Текст книги "Урал – быстра река"

Гале не спалось. От всего недавнего было невыносимо тяжело, она не могла собраться, чтобы обдумать всё по порядку. Теперь она думала о том, что Мишенька один, скучает дома и вряд ли заснёт до утра.

Она едва уснула к свету и как будто тут же проснулась. Было уже утро. Звонили к обедне. Хозяйка объявила, что завтрак будет готов через полчаса. Галя решила пока сходить на берег Урала, может быть, увидит Мишу, может, сумеет бросить ему записку, в которой писала: «Ещё лучше, если днём, а вечером-то обязательно приходи как можно раньше. Беспокоюсь о твоём здоровье после выпитого вечером, и не покидают меня мысли о том, что ты скучал всю ночь. Целую. Г.».

Мишка и Панька высоко сидели на куче брёвен у Веренцова двора, наперегонки позёвывали и терли глаза. Они вместе не спали до утра.

Панька первый увидел Галю, когда она во второй раз проходила по яру, вскользь поглядывая в их сторону.

– Чья это госточка ходит? Столько время не уезжает, почти все господа уехали, а её чёрт клещщами прижал. У ково она квартирует, ты не знаешь, Мишка? – спросил Панька. – Это никак та самая, которая тогда у двора сидела, помнишь?

Мишка на мгновение взглянул и с напускным равнодушием ответил, искусственно позёвывая:

– А откуда я знаю, у кого квартирует, а у двора-то сидела, говоришь, то где помнить, все они сидят у двора.

Галя была замечена Панькой, Мишка уже не мог подойти к яру, оставив друга. Галя поняла это и, пройдя два раза, ушла домой. Записка осталась непереданной.

На крыльце она застала отца, ожидающего её к завтраку. Смотря на жизнь трезво и просто, он решил уговорить Галю уехать через два-три дня. Весь сегодняшний был болезненно натянут. Отец искал более убедительные аргументы для скорейшего отъезда, а Галя весь день ждала и ждала Мишку, но он не шёл.

Борис Васильевич знал, что, если Михаилу предложить поехать с ними вместе, он откажется сразу же, поэтому можно заводить этот разговор без боязни. При отказе поездку Веренцова в Калугу отложить на более дальний срок, а там Галя забудет, окружённая подругами и весельем. На этом и кончится всё.

Пришёл Мишка. Встретив его радушно, Борис Васильевич мало-помалу заговорил о своём и Галином отъезде, прозрачно намекнул, что хотел бы видеть Михаила Степановича у себя в Калуге, сейчас же, на положении зятя.

Мишка хотя и учтиво, но наотрез отказался: у него уже всё готово для военной службы, конь откормлен и обучен, даже на бегу ложиться умеет, седло со всем с прибором с иголочки, шашка новая, блестит, как зеркало, он и уже со своим другом Павлом выезжают чуть не каждое воскресенье в поле рубить татарник, изображающий лозу, там же они учатся джигитовке. Не успев закончить, Мишка увидел Галю бледной, как воск. Он взял Бориса Васильевича за руку и стал упрашивать не увозить Галю домой:

– Через неделю, по моим расчётам, я получу ответ от старшего брата, в котором он должен просить отца и мать взять Галю снохой в дом. Я об этом просил брата, он для меня это сделает. Родители во всём его слушают, даже как-то его побаиваются. Я ему всё описал о себе и о Гале, ответ от него будет обязательно хороший.

Галя повеселела, но Борис Васильевич знал, как вести дело. Он стал упрашивать Михаила не возражать против отъезда Гали, даже дал слово, что когда согласие родителей будет получено, то Михаил приедет в Калугу, где Мазорцовы ликвидируют своё предприятие, продадут два своих дома и переедут всей семьёй в Оренбург. План его понравился юной паре. Ни Мишка, ни Галя не смотрели далеко.

Борис Васильевич торжествовал.

Отъезжать решено было через два дня. В Оренбурге нужно было сфотографироваться по одному и вместе.

Недосыпала, пылила, жарилась на солнце страда. Степан Андреевич, не зная Мишкиной нужды быть в Оренбурге, послал его на дальнее поле обмолачивать хлеб нанятому человеку.

Мишка еле успел прискакать на коне в станицу в день отъезда Мазорцевых.

От слёз Галя не могла говорить, она выплакала всё и потому уже рыдала, судорожно вздрагивала всем телом до самого момента отъезда.

На прощанье она могла лишь сказать, глядя в покрасневшие глаза Мишки:

– Буду ждать тебя… до смерти. Или искать…

– Галя… – вдруг прозревая, тихо сказал Мишка, – если и женят меня, ты одна у меня жена. Никого у меня больше не будет.

Оба говорили правду. Мишка надеялся на письмо брата, которое, по его мнению, должно было решить его судьбу. Но не знал Мишка пути своего письма, которое передал «надёжному» человеку, другу, чтобы тот опустил его в почтовый ящик в Оренбурге. Друг письма не опустил, а прочитал и спрятал, чтобы в нужный момент показать Надёжке, на которую заглядывался и мечтал на ней жениться. Не знал и друг Васька, что роет могилу своим мечтам, что письмо, дошедшее до адресата, могло бы устранить самого опасного противника на Васькином пути к Надёжке. Мишка бы освободил путь, уходя к Гале.

Глава четвёртая

В первый же вечер одиночества Мишка почувствовал, как тяжела разлука. День ото дня он всё больше не владел собой. Он теперь понял, как могут зажать в клещи речь, ласки, обращение – всё, чем так отличалась Галя от станичных девушек, особенно от Надёжки.

Он пытался завязнуть в учебниках, которые привёз брат и требовал отчёта об учёбе. Но тоска глодала сердце, он не находил себе места. Ночами метался в постели, вставал и украдкой шёл к дому, где квартировала Галя, садился около ворот против Галиной квартиры, и смотрел на то окно, через которое в первый раз попал к ней. Смотрел на ворота, в которые она входила и выходила, на ту скамейку у ворот, на которой Галя часто сидела, таясь, подходил к этой скамейке, подолгу сидел на ней. Кружил за станицей по тем местам, где они были с Галей, ходили под ручку, где сажал он Галю на коня и водил его в поводу, а она весело хохотала. А когда принимал её с коня, она долго висела у него на плече, не хотела опускаться на землю, а он её нёс и нёс без устали; выходил на берег Урала, смотрел на то место, где она купалась, где он поднимал брошенные ею записки. Ему казалось: а может быть, каким-нибудь чудом одна из записок осталась незамеченной тогда и до сих пор лежит на земле. Но на земле ничего не было. Он вспоминал каждую подробность встреч с ней.

Бывало, сидя ночами напротив Галиной квартиры, Мишка прятался от проходивших мимо, ничего не подозревавших людей. Иногда вздрагивал от какого-то женского голоса, издалека похожего на Галин: звонкий, серебристый, необыкновенный. Он часто слышался ему среди разговоров хозяев во дворе Галиной квартиры. Он подбегал к воротам, смотрел с улицы в щёлку, но на дворе никого не было, хозяева давно спали.

Возвращался домой разбитый, истерзанный горем и тоской, шатаясь, как пьяный; ложился спать и слышал стук в ворота, в окна, в дверь, слышал шаги под окном. Вскакивал, выбегал на улицу, но там никого не было, лишь могильная тишина и пустота. Тогда он раздражался безутешным плачем и засыпал в слезах.

Если бы ему сказали, что однажды в детстве он тосковал так же, он, скорей всего, удивился бы. Но ни для радости, ни для горя возраста нет…

И в свою рощу несколько раз ходил Мишка. С глазами, полными слёз, стоял около куста, где впервые встретил барскую дочь, где убирал листочек с её груди, где впервые увидел её руки, белоснежное, не мятое, как сама девственность, платье.

Тоска, галлюцинации лишили его сна, аппетита. Как когда-то в детстве, он заболел, и опять у него была горячка. Он пролежал около месяца.

После выздоровления прошёл ещё месяц, и Мишка полностью пришёл в себя. На полях уже пахали, готовили зябь. Наступала осень.

Однажды, катаясь верхом по своим степям, Мишка въехал на высокую гору, с которой далеко открывались киргизские степи, усеянные пасущимся скотом. Группами и в одиночку виднелись разбросанные юрты. Мишка знал, где расположена юрта знакомого киргиза Кулумгарея, до неё было вёрст пять.

Не раздумывая долго, Мишка в карьер поскакал под гору, направляясь к Бердянке, чтобы переехать на киргизскую сторону.

Через полчаса он подъезжал к юрте Кулумгарея. Две огромные собаки выскочили откуда-то и с диким лаем понеслись Мишке навстречу. Около юрты, встревоженные шумом, соскочили два телёнка, привязанные за верёвочки и в недоумении потягивались. Собаки стали прыгать на коня, хватать за губы.

Из юрты вышла жена Кулумгарея, молодая, полнолицая, черноглазая киргизка. На ней было широкое с массой оборок белое с цветами платье и разноцветные башмачки, на голове громадный белый платок, покрывавший голову не углом вдвое, а квадратом в одну рядь, край платка зашпилен под подбородком. И платок, и платье засинены настолько густо синькой-ультрамарином, что их цвет из белого превратился в цвет неба. Весь наряд был безукоризненно чистый.

Поверх платья надет расшитый позументами цветной бархатный, очень короткий жилет с массой серебряных монет на груди. Ниже платья, до ступней, ноги закрывали широкие ситцевые шальвары.

Выбежавшая женщина, которую Мишка хорошо знал, закричала на собак: «Кэт, кэт», – и грубо выругалась по-русски.

Мишка рассмеялся, расхохоталась и киргизка, показав красивые зубы. Собаки виновато склонили головы, облизываясь и ворча, разошлись в разные стороны.

– Ай, Мишка, здрастуй! А Кулумгарейка дома нет, – закричала она. – Зачем гармонь не тащил? Так-перетак, – ругалась красавица.

– А где же он? – спросил Мишка.

– На гостя пошёл. Шорт, собака, совсем далеко пошёл. Неделя, два, тогда придот. Шорт с ним, айда кибитка…

Мишка не сходил с коня, думал: «Куда же мне теперь поехать? Кулумгарейки нет, поговорить не с кем».

Тем временем хозяйка кибитки уже вырвала повод коня и тащила Мишку с седла за брюки, захватив их с телом.

– Ай, пожалуйста, Мишка, айда кибитка. Кулумгарейка узнает: ты не пошёл кибитка, бить меня будет, скажит, звать не умела, – пересыпая слова матерщиной, старалась блеснуть знанием русских слов Балкуныс.

Ветер рванул на голове туземки платок и перекинул через голову, обнажив шею. Будто из чёрного шёлка, эластичные кольца волос украшали смуглую шею Балкуныс. Две огромные косы, как две тройки переплётшихся чёрных змей, зигзагами извивались по спине, заканчиваясь ниже пояса. А там рисовались полные ноги, обтянутые тонким ситцем, прижатым к телу ветром. Балкуныс забросила платок через голову, подняла лицо, пожирала Мишку глазами.

Чёрные, тонкие, высоко поднятые брови огибали угли глаз с синеватыми белками. Пухлые губы обнажали два ряда белых, как сахар, ровных и мелких зубов. Лицо Балкуныс не было скуластым. Ни чертами, ни бледно-розовым цветом кожи Балкуныс не походила на своих соотечественниц.

Глаза женщины умоляли казака сойти с коня и побыть в юрте, где Балкуныс, юную, цветущую, гложет непонятная истома одиночества, где она сгорает прежде, чем заснёт от какой-то непонятной страсти, приходящей к ней вслед за скрывшимся солнцем.

Балкуныс снова выругалась и продолжала тащить Мишку за ногу с коня. Мишка смотрел на неё сверху вниз, обмерял глазами с ног до головы. А невидимая иголочка покалывала где-то под ложечкой… Мишка вспомнил Галю. На сердце стало тяжело и стыдно, как будто Галя была где-то здесь и смотрела укоряюще на него. Он тронул поводья, чтобы ехать.

– Нет, Балкуныс, я поеду, мне надо ещё заехать в одно место, я опоздаю, отец ругать будет.

Балкуныс чуть не со слезами просила:

– Кулумгарейка совсем меня ругайт будет, бить будет, если не пойдошь на гостя. Скажит: «Мишка приезжал, а ты ничего не давал, шай не давал, махан-мясо не давал, што потом будет?»

Мишка знал обычай киргизов. Действительно, если не зайти в юрту, то Кулумгарей изобьёт свою жену, а с ним год не будет разговаривать.

Он спрыгнул с коня. Собаки, как окаменелые, лежали, не шевелились, наблюдая исподлобья. Балкуныс опрометью побежала в юрту. Мишка вошёл вслед за Балкуныс. Его обдало непривычным запахом копоти с перепрелым чёрным чаем.

Балкуныс постлала на пол кошму, положила на её край подушки, предварительно их разбив.

– Садыс, Мишка. Я шай таскаем. Ах, так-перетак, зачем гармонь не таскал? – Мишка смеялся, мерил её взглядом.

Принесённый с очага чай Балкуныс стала разливать против Мишки, сев на корточки, подол платья убрала до пояса, нисколько не смущаясь, – чтобы не мешал. Мишка отвернулся и рассмеялся. Туземка спросила о причине смеха. Он ответил:

– Вот Кулумгарей узнает, что я был у тебя в гостях, тебя и меня побьёт.

Балкуныс по-мужски свистнула:

– Ха, шорт, собака. Если ты на меня ночь будэшь спайт, и то Кулумгарей сапсем не ругайт. Яй буга, не ругайт, – сверкнув чёрными глазами, с детской улыбкой сказала Балкуныс.

Мишка смущённо замолчал, не отвечая.

Через несколько минут Мишка встал и начал собираться, прощаясь с хозяйкой.

Балкуныс провожала гостя и гладила ему руку и плечо. Около коня сказала:

– Мишка, не надо уезжай, сиди на кибитка, а я буду махан варить.

Мишка отказался, он спешил. Глаза Балкуныс то возбуждённо горели, то выражали страдание.

Когда Мишка сел уже на коня, Балкуныс стала просить взять её с собой в станицу на этом же коне, посадив верхом сзади, но Мишка ответил, что едет не в станицу, а на поле и тронул поводья. Балкуныс шла рядом шагов сто, держала его за руку, потом хлопнула ладонью по коленке, отстала.

Мишка несколько раз оглядывался, Балкуныс стояла, как окаменелая. Он погнал в карьер.

С тяжёлой грустью на сердце и непонятным волнением и досадой от прерванного утешения, Балкуныс стояла лицом на запад и сквозь застилавшие глаза слёзы смотрела, не моргая, на удаляющегося всадника.

Вдалеке огнём горела светлая вода большого лимана Бердянки. красные блики заходящего солнца отражались в этой воде, уступая огромное место голубой небесной дали, расплывшейся в этом прозрачном лимане.

Изваянием стояла красавица Балкуныс, прикованная к земле. Она ничего не видела и не слышала, не замечала, что вокруг темнело. Потом как будто очнулась от тяжёлого сна и, вздохнув, поплелась в юрту.

Её родной дом – степная юрта, уже не только не манила её, а была противна, скучна, неуютна. Её кто-то звал на запад, туда, за горизонт, где скрылся на коне молодой казак Мишка. Сердце тянуло в его объятия, которые Балкуныс ещё не познала по-настоящему со своим старым мужем.

Она вошла в юрту, остановилась у двери. Слёзы до краёв заполнили глаза и потекли на холодные щёки.

Сегодня в юрте было как-то особенно темно и тоскливо. Томил непонятный запах безволья и гнёта. Балкуныс подошла к разостланным одеялам и подушкам, на которых лежал Мишка. В верхней подушке вмятина. «Вот здесь лежал он сам, а здесь была его голова». Комок горечи подкатил к горлу. Балкуныс, не раздеваясь, упала на эту постель, лицом на вдавленность в подушке. Её забила нервная дрожь. Слёзы текли по щекам потоком. Она не слышала, как кричали телята, просили вечернего пойла, время которого уже прошло. Она не помнит, когда уснула. Ей снилось: на коне подъехал к ней Мишка, она сидела одна на зелёной траве около юрты. Мишка обнял её и долго держал в своих руках, потом подарил ей какой-то подарок, которому она была до безумия рада, но рассмотреть его не успела, проснулась.

Солнце уже стояло высоко над горизонтом, его прозрачные сентябрьские лучи падали внутрь юрты через отверстие в куполе, служившее дымоходом. Балкуныс тяжело дышала, всё тело болело. Ей не хотелось переходить к горькой действительности, хотелось продолжать сон, хотелось получить от Мишки ещё что-то, хотелось смотреть на Мишку без конца. Но капризна явь, не выполняет она наших желаний…

Тяжёлыми шагами, как больная, Балкуныс вышла из юрты, и первый взгляд бросила на запад, левее Родниковского холма, где за горизонтом скрылась вчера чёрная точка. Балкуныс на пальцах стала считать, сколько дней осталось до русского праздника – воскресенья. Уезжая, Мишка сказал, что приедет в воскресенье, хотя и не думал приезжать, а сказал для того, чтобы Балкуныс его не задерживала и отпустила с миром.

По дороге от Балкуныс Мишка думал: «Да разве можно с ней было хотя бы пошутить? Она Кулумгарейке всё расскажет, да ещё приврёт, а он приедет к нам и всё расскажет, да ещё от себя приврёт, ну, тогда от стыда вешаться беги. Вот ведь они, бабы, какие черти. Вот и Галя чуть меня не порешила. Сейчас немножко будто отвалило, да и то из головы не выходит, а тогда – ну чуть не сдох. Сроду не знал, что так люди могут тосковать, а вот теперь поверю…»

Прошло две недели. Мишка уже забыл о своём обещании быть на праздник у Балкуныс. Приехав домой с поля, он стал входить в ворота: посреди двора, широко расставив ноги, со злобным видом стоял Кулумгарей. Мишка подумал: «Наверно, эта что-нибудь разболтала, расхвалилась, да ещё приврала, ну, он и сердится».

– Здрастуй, Мишка, – сказал Кулумгарей и как-то недружелюбно сунул Мишке свою руку. – Зашим обманул Балкуныс? Зашим не пришёл на гостя на праздник? Балкуныс сапсем плачил, ждал, а ты не пришёл, собака. Балкуныс махан варил, конфет купил, ждал тебя, а ты обманул. И гармошка не тащил. Я только чара[18]18
  Чара – искажённое вчера.


[Закрыть] пришёл домой.

– Ладно, ладно, Кулумгарей, не ругайся, отец не пустил, его ругай. Как время будет, в долгу не останусь, приеду, и с Балкуныс спать буду, – пошутил Мишка.

– Да, да, да, спай, спай, шорт с ним, дай бог. Так её перетак. – Кулумгарей повеселел.

«Вот заразы, – думал Мишка, – да разве можно было ехать? Да они сочинили бы бог знает какую историю и ездили бы сюда, хвалились. А Балкуныске теперь хоть на глаза не попадайся. Она насуёт матушек во все места».

Чтобы не сердилась Балкуныс, Мишка решил послать ей с Кулумгареем посылок-гостинец. Он проник в сундук матери, отрезал стеклярусу аршин пять, да три аршину плису, да набрал ещё каких-то побрякушек, и послал с мужем. Вину свою Мишка свалил на отца, мол, он не пустил, а против Степана Андреевича Кулумгарей выступить не мог.

До безумия обрадованная, Балкуныс втайне решила отдарить Мишку так, как, может быть, никто ещё его в жизни не дарил…

Через несколько дней Кулумгарей собрался ехать в станицу в бакалейную лавку, чтобы купить разную мелочь и продукты. Балкуныс неотступно просила взять её с собой, муж согласился, и они поехали. Из бакалейной лавки Кулумгарей и Балкуныс решили заехать к Веренцовым. Степана Андреевича дома не было. Елена Степановна шла по двору, когда знакомая ей Балкуныс вбежала во двор и первые слова, обращённые к Елене Степановне, были: «Сапсем здрастуй, пожалуста! Сапсем кароший ваша Мишка, мать-перемать…» – схватив руку хозяйки дома, ругалась по-русски Балкуныс. Она совсем было уже начала рассказывать о подарках, но ничего не подозревавшая Елена Степановна перебила ответным приветствием и весело сказала, что Мишка действительно хороший, что все его любят.

К этому времени во двор вошёл Кулумгарей и занял Елену Степановну всевозможными расспросами и поздравлениями, как будто не видел Веренцову лет пять.

Балкуныс стояла и ждала очереди, чтобы досказать о Мишкиных подарках, она несколько раз уже раскрывала рот, как рыба на песке, но Кулумгарей тараторил своё, не давая жене высказаться по существу. Не успел Кулумрагей закончить здорования, за воротами послышался голос Мишки.

Балкуныс, как ужаленная, сорвалась с места и побежала к воротам, в них входил Мишка.

– Здрастуй, Мишка! Так-перетак! – весело, не своим голосом закричала Балкуныс вздрогнувшему юноше. – Спасипа, спасипа, Мишка! Больно кароший селяу[19]19
  Подарок.


[Закрыть] давал, – и крепко щипала Мишку за бок.

Он покраснел и сказал ей тихо по-киргизски, чтобы она не говорила о подарке при матери, которая будет ругать его.

Балкуныс умолкла. Гости стали тянуть Мишку за руку в дом, чтобы там он поиграл на гармошке.

Елена Степановна смеялась над вольными обращениями Балкуныс с Мишкой, считая их просто детскими, с простой, детской, не преднамеренной любовью. И упрашивала сына пойти в дом и выполнить просьбу гостей.

Мишка отказывался, мол нужно ехать в поле. И сегодня не праздник, в гармонь играть нельзя, но Балкуныс и слушать не хотела, она повисла у Мишки на руке и не отпускала от себя.

Пришлось согласиться. Вошли в дом. Мишка поставил стулья гостям, взял гармонь и стал играть. Но гости сесть на стулья отказались, говоря, что им на полу сидеть удобнее, чем на стульях, и сели на пол перед хохотавшим Мишкой. Мишка играл. Балкуныс всё больше и больше улыбалась, и гости двигались по полу то взад, то вперёд. Потом Балкуныс вскочила, ущипнула Мишку за щеку и сказала мужу: «Болна кароши, так-перетак». Кулумгарей, как видно, был восхищён поступком жены, он беспрерывно хлопал супругу по плечу и другим местам, оказавшимся ближе, и повторял: «Болно кароши марджа, жена, джигит, собака, так её растак».

Мишка отказался от обеда, вырвался из цепких рук Балкуныс, убежал на улицу, где стоял запряжённый конь с бочкой для воды, ускакал на Урал, налил воды и уехал в поле другой дорогой. Он обещал Кулумгарею приехать в гости, когда будет свободное от полевых работ время.