делайся; этот же совсем не на такую стать; сидит себе, потягивает люлечку, грызет орешки, или нет-нет, да попробует из миски патоки. – А что, добрый человек, спросил Грицка черт вежливо, нельзя ли как нибудь попродвинуться, пропустить меня в ту горницу?

«А зачем тебе туда?» сказал тот, не трогаясь с места.

– Да так, есть дельце маленькое!

«И, куда тебе спешить, почтеннейший,» отвечал Грицко, усмехался; «не угодно ли лучше сесть да поесть; садись-ко на чем стоишь, а хвостик-то свесь; вот мы с тобой и потолкуем и познакомимся.»

Видит рогатой бес, что Грицко его не хочет пустить, задумал взять ласкою. – Покорно благодарю, говорит, добрый человек за приглашение; почему не сделать честным людям компании!

Уселся черт на полу, зачал его Грицко подчинять. «Вот не угодно ли, говорит, медку полакомиться?» Даст ему хлебнуть деготьку, а сам лизнет патоки. Или орешков погрызть? Положит себе в рот грецкий орех, а ему сунет пульку чугунную. Морщится черт от меду казацкого; гложет орехи, инда зубы трещат, а не достанет ни одного ядрушка. Прискучило ему Грицкино подчиванье, стал он его задабривать словами ласковыми, зачал его расспрашивать.

– А что, добрый молодец, вы, я думаю, родом королевич или царевичь какой?

«Ма-буть, що так!» отвечали. Грицко.

– Из какого нибудь королевства славного? Это заметно по-вашему виду молодецкому.

«Як же-ж; я родом в Высокобритании.»

Черт хорошо знали, всю землю кругом, а про такое царство не слыхивал.

– Известна мне, говорить, Великая Британия, а про Высокобританию я что-то и не ведаю.

«Как незнать! это там, где высоко подбривают чубчики.»

– А, вот что! А далеко ли они отсюдова?

«Да пойдешь, близко думаешь, а придешь, скажешь дорога дальняя.»

– Так-с. В которую же это сторону?

«Коли вправо пойдешь, придешь с правой стороны, а пойдешь в левую сторону, слева и туда придешь.»

– Точно-с. А велико ли ваше царство?

«Так велико, что естьли на одном конце стог сена сожечь, на другом не увидишь и полымя.»

– Видите что-с! А много там жителей?

«Старых вполтора меньше чем молодых, а мущин и женщин поровну.»

– Да-с. Ну, а ваш город у моря что-ль? Велико ли оно и как называется?

«Называется оно море синее, широкое; а так велико, что человеку ни за что без лодки не переплыть.»

– Есть у вас тоже-с и реки большие?

«Реки, как бы сказать, такие, что если тысяча волов будут целую неделю пить из них, то и до половины не убавятся.»

– И воды есть целительные-с?

«С нашей воды еще никто не умирал, а иной с похмелья только ею и отпивается.»

– Так-с. И заводы имеются у вас различные?

«Да, есть такие, что хоть бы тебя, примером сказать, в лес или степь завести, будешь неделю плутать, на дорогу не нападешь, если кто не выведет.»

Черт мудрен! Он весь этот разговор себе записывал, а после и издал на французском языке описание Малороссии. Оно было введено во Франции во многих учебных заведениях, а после и на Российский язык переведено, да хорошо, что осталось оригиналом у переводчика.

Потолковавши этак, черт зачал опять проситься у Грицка к Панне прекрасной пройти. Грицко думает: погоди, подожди еще с Московский час. Сам начинает его опять заговаривать; но черту не терпится, юлит он перед Троцком, просит пустить его, знает разбойник, что скоро петухи заноют.

«Послушай,» говорит ему наконец Грицко, «мне тебя отсюда нельзя пропустить, потому что я дал слово целую ночь эту дверь стеречь; но так, как ты мне по нраву пришел: малой ты эдакой умной, вежливой, то я покажу тебе другую дорогу; там себе пожалуй пройди: мне не будет укора и тебе хорошо. Подниму я в этом полу доску для тебя, а ты из подпола и в другую горницу пройдешь; вашему брату не привыкать стать по подполью лазить.»

Черт радехонек. Сделай одолжение, Государь милостивой; всотеро тебя сам одолжу.

Поднял тот половицу; припал черт, просунул голову: хорош ли ход посмотреть, наступил Грицко на доску, ущемил чорту голову и ну его батогом лупить, приговаривать: «от тоби раз за мини, от за панну раз, от се тоби, от за тетку твою ведму лупоглазую, от ще, а от ще!..»

Кряхтел прежде чорт, оттерпливался, но и ему не в моготу пришло. Зачал он Грицка упрашивать:

– Добрый человек! Что я тебе сделал? За что ты напал на меня?

«Не будешь ли к Панне ходить, не будешь ли людей пугать!» приговаривал Грицко, а сам так трудится батогом, инда лоб вспотел.

– Не буду, не буду. Вот тебе сам наш Сатана порукою не буду!

«Врешь, разбойник, твоя тетка ведьма лупоглазая обманула меня, а тебя я до тех пор не выпущу, пока не поклянешься ходить в дом сюда!» И зачал сильнее стегать.

– Чтобы мне ни одного мужа с женой не смутить, чтобы мне ни на минуту из кипучей смолы не вылезать, если я хоть подумаю заглянуть сюда.

Пропел первый петух. Завопил черт не своим голосом: Ай, что ты со мной делаешь! Выпусти меня, что хочешь бери, только выпусти. Ай, беда моя, петух пропел: выпусти добрый человек, ай выпусти!

«Так не станешь больше к Панне ходить?»

– Ей, не стану вовеки вечные, только выпусти.

«Смотри же еще, чтобы здесь ни одного жениха Панны прекрасной не было; всех их отсюда выгони. Слышишь?»

– Слышу, слышу, только выпусти, не будет ни одного. Ай, выпусти поскорей!

Приподнял Грицко половицу, стегнул его еще раз на дорогу; юркнул чорт под пол и провалился сквозь землю. То-то ему чай достанется, что опоздал на сходбище!

А Грицко наш после работки растянулся на лавке, да и заснул богатырским сном.

Похождение двенадцатое

Подул ветерок утренний, запели птички малиновки; встал пан Медовичь и велел позвать к себе свою дочь Панну прекрасную. Явилася она к своему родителю. Что такая за красавица! В полдень она, что ясная луна, вечером она, что красное солнышко, утром что заря розовая.

– Дочь моя милая, ненаглядная! Каково ты ату ночь почивать изволила? Не видала ли ты сна страшного? Не пугала ли тебя злая сила нечистая?

Отвечала Панна прекрасная: «Родимой мой батюшка! Спала я покойно в эту ночь, не видала сна страшного, не пугала меня сила нечистая; а видела я веселый сон: будто ты меня родной батюшка выдаешь за гостя нашего, который стерег меня в эту ночь, и будто я смотрела не насмотрелася, любовалась не налюбовалась на нареченного жениха моего, на очи его ясные, на став его осанистый, на поступь его молодецкую!»

– Видно, сказал пан Медовичь своей дочери, правда эта вековечная, что утро мудренее вечера. О чем я вчера думал, то сегодня сделалось. Видно, жених тот тебе суженой. Вот увидим, что скажет нам другая ночь. Поди оденься теперь и выдь к женихам своим.

Обняла отца Панна прекрасная, поцеловала его и пошла в высокой терем, радехонька, что он сказал но ней.

Собралися женихи к пану Медовичу, угощает он их с Панной прекрасною и просит Грицка Гарбузка рассказать им, что и как в эту ночь ему приключилося.

«Да что,» говорит Грицко, «дело было страшное; не робок я, а и меня дрож проняла. Ударило двенадцать часов, поднялся вдруг ветер такой страшный, я думал дом своротит долой; вдруг навеяло в комнату до ста чертей, да какие все здоровенные, словно на подбор один к одному, учали они плясать, кувыркаться, потом к дверям приступать, лезут, ломятся, ка-бы не батог, мне бы с ними не справиться.

– Эге! подумали королевич Гай, да царевич Але, да сын Паши Сточубушного; нет, видно стара штука, что бы мы пошли стеречь твою Панну прекрасную; одна голова, сорвут с плеч, другая не выростит».

– Как же теперь быть? говорит Грицку пан Медовичь.

«Да надобно идти на другую ночь!» За тем не сказал Грицко правды, что у него был другой умысел.

Идет опять пир горой у пана Медовича; а в пиру, вестимо, не долог день.

Зарделось-застыдилось красное солнышко, что надобно ему опускаться в море синее, целоваться с волною зыбучею. Зарумянилась Панна прекрасная, что надо ей прощаться с Грицком Гарбузком; он так умильно смотрел ей в очи ясные, что хоть и ни одного не вымолвил слова, а она как по писанному, прочла всю его думушку тайную.

Скатилось солнышко с неба ясного, опустился туман на сыру землю: вышла Панна прекрасная с пира пышного, пала грусть на сердце Грицке Гарбузку; не хотелось ему расстаться с Панной прекрасною; не пуля, видно, не калена стрела не ранят так сердце молодецкое, как ранят его очи прекрасные.

Встает пан Медовичь с своего места, кланяется своим дорогим гостям и ведет к ним такую речь: «Соколы мои ясные, молодцы прекрасные, наступает для вас тот урочный час, в который требуется вам показать свою ловкость и сметливость молодецкую. Кто из вас хочет стеречь в эту ночь мою Панну прекрасную, вашу невесту нареченную?

Королевичь Гай морщится, Царевич Але корчится, у Башлыка сына паши Сточубушного живот подвело. Обозвался один Грицко Гарбузок.

«Давай пан Медовичь, я один пойду. Буде не совладаю с силой нечистою, любо мне будет положить живот свой за Панну прекрасную, невесту мою нареченную.

Похвалил его пан Медовичь за речь удалую, поклонился за любовь к Панне прекрасной, и в другой раз повторил при всех свое обещание: не только отдать свою дочь милую Панну прекрасную, но и дать ей в приданое много добра всякого, и ожерелье зерна бурмитского, и запястья золотые с камнями самоцветными, и табун лучших коней, и стадо овец, и стадо волов, и всего, что идет на потребу житейскую.

Думают королевичь Гай и царевич Але и Башлык, сын Паши сточубушного: хороша-мыл твоя Панна прекрасная, милы твои ожерелья зерна бурмитского и запястья золотые с камнями самоцветными, а еще того лучше, коли своя голова цела на плечах.

Похождение тринадцатое

раскланялся Грицко с паном Медовичем и пошел на прежнюю половину дожидаться силы нечистой; он знал, что чорт ему больше не покажется; не его он стеречь сбирался, нет, он знал также, что в эту дверь ход в комнату Панны прекрасной. Вот для чего остался он в эту ночь. О, видно и Грицко наш малой себе на уме!..

Позаснули все в доме пана Медовича.

Сунулся-было чорт по старой привычке на лестницу, да вспомнил про Грицкин батог и пустился прочь, сломя голову; забежал только по дороге к женихам Панны прекрасной, Гаю королевичу, Але царевичу, да Башлыку, сыну Паши Сточубушного, да так их с досады переделал, что стыдно было показаться на белый свет.

А что наш Грицко? Небось, скажете, сел да заснул по вчерашнему? Да, как бы не так; нет, видно и ему не до сна пришло!..

Кипит, бурлит, переливается кровь казацкая-молодецкая, ходит он по комнате, маится, сам точно на огне горит; подойдет к двери, посмотрит в замочную скважину, погладит свой темнорусый ус, покачает головою из стороны в сторону и опять пойдет ходить взад и вперед; кипит, бурлит, переливается кровь казацкая-молодецкая!..

Что же теперь делает Панночка? небось спит, скажете, сладким сном? Опять не угадали, люди добрые, какой уже тут сон красной девице, когда её сердце стучит громко, что молоток в кузнице, колыхается грудь белая, что волна на море.

Разделася Панна прекрасная, легла в постель пуховую; не спится ей, моей красавице; бродят у неё мысли, играют, что брага молодая, незаквашеная; так вот ей и мерещится, стоит Грицко у изголовья, да на нее поглядывает….. Стало ей как будто чего-то совестно; оборотила она к стене головку свою.

Горит на столе двурогий светец; то потускнет он, то блеснет ярком полымем, то задрожит на нем голубой огонь: и разные оттенки так по стене и рассыпаются; любуется ими Панна прекрасная; так, говорит, мелькает светится в очах моего жениха милого! И други.

Боюсь, испугаетесь, мои красавицы, закройте мою книжку покудова, дайте сердцу успокоиться; мне дух перевести! Если же хотите читать без устали, пропустите эту страничку: дело страшное; а буде вы упрямы, не послушливы, мои голубушки белые, делайте, что вам угодно, я низачто не ответчик: грех на вашей совести.

Вдруг…. пала на стену тень, не чудовища крылатого, не духа нечистого-рогатого, а тень доброго молодца, статного, высокого, перетянутого кушаком по стану гибкому.

Вскрикнула Панна прекрасная, оглянулася, стоит перед ней Грицко Гарбузок, на яву, не во сне и точно живой; стоит он, не шелохнется; хочет что-то сказать, губы двигаются, а рот не расскрывается; на силу-на-силу вымолвил.

Прости меня, Панна прекрасная! Я не думал обеспокоить-разбудить тебя; я думал, что ты почиваешь крепким сном, и пришел легонько полюбоваться на тебя, порадоваться, утешить свое сердце и уйти тихонько, как пришел. Смотрит Панна прекрасная, не верит, думает, ей все мерещится.

Не умел наш Грицко на одно колено становиться, говорить разные заморские эскузиции, а оба колени его подогнулися; упал он что сноп, перед постелью Панны прекрасной, схватил её руку белую, поднес к губам, ай, ай!.. Так вот, кажется, и хочет съесть, так губами и впивается, словно хочет всю кровь высосать! А сам говорит так жалостно, что у бедной Панночки чуть слезы не покапали.

«Али ты на меня рассердилася, Панна прекрасная, что не хочешь слова вымолвить, али я тебе не по нраву пришел?.. Не родиться-бы мне легче на белом свете, чем быть тебе не милу, заслужить твой гнев за свою провинность! Только лишь вели, сей час уйду и не покажусь тебе на глаза, пока не позволишь.»

То-то и дело, что Панночке этого не хотелось.

– Я, говорит она, не осердилась, а немного испугалась.

Обрадовался наш Грицко, что и сказать не льзя, её слову ласковому; хочет благодарить Панну прекрасную, а сам ни чего не выговорят, зажимает себе рот её рукою белою, да и все тут.

Уж давно на дворе белехонько; Панна не видала, на Грицка загляделась; а ему вестимо, где заметить: он все на коленях, задом к свету простоял, да только и видел, что Панну прекрасную. Но вот заголосили петухи поздние, вздрогнули Грицко и Панна прекрасная; видят, пора им расстаться.

– Прощай, жених мой милый, говорит она, ужо увидимся. Показала ему дверь, да как поцеловала его на дорогу своими устами сахарными!..

– Ах ты, мой Господи! Так Грицко точно паром и обдало, так в глазах у него все и перевернулось на силу двери нашел.