Текст книги "Урал – быстра река"

Наташа была засватана на второй же день.

Смеркалось. Шумной ватагой повалили Мишкины родственники к дому Наташи, чтобы нализаться до сшиба и получить платок или шаль с головы невесты, в знак полного её согласия. А потом Мишкины родные привалят назад, прихватив с собой родных Наташи, которые будут смотреть здесь жениха так же, как те смотрели там Наташу, с той лишь разницей, что здесь Мишка новых родных будет угощать самогоном, а там Наташа выходила просто так, напоказ, как на базаре.

Невеста Мишкина уже засватана, его родные уже пошли её смотреть, но Мишка ещё не видел, он пойдёт лишь через час, и хорошее ли она произведёт на него впечатление или плохое, – события будут уже колесить своим чередом.

Пьяная орава, увеличившаяся вдвое, как грозовая туча, двигалась обратно по улице, к дому Веренцовых. Она ввалилась в дом, осаждала спальню, приникала туда, висела на Мишке. Целуют Мишку мужчины, целуют женщины, его ли это родственники или родственники невесты – понять трудно. Они до тех пор надоедали с такими любезностями, пока их кто-то не выгнал из спальни и не загнал за столы, куда были уже усажены все старшие. Со всех сторон кричали: «Жениха давай, жениха смотреть! Может, он плохой, а то и пить не будем, откажемся и уйдём», – преимущественно шутили те, кто хорошо знал Мишку. Не знали его лишь некоторые старшие с другого конца станицы, и совершенно не знали отец и мать невесты.

– А шут их знает, – говорили отец и мать Наташи, когда их спрашивали, знают ли они жениха, – ходят и ходят они целыми табунами по улице, где их знать. – А когда им сказали, что жених очень похож на брата Дмитрия, то они перекрестились и сказали: «Час добрый, мы не супорствуем».

Когда пьяные кричали, требовали жениха, им несколько раз вталкивали из входной двери в комнату какого-нибудь казака, наряженного в лохмотья, измазанного сажей с криком и руганью:

– Нате, заразы, вот вам жених, только не зевайте.

Толпа с хохотом и руганью выталкивала этого «жениха» обратно, требовала другого, хорошего, а вваливался в дверь ещё страшней. Старшие тоже хохотали над молодёжью. Так продолжалось долго, пока не наигрались досыта. Потом все смолкли, гости приняли серьёзный вид. Мишке подали знак, он вышел из спальни, поздоровался, поклонился, грустно, утомлённо ожидал подноса с налитыми рюмками.

Отец Наташи что-то часто глотал и вытирал ладонью с растопыренными пальцами усы, губы и бороду, потом часто заморгал и зашептал: то ли потихоньку ругался, то ли читал молитву.

Степан Андреевич сидел в переднем углу рядом со своими новыми сватами, вопросительно заглядывал им в глаза, в глаза других гостей, как будто спрашивал: «Ну, как вы находите того, которого я таким сумел приготовить для вашей невесты? Не хвалитесь своей невестой, мой жених лучше!»

Молодёжь выкрикивала похвалы жениху, другие шутили, кричали: «Плохой, не годится…»

Елена Степановна вытирала слёзы.

К Мишке подбегали девушки, посланные невестой, сообщали: невеста ждёт.

По дороге Мишка зашёл за Панькой. Ватага девушек осталась у двора. Панька сидел одетый в спальне, ждал.

– Ну, говори… Как и што… – сказал Панька другу.

– Закружили башку и всё, что я больше могу сказать, – вздохнув, ответил Мишка.

– Но она будто ничего девка, я её немного знаю. Косили как-то в лугах рядом сено. Ну а ты-то её знаешь хоть немного? – спросил приятель.

– Да ни черта не знаю, и не видел сроду. Вот сейчас только смотреть иду, пришёл за тобой. Давай вместе пойдём смотреть, а то один влипнуть могу: молока не будет давать и телят не будет, – смеялся Мишка.

– Да, теперь она хоть век без молока будет ходить. Так всё равно уж купил, – смеялись оба, выходя к девушкам.

В комнате невесты полно народу. Шум, говор, смех, подают голоса грудные дети. Свободное место лишь на два-три шага от порога. Полукругом стояли девушки, за ними любопытствующие женщины.

Мишка с Панькой перешагнули порог. В глазах зарябило от разноцветных полушалок, платков, лент в косах. Все, как на невидаль, уставились на жениха, рассматривая с головы до ног. Любопытно до слёз!

Но вот гости притихли, подались к дверям горницы, из которой появилась фигура, одетая в старое пальто и закутанная шалью до глаз. Поддерживаемая под руку свахой, она ковыляла к жениху, прихрамывая на обе ноги.

Мишка побледнел: «Вот влип! Пока не поздно, надо бежать». Оглянулся – кругом женщины, не убежишь без свалки. А Панька подлил масла в огонь:

– Здорово ты врезался, Мишка!

Кто-то крикнул:

– Это не она, не невеста! Мы ту знам!

«Хромая» громко рассмеялась и убежала.

Робея, из горницы вышла в окружении подруг полная девушка в светло-коричневом шерстяном, отделанном по подолу и рукавам кружевными узорами платье. В руках поднос, на нём наборный серебряными пластинами казачий ремешок – подарок жениху. Шагнула навстречу Мишке, он остановил на ней упорный взгляд: «Она! Других-то всех знаю. А красивая!»

Под Мишкиным взглядом невеста отступила назад, показав из-под платья белые туфельки на низких каблуках – Мишка решил, что она выше его – на мгновенье остановилась, и как будто собрав силы и храбрясь, кем-то подтолкнутая в спину, пошла вперёд.

Мишка смотрел на её тёмно-русую голову с невидимой отсюда – он знал – тугой косой с бантами, на искристые оборочки на шее вокруг белого воротничка, на золотые серьги – подарок снохи Анастасии и брата Василия.

Теперь и все смотрели на Наташу. Она вспыхнула всем своим нежным лицом, но тут же взяла себя в руки, улыбаясь до ямочек на щеках, остановив на женихе взгляд тёмно-серых глаз. Мишка не выдержал, быстро подошёл к ней, взял подарок и, обняв, поцеловал в полуоткрытые губы.

Наташа подала Михаилу мягкую ладошку и повела через расступившуюся толпу. Он искоса взглянул на невесту, и его обдало изнутри пламенем. Он крепко сжал Наташину ладонь, та тихо ойкнула и усадила жениха перед маленьким столиком.

Здесь, за этим столом, жених и невеста будут сидеть каждый вечер – от одной до трёх недель, пока родители не договорятся о дне свадьбы.

На столе яблоки, конфеты, печенье, другие сладости и грызовые семечки. Сюда подходят и садятся девушки, парни, родственники, знакомые, чтобы поиграть в подкидного с женихом и невестой.

В других комнатах танцы, игры, шутки, одним словом – веселье.

(За день до Мишкиного платка Надёжка обвенчалась с Васькой, а к концу Мишкиного девишника по станице поползли слухи, что Надёжку невзлюбила свекровь за какие-то «круглые слова», и Надёжке от мужниной матери нет житья. Васькины братишки обзывают Надёжку разными скверными словами, а та посылает их вместе с матерью ко всем чертям, а то и дальше… Вот теперь Надёжка подол в зубы и бегает к родителям, жалуется на свою горькую долю…)

Настал день Мишкиной свадьбы. Как только кончилась обедня, молодые мужчины стали выезжать на тройках с колокольцами, с лентами в конских гривах и хвостах, на дугах и хомутах. Это приглашённые Мишкой товарищи и родственники со своей и невестиной стороны. Вечером они должны везти поездом жениха и невесту в церковь венчать. А сейчас катаются, развлекаясь, по улицам.

После того как от невесты приехала с её добром пьяная орава на двух-трёх подводах и её выпроводили, предварительно залив водкой, как сельдь уксусом, Мишку стали собирать к венцу.

На полу перед образами разостлали огромную кошму. Мишка, склонив голову, встал на эту кошму перед сидящими родителями, крёстным и крёстной, чтобы они благословили его иконой и хлебом. Он в это время кланялся три раза в пояс и три раза в землю. Теперь со своим поездом он должен ехать к невесте, которую к этому времени свои тоже благословили и ожидали жениха, чтобы благословить их вместе и повезти в церковь.

Во дворе Веренцовых готовились ехать за невестой: четыре тройки впряжены в убранные коврами санки, коренники – серые в яблоках, пристяжные – карие. На конях попоны. Под дугами коренников – бубенцы и колокольчики. Дуги в кумачовых и голубых лентах, ленты вплетены в конские гривы, чёлки, хвосты. Сбруя коней, уздечки, хомуты, шорки, шлеи искрятся наборными пластинками. Кони не стоят, рвутся с места, хотят скакать на просторе. Рукава коротких бекеш казаков белеют повязками – свадьба!

Женщины в полусапожках, в разноцветных широких юбках из дорогих тканей, на головах пуховые платки или цветные кашемировые полушалки. Верхняя одежда слепит расцветкой, она чуть ниже талии и подчёркивает стройные фигуры. Все ядрёные, пышные – кровь с молоком. Лица весёлые, одно красивее другого, одним словом, – вольные казачки. Во дворе – шум, смех, веселье, гармошка играет частушки. На первых санках жених, дружка Николай, двоюродный брат Мишки, сваха Анна, разбитная, красивая средних лет. На других санках родные и друзья. Некоторые на конях верхами будут сопровождать поезд.

– Все ли сели? – крикнул дружка.

– Все, друженька! – нестройно, шало ответил поезд.

– Всё ли взяли?

– Всё, друженька!

– Тогда с богом! – крикнул дружка и махнул рукой вперёд.

Тройки одна за другой выскочили из ворот Веренцовых. Толпа у двора и на улице, наблюдавшая выезд жениха, отхлынула на обе стороны. Кучер, сидящий на передних санках у жениха, пронзительно свистнул. Кони, испугавшись, присели и рванулись, готовые выскочить из упряжи, понеслись стрелой вдоль улицы, выбрасывая из-под копыт шматки снега во все стороны. Заиграли гармошки на санках, и в такт им хрястнула разудалая оренбургская частушка с присвистом и гиканием, захватив, как ураганом, своим весельем несколько улиц станицы. Женщины махали исступлённо платочками.

У ворот невесты такая же огромная толпа ожидала поезд жениха. Некоторые уже «погрелись» и навеселе.

– Што-то долго нет жениха? Можа отказался? А то мы вмиг жениха другова найдём. Невеста-то вон какая сдоба! – шутят у ворот.

Вдали, по улице, появились скачущие во весь опор тройки.

Слышна игра гармошек и разудалая игристая частушка. Тройки вихрем влетели во двор Бурлуцких. С шумом и смехом ссыпались поезжане с санок.

Дружка соскочил, подал руку жениху и повёл его к надворному крыльцу. За ними толпа поезжан.

Взошли на крыльцо. Двери закрыты, за ними слышны смех, хихиканье. Дружка постучал черенком нагайки в дверь, громко сказал:

– Господи Исусе Христе, помилуй нас!

– Аминь! – откликнулись в сенях.

Дружка три раза повторил стук и заклинание.

– Можно зайти? – Двери открыли.

– Пожалуйста, дорогие сроднички, милости просим, – сказала сваха и поднесла дружке стакан самогона: «Примите с поклоном», – и низко поклонилась.

Поезжанам во дворе подносили по две рюмки и закуску. После этого они с большим подъёмом играли на гармошках и пели в припляс частушки.

В горнице под образами сидела Наташа в полном убранстве. На одной стороне стола – родня невесты. За маленьким столиком перед невестой на табуретках блестели сапожками два мальчика лет по двенадцати – её охрана, «торговцы» косой в белых рубашках, расшитых цветочками по приполку, воротнику и рукавам. Чубы расчёсаны на бок. У одного в руках свёрнутая вдвое нагайка. На столике деревянная, круглая, крашенная в цветочках, чашка.

Николай вынул из кармана щепоть медной мелочи и бросил в чашку. Оба «продавца» как по команде заглянули туда.

Один из них ударил нагайкой о стол. И оба в один голос:

– Э, мало! Не продадим косу невесты!

Николай из другого кармана вынул щепоть серебряной мелочи и положил в чашку.

«Продавцы» заглянули в чашку и снова удар нагайки о стол:

– Э-э… – затянули «продавцы». – Мало! Не продадим косу!

Николай опять опустил руку в карман, теперь уже брючный, достал два полтинника и положил в чашку.

Ребята оба заглядывают в неё, смотрят друг на друга, ухмыляются и опять «хлоп» по столу нагайкой.

– Э-э-э, – ещё громче затянули «продавцы». – Мало! Не продадим косу!

У дружки выступил бисером пот на носу.

Николай опустил руку в другой карман брюк, вынул две бумажки по рублю: «Если ещё запросят, – хоть беги домой за деньгами или покупай в долг косу. Вот бестии! Взять бы нагайку, да отхлестать вас, шельмецов!»

В это время кто-то из родных дёрнул за чуб одного из них – хватит тянуть.

На этом «продажа» косы невесты закончилась. Николай подал жениху один конец платочка, за другой, держась сам, повёл его к невесте.

Здесь родители Наташи благословили их иконой, хлебом и солью, осыпали хмелем на счастье.

За длинным столом, в конце которого под образами посадили жениха с невестой, все выпили и закусили. И поехали в церковь на венчание.

Было уже поздно. Тройки выскочили со двора невесты на улицу, к ним присоединились санки её родственников, и весь поезд полетел в центр станицы, к церкви.

Мишка с Наташей сидели на передних санках, с ними дружка. Ноги до пояса укрыты тулупами. Ветер свистит от быстрого бега тройки.

Вот мелькнули окна Надёжкиного дома. Как будто шилом кольнул Мишку в сердце позор, нанесённый ему. Он задумался… Пустырь, летевший навстречу, напомнил детство, когда он с Панькой выскакивал отсюда верхом на свиньях, и те в сумасшедшей гонке скакали со своими седоками. И теперь Панька был рядом. Он скакал вслед за Мишкой как ближайший друг и весело смеялся со своей Веркой и её подругой. Мишка улыбнулся.

Резко вырос, надвинулся дом, в котором жила Галя. Вот её комнаты, сюда он пришёл к ней впервые, за этим окном он полюбил её… Здесь сидел ночами после её отъезда. У Мишки стало ломить виски, ему стыдно было смотреть на её окно. А дом как будто иронически улыбался. Мишка отвернулся. Забытая было тоска подкатила комом к горлу. Мишка хотел заплакать, соскочить с санок и убежать, но незнакомое оцепенение удержало его на месте…

Тем временем безжалостно быстро двигалась навстречу церковная площадь. Вот она уже у ног передних коней.

Страшная, пирамидальная, тёмная громадина церкви со множеством слеповатых, решетчатых глаз – как тюрьма, тускло освещённая изнутри, смотрела из глубины площади на Мишкин поезд.

Огромные церковные двери, словно две необыкновенные губы, пропустили Мишку и Наташу в пасть этого призрака, чтобы обсосать с жертвы красоту и волю и выплюнуть.

Церковь встретила живой стеной народа, заворожёнными взглядами женских глаз. Мишка и Наташа стояли рядом. Мишка свирепо смотрел на аналой, словно приходя в себя, думал: «А ведь так и женят они меня, да уж без малова женили», – и беззвучно, бессловесно ругался. Наташа несколько раз вскользь посмотрела на Мишку.

В толпе выделялась высокая женская фигура, это была учительница Анна Григорьевна Голощапова, старая дева. Она ходила к Веренцовым и любила Мишку, как сына или брата. Вздохнув, она громко сказала:

– Ах, какая хорошая пара, какая красота, ну просто восхищение!

Женщины молча кивали головами в знак согласия.

Наташа ещё раз посмотрела на Мишку.

– Вот ещё, нашла, где хвалить, и так стыдно, все вытаращили зенки, как на медведей, – шёпотом сказал Мишка. Он свирепо, вскользь посмотрел на людей, как на место казни, где преступника окружают только враги.

Поодаль, сбоку стояла, низко подвязанная шалью, с бледным лицом и виноватым, страдающим взглядом Надёжка.

Мишка не слышал, что говорил и пел священник, и только когда он со словами: «И положил на головах его венцы», – подошёл к ним, Мишка увидел, как священник взял венцы с подноса в руках псаломщика, чтобы надеть на их головы.

Тяжёлый, бронзовый под цвет золота, холодный венец придавил косички волос на Мишкином лбу. Как символ гнёта и вечных уз, венец тесным, острым обручем сдавил голову со всех сторон.

Мишке показалось, что по нему дали залп, но совсем не убили, а только изранили. Наташа нервно переступала с ноги на ногу. Ей хотелось, чтобы всё закончилось поскорее.

Новобрачных повели из церкви. Они шли рядом, держась за платочек. Толпа следовала за ними. Близко к Наташе шла сзади Надёжка, она что-то шептала. А когда пришла домой, набросилась на Ваську:

– Ну, што, брехун, яз-з-зви-те! Говорил, Мишка на барыне, на барыне будет жениться, да в этом году и не будет жениться. Да ты и письмо-то, наверно, сам написал, дурак…

– Что орёшь? – отговаривался Васька.

Из церкви новобрачных встретили Мишкины родители. В дом Веренцовых вошли по той же кошме, на которой новобрачных благословляли иконой и хлебом с солью.

Чего только не было в горнице на столах, накрытых белоснежными скатертями! Вареное и жареное мясо, заливная красная рыба, жареные сом, судак, осётр. Холодцы из свиных, утиных и гусиных ножек, гуси, утки, куры в соусах с картофелем, пироги с рыбой, утиным мясом, огурцы и помидоры в рассолах, в глубоких чашках куски солёных арбузов в своём соку, пирожки с калиной, ежевикой, вишней, клюквенные, вишнёвые и ежевичные кисели и ещё множество всякой всячины. Не было на столах свободного места! А посреди этих груд яств возвышались, как наблюдатели за порядком, четверти с самогоном. Для новобрачных – бутылка дорогого вина.

Ничего не пожалел Степан Андреевич для младшего сына. Приглашённых с обеих сторон немало – около шестидесяти человек. Нужно показать товар лицом, чтобы гости не осудили в жадности – это было бы позором на всю станицу.

Отец и мать Наташи смотрели на всё это убранство со своим интересом – прикидывали, как бы завтра «не упасть в грязь лицом», ещё лучше приветить своих гостей.

Новобрачных усадили в передний угол, под образа. Мишке в своём дому было легче, а бедная Наташа сидела, как в тумане, всё, казалось, происходило не с ней. Щёки пылали, как будто жгло их пламя костра. Когда кричали «Горько», она машинально вставала, подставляла губы для поцелуев: «Скорее бы кончились эти мучения». Этому вечеру, казалось ей, не будет конца.

По обе стороны рядом с новобрачными – их родители. Дальше – крёстные отцы и матери, потом почётные, убелённые сединами старики – у многих на мундирах два-три, а то и целый бант Георгиевских крестов и медалей за военные кампании. За ними остальные приглашённые.

Наконец, все расселись, успокоились. Всем налит самогон в рюмки, стаканы. Родители жениха и невесты первыми чокаются с молодыми, поздравляют их с «законным браком», целуются с ними. Все встают с налитой посудой в руках, поздравляют молодых, протягивают руки с рюмками, чокаются, кричат: «Горько! Ура!» Всем распоряжается дружка. Молодожёны только пригубливают, пить не полагается, грех.

После первых рюмок наливают ещё, а потом пошло и пошло, и закружилось в удалом вихре. Поминутно слышны выкрики: «Горько!» Кто-то кричит после поцелуя: «Сладко!» Веселье берёт верх. Под гармошку, по полу, как по булыжнику оцинкованными колёсами, отстукивают плясуны каблуками «казачка», «цыганку», «барыню». Под гармошку, в пляске, поют разухабистые частушки с разбойничьим присвистом, хоть уши затыкай. Шум, крик, смех, шутки. Одним словом – гулянье.

Елена Степановна не переставала плакать в последние дни: за два дня до свадьбы, когда Мишка уезжал за сеном, принесли письмо от Дмитрия. Елена Степановна попросила сноху прочитать письмо. Дмитрий писал брату о Гале. Из письма женщины поняли, что Михаил хочет жениться на какой-то Гале, не иначе как учительнице соседней станицы, а Дмитрий не только соглашается, но и настаивает не упускать хорошей и образованной женщины, привести её в дом, но пока не венчаться, а под её руководством закончить курс учёбы, поступить в юнкерское училище, тогда обвенчаться, так как женатого в училище могут не принять, даже не считаясь с военным временем.

Елена Степановна и сноха поспешили запрятать это письмо, чтобы оно не попало в руки Миши до свадьбы, иначе он переломает всё дело и всё приготовленное пропадёт. Столько наготовили самогона, кислушки наварили, разных сладостей из города навезли, а тут вдруг – на поди! Самогон весь прахом пойдёт, его выжрут за одну неделю мужчины родственники, пронюхают и будут являться чем свет каждый день. Кислушка тоже вся прокиснет, разные сладости из города тоже съешь, не утерпишь. А стыда сколько? Скажут: «То сватали, а потом сами отказались». Нет уж, видно, что бог даст. Они решили отдать письмо после свадьбы.

Елена Степановна запрятала письмо, вздохнула: «Ну, как бог миловал, не попало письмо Мише. Сколько бы оно горя принесло. А изъяну-то, изъяну сколько? Рублей на триста».

Не понимала мать, как можно исковеркать жизнь самого любимого из детей.

Теперь она сомневалась не только в своём поступке, но и в прочности Мишкиного брака – и плакала. Не знала Елена Степановна, что те триста рублей, которые она боялась потерять, были бы много раз возмещены восемнадцатью тысячами Галиного приданого…

Кругом кричали: «Горько!» Мать не могла смотреть на Мишку без слёз. А Мишка думал о Гале. Если бы она нашла Анну Григорьевну и договорилась учительствовать, то та допыталась бы у Гали о её цели и, любя Мишку, специально выехала бы в станицу, чтобы повлиять на Веренцовых, тотчас женить Мишку на Гале, и теперь рядом с Мишкой сидела бы она, а не Наташа… Если б Дмитрий был дома к приезду Галиного отца, он пошёл бы к Борису Васильевичу, договорился с ним, привёл Галю за руку в дом отца и сказал бы: «Вот вам сноха, а муж её – мой младший брат!» И сейчас Галя сидела бы рядом с Михаилом, пусть не обвенчана, но уже обручённая… А если бы осталась учительствовать в станице, то Мишка гулял бы с ней, приводил домой, под её руководством учился, а к окончанию Галиного учебного сезона и он закончил бы курс за шесть классов гимназии. А там, пользуясь связями старшего брата с войсковым начальством, поступил бы в юнкерское училище и тут же обвенчался с Галей.

Ну а что теперь? Один выход: не ждать призыва, убежать в Калугу. Мишка не слышал, что ему кричали.

Балагур и песенник на всю станицу племянник Степана Андреевича Егор Веренцов затягивает любимую всеми песню «Скакал казак». Вначале пробует высоту: кому каким голосом петь.

У Егора высокий, бархатный голос, он сразу привлекает внимание. Эта песня вызывает у всех жалость к казаку, стремившемуся в свою станицу, где его встречает беда, и судьба резко меняется. Они чувствуют, что такое могло случиться с каждым. Правдивую песню любят.

Егор начинает протяжно:

 
Ска-а-кал ка-а-за-ак через до-оли-и-ину-у…
 

Подхватывают вначале вразброд, потом выравниваются:

 
Через Ма-анчжурские поля-я.
Скакал он, вса-а-дник оди-но-о-кий,
Блестит колечко на-а руке-е.
 

Песня ведётся голосами то вверх, то вниз, как бы затухая, и представляется: скачет казак по долине – то вверх, то вниз, и песня скачет вместе с ним.

Егор продолжает плавно:

 
Кольцо ка-аза-а-чка по-о-дари-ла-а…
 

Хор голосов не вразброд, стройно, подхватывает:

 
Когда ка-а-зак шёл во поход —
Она да-а-ри-и-ла, го-о-во-ри-и-ла:
 

На слове «дарила» Егор поднял высоко голос и продолжал:

 
Что через год буду-у твоя.
 

Песня возбуждает, захватывает и тех, кто не пел, а только слушал уже в сотый, может быть, раз. Женщины высокими голосами тянут на самую вершину. Егор повествует:

 
Вот год прошёл, ка-а-зак стрело-о-ю-юу…
 

Хор вклинивается возбуждённо:

 
В село-о ро-о-дное поскака-а-л,
Завидев ха-а-ту по-од горо-о-ю-ю-у,
Забилось сердце ка-а-зака…
 

Песня хватает не только за сердце – забирается под рубашки, вызывает мурашки по коже.

Егор повторяет ещё раз, чтобы все прочувствовали ситуацию:

 
Завидев ха-а-ту по-од горо-о-ю-ю-у…
 

Хор тянет:

 
Заби-и-лось сердце ка-а-зака…
Навстречу шла-а ему старушка
И что-то шепчет про себя…
 

Егор ведёт судьбу:

 
Напрасно ты, казак, стреми-и-шься-а…
 

Голоса подхватывают:

 
Напрасно мучаешь коня,
Тебе ка-а-зачка изменила,
Другому сердце отдала-а-а.
 

Егор продолжает своим бархатным голосом:

 
И повернул казак налево-о-о…
 

Все, опустив головы, вздыхают:

 
И в чисто поле поскакал,
Он снял с плеча свою винтовку
И жизнь покончил навсегда-а…
 

Егор повторяет:

 
Он снял с плеча-а свою винтовку-у…
 

Весь хор подтягивает:

 
И жизнь покончил навсегда.
Пускай казачка вспоминает
Меня, лихого ка-а-за-ка-а.
 

Песня возбудила давно прожитое и забытое, но в глубине души оставшееся. Может быть, вот так же кто-то из сидящих здесь скакал в родную станицу с надеждой, а получил разочарование… Нужна была разрядка. Давай гармошку! Она развеет грусть. И пошли разухабистые припевки с приплясом, с присвистом.

Сват, Наташин отец, склонившись к Степану Андреевичу, говорил: «Эх, Егорка-то, и мастак… песню вести, за груди хватает. Кто не умеет петь, дак и тот запоёт. Давай, сват, выпьем за молодых. Дай им бог мира и благополучия в жизни».

После частушек затянули про Ермака Тимофеевича. Егор, опять лаская душу, начал:

 
Ревела буря, дождь шуме-е-л,
Во мраке молния блистала…
 

Стройно подхватили:

 
И беспрерывно гром греме-е-л…
 

Басы низили последнее слово, а Егор поднял свой голос до той высоты, где гремит гром и молнии блистают. И – тихо:

 
И ветры в дебрях бушевали…
 

Егор вёл дальше:

 
Ко славе страстию дыша,
В стране суровой и угрюмой…
 

Хор голосов на подъёме:

 
На диком бреге Иртыша-а-а…
 

Хор понижает:

 
Сидел Ермак, объятый думой…
 

Егор:

 
Това-а-ри-щи его трудов,
Побед и громкозвучной славы…
 

Голоса – с подъёмом:

 
Среди рас-ки-ну-тых ша-а-тров
Беспечно спали средь дубравы.
 

Кому-то эта песня показалась слишком длинной, предложили другую – украинскую:

– Давай Дороша!

Егор и эту хорошо знает.

Наташин отец встрепенулся, как же, бурлуцкие – потомки запорожцев. А он – Пётр Бурлуцкий, сердце зажглось! А песня о запорожцах.

Егор тянет:

 
Тай-на, тай-на горе жницы жито жнуть,
Тайна, тайна горе жницы жито жнуть.
 

Хор подхватывает:

 
А по-пид горо-о-о-ю яром, долыно-о-о-ю
казаки идуть.
Гей! Долыною гей! Широкою, казаки идуть…
 

Егор продолжает:

 
По-пе, попереду Дорошенко,
По-пе, попереду Дорошенко…
 

Хор, как громом ударил, даже стёкла задребезжали:

 
Веде своё вийско, вийско запорижско —
хорошенько!
Гей! Долыною, гей! Широко-о-ю —
хорошенько!
 

Егор своим высоким бархатным голосом витал где-то в небесах – не уловишь:

 
А-по, а позади Сагайдачный,
А-по, а позади Сагайдачный…
 

Хор тянет укоризненно:

 
Шо промэнав жи-и-нку, за тютюн да люу-ульку необбачный.
Гей! Широко-о-ю. Гей! Широко-о-ю – необбачный.
 

Егор как бы слушает Сагайдачного:

 
Мэнэ, мэнэ з жинкой нэ возыться,
Мэнэ, мэнэ з жинкой нэ возыться…
 

Хор утверждает:

 
А тютюн да лю-у-у-лька казаку в доро-о-зе прыгодиытся.
Гей! Долыною. Гей! Широко-о-ю прыгодытся!
 

Егор следит за конницей запорожцев и зовёт:

 
Тай, вер, тай, верныся, Сагайдачный,
Тай, вер, тай, верныся, Сагайдачный.
 

Хор как бы приказывает:

 
Возмы свою жинку и тютюн да люлюку необбачный.
Гей! Широко-о-ю. Гей! Широко-о-ю необбачный.
 

Украинские песни умели петь, половина станицы была из украинских казаков, близки были всем тягучие, прелестные песни. А эта, про запорожцев, в сердце каждого казака-благословенца. После неё затянули тоже казачью «Солнце скрылось за горою». Потом про Стеньку Разина, потом про цыгана: «Один цыган не пьёт, не гуляет» – и припев искристый: «Стояла, думала цыганочка молодая»…

Веселье продолжалось до глубокой ночи… Разошлись по домам кто как мог. Тех, кто жил далеко, на краю станицы, развозили на санях навалом.

От шума нервного напряжения у Мишки разболелась голова. Он не помнил, как уснул. Проснулся поздно, Наташи около него не было, ушла, видно, помогать матери-свекрови и женщинам стряпать.

«Куда же она убежала? Уж очень что-то заботливой хочет себя показать… А что, если бы на Балкуныс жениться да пойти по улице, а она шла бы в брюках с забранными в них платьями… Вот потехи-то наделал бы, ребятишек собрал со всей станицы», – с грустной бесшабашностью думал Мишка.

На другой день назначили сбор у родителей Наташи.

Новобрачные приехали на санках. Приглашённые пришли почти вовремя, некоторые уже навеселе.

Столы ломились. Бурлуцкие даже превзошли Веренцовых: под конец вечера выставили свежие арбузы и дыни.

И песни пели тоже старинные, казачьи – русские и украинские.

Брат Наташи – Василий незаметно отлучился и появился уже в украинской одежде: в широких красных бархатных шароварах, заправленных в хромовые полусапожки на низком каблуке; в белой рубашке, расшитой на рукавах и груди замысловатыми рисунками и заправленной в шаровары. В тонкой талии перетянут голубым кушаком. На голове – чуть набок – папаха из мелкого каракуля с голубым верхом. Из-под папахи падает смоляной чуб. Глаза у Василия большие карие, брови чёрные, усы мышиными хвостиками опускаются по углам рта. Едва показался он среди гостей, все повернулись в его сторону, разглядывая и улыбаясь.

– Василь, «казачка» резани! – закричали гости.

И Василий «резанул». После «казачка» станцевал чечётку, да так, как будто только этим и занимался всю жизнь. Ноги летали неуловимо, а сам улыбался, показывая из-под усов белые, как сахар, ровные зубы.

Ему кричали: «Молодчина, Василь! Ура Васе!»

И опять гуляли до глубокой ночи. Домой развозили на санях, как и от Веренцовых, навалом.

Гулянки продолжались почти две недели. Родственников с обеих сторон много, у всех нужно побывать, и везде шумно, весело, пьяно. Песни, пляски, припевки под гармошки. И всё же не до всех дошла очередь. Устали от сутолоки, шума, да и хозяйством нужно заняться. Скотина вовремя не поена, не кормлена, не убрана. Коровы выглядывают через ворота заднего двора, орут во всё горло трубным призывом: просят пить и подоить.

Весёлая толпа по нескольку раз в день проходила по улицам станицы с плясками, пением под гармошку. Молодые женщины забегали на Надёжкино крыльцо, исступлённо плясали на нём и кричали среди улицы: «Можа, суда зайдём?» – Надёжкины родные не показывались даже в окнах.

Мишка и Наташа за толпой не ходили. Они ездили на санках или уходили другой дорогой.