Текст книги "Урал – быстра река"

Шли дни, набирался месяц и оставался позади. Пашня под зябь была уже закончена. Почти все жители станицы приехали с полей. Осень стояла тёплая, сухая.

Мишка обещания не выполнил, в гости не поехал. Балкуныс скучала, терзалась. Пролетали недели за неделями. Жёлтое выцветшее поле наводило щемящую тоску. Балкуныс подолгу сидела у юрты, ждала.

Подули холодные, сильные ветры. В юрте холодно, неуютно. Ветер табунами гнал тучи, свистел на ветру пожелтевший ковыль, склоняясь до земли. На юг улетали перелётные птицы: гуси, журавли, лебеди, утки. Поля опустели. Скот жался к лесу, укрывался в глубокие овраги. Светлое и прозрачное солнце не грело. Морозный ветер пригнал снежные тучи, полетел мелкий, частый, а за ним – редкий, крупный, хлопьями снег. Он усеял всю землю, как фруктовый цвет в тенистом саду весной. А потом одел землю в плотный белый саван. Изумрудами сверкали снежные звёздочки ажурной, но ручной работы мороза.

Скот стал на зимовку. Юрты давно сняли с кочевья, перебросили в аулы. Потянулись нескончаемые обозы на санях по дорогам, проложенным по снегу.

Веренцовы возили сено из лугов через аул. Каждый раз, проезжая мимо дома Кулумгарея, Мишка закрывался на возу тулупом, чтобы не увидели Кулумгарей или Балкуныс, от которых никакими молитвами не отговоришься: свяжут, но затащат в гости. Мишке хотелось побывать у Балкуныс, но ведь с ней можно попасть в такую историю, что стыд задушит до смерти.

Однажды Балкуныс шла с вёдрами по улице аула. Обозы с сеном тянулись из лугов беспрерывно. В общей массе шли сани Веренцовых. Балкуныс свернула в сторону от дороги и ждала, когда пройдут возы. Едущие впереди казаки что-то острое закричали по адресу Балкуныс, она рассмеялась и погрозила им кулаком, а у самой что-то кольнуло в сердце. В каждом казаке она теперь видела если и не Мишку, то что-то близкое к нему, родственное, братское. Она не только не обиделась на остроту, а, наоборот, ей была она приятна, игрива. Она жадно стала всматриваться в каждого, чтобы найти Мишку.

Мишка заметил Балкуныс, его воз доезжал до неё. Он закрылся тулупом и лёг. Вдруг послышался голос, и все возы остановились. Балкуныс узнала коня Веренцовых, бросила в снег вёдра с водой, подбежала к коню, схватила за повод.

Работник Веренцовых, шедший за передним возом, вышел вперёд.

– Мишка гиде? – спросила Балкуныс.

– Вон, на заднем возу, – ответил работник. – Ох ты, какая смазливая, шут тебя бы взял. Зачем тебе Мишку? – Но Балкуныс уже юркнула между возов, бежала к заднему возу. Работник рассмеялся, взглянув на брошенные вёдра, тронул переднего коня, поехал. «Вот как её распекло, – думал он, и воду не надо стало. А хорошенькая киргизочка, наверное, девка. Ну и чёрт же этот Мишка, всех с ума сводит».

Пока задняя подвода стояла, Балкуныс по оглобле и по верёвке залезла на воз.

– Мишка, такую твою-сякую, зачим спаишь? Зачим на гостя не ходишь? – сквозь слёзы говорила Балкуныс. В жгучих чёрных глазах и на открытом простом лице была искренняя, неподдельная печать страдания и упрёка.

Мишка не в силах был заставить её слезть с воза. Конь с задним возом пошёл, Мишка и Балкуныс поехали. Мишка показал кнутом на вёдра, которые остались далеко позади. Балкуныс махнула рукой.

– Шорт с ним, – сказала она и стала тащить Мишку за руку, убеждая, что Кулумгарей очень обидится, если он не пойдёт в гости. Мишке было приятно с ней и жаль её. Он любил её сейчас за неподдельную привязанность. Он закрыл её тулупом, заставил вытереть слёзы и стал уверять, что он завтра приедет обязательно, но Балкуныс не верила, она показала ему два пальца и презрительно, по-детски нахмурилась. Это означало, что она считала за ним уже два обмана. Она бесцеремонно расстегнула Мишкин полушубок, протянула руку под полы и сняла наборный с серебряными бляхами казачий ремень, рубашку одёрнула, ущипнула за живот и застегнула на все крючки полушубок.

Мишке нравились проказы этой повеселевшей молодой азиатки, он смеялся и целовал её, но она не знала поцелуев и на них не отвечала.

Успокоенная Балкуныс стала слезать с воза.

Мишка на ходу спрыгнул и стал снимать проказницу. Он подхватил её обеими руками и несколько шагов нёс позади саней. Она гладила ладонью ему щёки, лоб, голову, сняв шапку.

Успокоенная и обрадованная Балкуныс побежала по дороге, вертясь, как ребёнок, и заливаясь смехом. Она высоко поднимала пояс, показывая его Мишке, он грозил ей кнутом…

Дома Мишку ожидал большой конверт, набитый бумагами – письмо от брата Дмитрия. В нём было много разъяснений по Мишкиным вопросам в письмах, много примеров, задач по ряду предметов. Мишка посмотрел всё это и его бросило в жар.

– Уж тебе теперь, сынок, наверное, придётся засесть и не вылазить из-за стола с неделю, – весело, по-отцовски сказал Степан Андреевич, – уж за сеном я сам буду ездить, а скотину убирать надо заставить девочку Дуняшу. После обеда садись и долби, как дятел, если уж взялся по правде. Когда офицером будешь, тогда отдохнёшь, а сейчас зубри, дай бог тебе счастья, – с улыбкой погладил Мишкину голову и похлопал по плечу отец.

Мишка задумался. Не подняли ему настроения отцовские слова. «Ну что это значит? – думал он. – До сих пор нет ответа от Мити на моё письмо о Гале. Прошло ведь уже больше месяца, как я передал его Ваське, когда он ехал в город, чтобы тот прямо опустил на почте. Просто Митя решил отмолчаться, мол, барыня уехала, с ним дурь пройдёт, а я будто бы не знаю ничего. Надо будет сегодня же написать второе письмо…»

(«Хороший друг» Васька отдал-таки первое письмо Надёжке, чтобы обозлить её против Мишки. За Надёжкой Васька давно ухаживал, но не мог добиться взаимности, Надёжка же всё льнула к Мишке, как она сама высказывалась подругам: «Ну, язьви ево, тянет и тянет меня к нему, как верёвкой, он привязал меня по наплавошному, альбо мёртвой петлёй…»)

Он стал писать второе письмо. «Да-а-а-а, не придётся тебе, Балкуныс, дождаться меня. Уж когда свалю эту работу, тогда приеду. В гостях хорошо, слов нет, но за учёбой полезней. Вот уж когда не раскаешься, что учил, тратил время». Он писал: «Здравствуй, Митя! Получил от тебя письмище, еле конь довёз. На задачи-то ты не поскупился, а вот про Галю до сих пор не пишешь ничего. Пиши скорее, пока прошу твоего совета, а то уеду к ней в Калугу, и меня там с собаками не найдёте».

Получив это непонятное письмо, Дмитрий потребовал от Мишки разъяснения, что за письмо было и что за Галя. Мишка писал всё подробно и отвёз в город сам, надеясь получить ответ в январе…

Мишка упорно готовился на вольноопределяющегося, как того требовал брат. По получении последнего письма от Дмитрия он сидел уже четырнадцатый день. Во второй половине этого дня вошла к нему Дуняша; она потянула его за чуб и сказала шёпотом:

– Иди хоть на улицу сходи, ведь сегодня воскресенье.

– Да обожди ты, Дуняша, не мешай уж мне этой чепухой заниматься, – ласково сказал Мишка. Он её уважал, как сестрёнку.

Дуняша подошла и стала заглядывать через Мишкино плечо.

– Уйди, Дуняшка, к шуту отсюда, а то мама заглянет в дверь, тогда почешет тебе мягкое место.

Прислуга с хохотом побежала в другие комнаты, а потом снова вошла.

– Миша, а там Кулумгарейка тебя ждёт. Он давно уж сидит, развалился, как пан, на стуле за столом.

Мишка попросил позвать его сюда.

Кулумгарей тихо, двумя пальцами открыл дверь в горницу и так же тихо, как будто боялся провалить пол, на цыпочках вошёл. Закрывая дверь, он два раза перекрутился, потом повернулся к Мишке лицом, широко улыбнулся, пошлёпал губами.

– Сапсим здрастуй, Мишка! – сказал он, далеко протянув обе руки вперёд, шёл от порога, как бы крадучись, здороваться.

Мишка любезно поздоровался и попросил гостя сесть около столика. Кулумгарей засунул руку далеко за полу халата, вытащил наборный Мишкин ремень.

– Вот, Балкуныс сказал: «Давай твоя, а ишо сказал: зашем гостя не ходил?» Он сапсим плакил, он сказал: «Мишка скоро придот, нада», – говорил беспечный простодушный Кулумгарей. – Я тишас город идом. Два день тогда прийдом и твоя на гостя таскам.

– Хорошо, хорошо, приезжай, поеду, – согласился Мишка. – Тебя в той комнате угощали? – спросил он.

– Нет, не угощал, торка[20]20
  Торка – искажённое только.


[Закрыть] обед кушал, шай не давал, – пояснил гость.

Мишка рассмеялся. Он знал, что киргизы очень любят чай, а обед почти не считают за угощение. Он попросил мать угостить Кулумгарея чаем.

Оставшись один, Кулумгарей рассматривал сверху донизу всю комнату, этот уютный, красивый зал, уголок богатого деревенского двора. Он мечтал построить когда-нибудь дом, который был бы похож на русские дома, но из всего аула только Чукубатор да Сарсенька смогли построить по русскому образцу, жители же всего аула, да побогаче его, спокон веков в землянках, а где же ему, Кулумгарею, построить русский дом?

От Веренцовых Кулумгарей выехал только через час, он задержался за чаем, который пил с таким удовольствием, что пот лил с него ручьями. Боясь, что его захватит в дороге ночь, он поскакал от двора Веренцовых в карьер по городской дорог, даже забыл подтянуть чересседельник.

Проводив Мишку с сеном, Балкуныс с поясом за пазухой, как победитель, весёлая шла с вёдрами. Она ехала с Мишкой больше версты, которая показалась ей не больше десяти саженей. Она пришла домой. Сказала мужу: «Я видела Мишку и его работника, они ехали с сеном с лугов. У них два коня гнедых, два рыжих, один карий и три серые, – подчёркивала Балкуныс свою наблюдательность, присущую её соотечественницам. – Я звала его в гости, а он сказал, что приедет завтра. А когда я не поверила, сказала, что опять обманешь, то он снял вот этот пояс и отдал мне».

Кулумгарей обрадовался, засуетился. Он расхвалил жену за то, что она так хорошо умеет приглашать гостей и что он был бы рад, если бы она умела так хорошо угощать гостей, как приглашать.

Прошёл день, второй, третий, за ними потянулись скучные, томительные дни, и ещё более долгие, холодные зимние вечера и ночи. Балкуныс ждала, но Мишка всё не ехал и не ехал. Проходила уже вторая неделя.

Балкуныс посылала мужа на дорогу и выходила сама, чтобы утащить Мишку в гости, но Кулумгарей пришёл однажды и сказал, что встретил Веренцовых, был очень рад, но Мишки не было, а ехал с сеном сам хозяин, который никак не согласился пойти в гости, даже рассмеялся и обещал приехать после.

И стала Балкуныс искать выхода.

Давно муж поговаривал о том, что нужно купить хорошую корову, а свою, которая даёт мало молока, продать. В воскресенье Балкуныс встала рано, долго лежала, потягивалась, придумывала способ проводить куда-нибудь мужа. Вдруг она вскочила, позвала Кулумгарея, стала говорить:

– Сегодня воскресенье, ступай в город на ночь, там отдохнёшь, а утром выйдешь на базар или пройдёшь по постоялым дворам и найдёшь корову. Завтра к вечеру вернёшься. Вот тебе пояс, заезжай к дяде Степану, отдай его потихоньку Мишке.

Кулумгарей уехал. Балкуныс радовалась своей находчивости, она стала готовиться к встрече Мишки: ватные, стёганые брюки сняла, надела бархатный жилет с монистами, осмотрела себя кругом, осмотрела и комнату: везде и всё ли чисто; заварила жирное мясо, считала время, когда муж доедет до Мишки, когда скажет Мишке и уедет дальше. Пожалуй, Мишка приедет верхом.

Проходило положенное время, даже с наброской на все непредвиденные обстоятельства, а Мишки всё не было и не было.

Балкуныс выходила на крайние дворы аула, откуда была видна вся дорога до Мишкиной станицы, стояла, ждала…

Лютый морозный ветер со снегом нёсся под широкое ситцевое платье, как иглами колол тело, она убегала домой, к горящему очагу, подняв платье, отогревалась и опять шла смотреть на дорогу.

Был уже вечер. Смеркалось. Истерзанная горем, досадой, Балкуныс вернулась в землянку. «Нет, теперь уже не приедет, теперь он побоится, его могут дорогой обидеть какие-нибудь русские. Надо надевать брюки и ложиться спать, нечего ждать. Теперь надо ждать завтра, если один не приедет, то Кулумгарейка привезёт. Пусть мясо остаётся в котле, шорт с ним. Я есть не хочу. Даже думать про пищу не могу, тошнит. Аппетит пропал сразу… Уф! Ой! Аллах, аллах – помоги…»

Разбитая, истерзанная тоской и рухнувшими надеждами, стояла у догорающего очага Балкуныс. Из жизнерадостного, свежего её лицо превратилось в искажённое, посеревшее. Она казалась постаревшей, похудевшей, плакала без слёз. Мишка теперь где-нибудь в своей станице играет с девушками. Он, наверное, не любит Балкуныс. Она думала и пристально смотрела чёрными глазами на окно, промёрзшее на палец льдом и снегом. Мишка не приехал.

Глава пятая

Потекли скучные, однообразные дни. Без особой радости и интереса прошли рождественские праздники и святки. С фронтов приходили грустные сведения: русские давно очистили Восточную Пруссию, Либава была отдана противнику в мае 1915 года. Варшаву отдали осенью, наступая на неё, немцы кричали: «Отдай Аршава!» Русские очистили и Карпаты. Линия фронта изогнулась непонятным и неправильным зигзагом. В телеграммах экстренного выпуска ежедневно сообщалось одно и то же, всё известное: «Под давлением превосходящих сил противника наши части отошли на новые позиции… Ввиду необходимости выровнять фронт наши отвели войска с такого-то боевого участка… Дабы избежать крупных потерь, наши части не оказывали сопротивления немцам и отвели войска на более удобные позиции…» И так далее.

На румыно-австрийском фронте, где русские помогали своим союзникам румынам, дела шли ещё хуже: румыны бежали от наступающих на них австро-венгерцев, особенно от немцев, кто куда, а неприятельские солдаты кричали им вслед: «Эй, роман, куда бежишь? Обожди!» Длинноногие румынские кавалеристы на своих маленьких лошадках, на которых садились, как на велосипед, с успехом обгоняли пехоту, отступая в глубь страны.

Русские, видя такую «защиту» румынами своего отечества, плевали в их сторону, крепко ругали по-русски и тоже отходили, за что румыны кормили их одними галетами.

В Турции глубоко увязла нога русских и их союзников, хотя правое наше крыло и овладело Эрзерумом и Трапезундом, а левое вышло к озеру Ван. Французы же и англичане топтались в Месопотамии, – до проливов Дарданеллы и Босфор было далеко, и проблема овладения вместе с союзниками этими проливами оставалась неразрешённой.

Со стороны Эгейского моря по Дарданелльским фортам грохотали англо-французские орудия с первоклассных боевых кораблей, но батареи фортов не допускали корабли на досягаемость выстрела, так как сами бросали снаряды дальше их. Русские боевые корабли также не могли атаковать Босфора, опасаясь минирования и огромных, дальнобойных турецких береговых батарей. Даже гулять по Чёрному морю было опасно, потому что турки грозили двумя германскими сверхдредноутами «Гебен» и «Бреслау». Эти губительные для противника германские корабли были переданы туркам перед войной для борьбы с русским Черноморским флотом.

Англичане и французы, чтобы координировать действия с русскими и, выбив турок из Азии в Европу, овладеть Малоазиатским полуостровом, теми же проливами и соединиться с русскими у Черноморского побережья, – стали наступать из Сирии, но дальше Месопотамии так и не продвинулись.

Вступление же Болгарии в войну на стороне Германии и Австрии усугубило проблему соединения англо-французов с русскими через Дарданеллы – Мраморное море – Босфор.

Нерадостные были фронтовые дела, да и война-то всем надоела. Народ уже интересовался не тем, что сообщалось о победах, если бы они даже и были, а тем, не написано ли что-нибудь в газетах об окончании войны. У всех было на языке: «Когда же мир, не слышно ли что о мире?» А другие шептали: «Мир в вас самих, мир в серых шинелях ходит». Намекалось на неподчинение приказам идти на фронт, намекалось на революцию…

А в армию всё брали и брали.

Чёрной змеёй подползла очередь к Мишкиному году. Он знал, что и ему придётся хватить горюшка по горло. Хотя он был уверен, что к маю-июню закончит курс на вольноопределяющегося, но это не спасёт его от фронта, от горя, а может, и от гибели.

Война чуть не ежемесячно вырывала жертвы из его станицы, начиная с первых дней, когда впервые раздался вопль: убит любимец станицы Петя Тырсин. Произведённый в первые дни войны в офицеры, он командовал казачьей, лёгкой, конно-горной батареей на австрийском фронте. Он был сражён наповал осколком снаряда в голову. Вслед за ним потянулись жертвы, около полутора десятков, а потом и счёт потеряли.

Не редки были пропажи без вести. Немцы, захватив одного-двух казаков, не водили их до штабов, постреливали в кустах, в оврагах. Не любили немцы казаков. Не подходящие были им эти противники, не давали немцам ни отдыха, ни срока. Ни кавалерии, ни артиллерии, ни пехоте нет от казаков покоя.

От Мишкиного зятя Пантелея шли письма из германского плена. Диковина: казак, а в плену, да ещё и живой.

Он служил во втором Оренбургском казачьем полку в Варшаве, к началу военных действий попал в армию генерала Самсонова, которая, вторгшись в глубь расположения противника, была окружена немцами у Мазурских озёр-болот. Ей неизбежно грозило полное уничтожение и пленение, но многим разрозненным частям удалось вырваться из окружения. За что кайзер Вильгельм отстранил от должности командира восьмой германской дивизии генерала Притвица. Отсюда начиналась карьера Гинденбурга[21]21
  Гинденбург Пауль фон (1847–1934), президент Германии с 1925 г., генерал-фельдмаршал (1914). В Первой мировой войне командовал с ноября 1914 г. войсками Восточного фронта, с августа 1916 г. – начальник Генштаба, фактически главнокомандующий.


[Закрыть], вызванного кайзером из резерва чинов.

Мишкиному зятю не суждено было прорваться к своим, под ним убило лошадь, легко ранило самого. В кустах он сбросил брюки с голубыми лампасами и казачью фуражку, снял с убитого солдата всё солдатское и, одевшись, осмотрел себя кругом, рассмеялся: «Галка в чужих перьях, язьви ево». Немцам он назвал себя солдатом Уфимской губернии такого-то полка, что на ум взбрело.

Теперь он писал письма из Германии о том, что находится к западу от Берлина. На фотокарточке из второго письма, где он сидел с какими-то солдатами, на коленях брюк ясно виднелась заплатка, над которой мать жены, Елена Степановна, пролила немало слёз. Он вскоре был отдан рабочим в крестьянское частное хозяйство. Жилось ему неплохо, но волка тянуло в лес. Лучше своей Оренбургской станицы со своими вольными степями, Уралом, в котором кишит рыба, а в лесу зайцев хоть руками лови, он не находил, даже если бы жил в самом Берлине. Он ждал случая. Ночами подолгу лежал на спине, не спал, думал о доме, о молодой жене-казачке, о её огромном родстве[22]22
  Родство – родственники (местные).


[Закрыть], с которым хоть целые годы пируй, никогда не надоест. Все так любят выпить, что повисшую на рюмке последнюю каплю языком слизывают, а пойдут драться – колья трещат. Да что там говорить: вспомнишь обо всём этом – душа радуется, а тут что? Нет, родная сторона так и тянет, так и тянет…

Но родная сторона только тянула, а не вытягивала. Впереди ничего не было видно. Война полыхала по-прежнему.

И всё же у событий свой век. Они созревают своим чередом, независимо от желания видеть их или не видеть, знать или не знать.

Уже начался мясоед[23]23
  Мясоед – скоромные дни, Рождественский мясоед между Великим постом и Рождеством Христовым.


[Закрыть], начались свадьбы. Некоторые из Мишкиных друзей уже сидели за столами со своими невестами, у них шли девишники[24]24
  Время от сватовства до свадьбы с ежедневными вечорками.


[Закрыть].

Мишка прятался от приглашений на вечорки. Дома он ежедневно слышал слова матери, обращённые к нему или к пришедшим собеседницам:

– Вот разберут хороших невест, останемся на бобах, а женить нынче обязательно надо, – говорила Елена Степановна, – вот, сынок, кого захочешь, того и пойдём сватать, воли с тебя не снимем. Но на сторону не поедем, бери здесь, у нас тоже много девушек хороших. А свадьбу надо начинать, нечего ждать.

Мишка отмахивался и уходил, думал протянуть весь мясоед, а весной видно будет: или на службу возьмут, или в Калугу уеду, лишь бы Митя приехал.

Он пошёл к своему другу Ваське, чтобы поделиться горем: мол, родители припирают с женитьбой. Уж если устоять не удастся, то чтобы жениться обоим. Он Ваське доверял, иначе не послал бы с ним письмо, адресованное Дмитрию, в котором просил брата помочь жениться на Гале.

Дом Васьки гудел родственниками, которые сразу умолкли, как только Мишка появился в дверях. Он поздоровался и прошёл в спальню, где Васька расчёсывал чуб.

– Уж не женить ли тебя кружит эта орава? – показал он на родных.

Васька замялся, ничего не нашёлся сказать Мишке.

– А мне житья не дают, не хочется домой показываться. Так рвут, клочья летят, – горевал Мишка. – Пришёл к тебе посоветоваться. Уж если жениться, то надо обоим, – продолжал он, не зная о предательстве друга.

Мишка скучал без Паньки, тот сейчас болел: где-то в драке ему изрядно помяли бока, а потом пристала лихорадка.

Через паузу Васька стал божиться, что кое-кто из родных пришёл просто поболтать, а жениться в этом году он не будет, и родные его не притесняют.

Успокоенный Мишка ушёл. Васькины же родители по просьбе сына в этот вечер послали сватать Надёжку. Васька постарался увидеть её и сказать, что он сейчас от Мишки, и тот ему объявил, что он совсем бросил Надёжку, и женится только на будущий год на какой-то барыне, вероятно, на той самой, о которой писал в письме Дмитрию.

Обиженная и взволнованная Надёжка в тот же вечер дала согласие выйти за Ваську. Надёжкины родители три дня тянули с окончательным ответом, поджидая Мишку, который, по их мнению, должен знать о Васькином сватовстве. Как раз эти дни Мишка пребывал в неведении.

Узнав, Мишка собрался, пошёл к другу, уж очень было задето его самолюбие. Он быстро вбежал на Васькино крыльцо, рванул дверь, вошёл в комнату. Его встретили Васькины отец и дядя, оба пьяные.

– Здравствуй, Миша, здравствуй, – здоровались они заискивающе, – а вот мы своему соловью голову свистом скрутили, а уж он упирался, да ничего не вышло. Проходи, проходи, Миша.

– А где же он, этот самый ваш соловей-то? – хмурясь, спросил Мишка.

– Да он побежал кое-кого ещё позвать, – тянули Мишку за рукав к столу. Мишка шёл, как бык к ярму, через родных в зале.

Сегодня они пойдут к невесте в дом, где родные невесты в торжественной обстановке вручат им платок или шаль с головы невесты. Это значит, что невеста за жениха просватана, вот ему от неё задаток. После этого у невесты начнётся вечорка, ежедневно повторяемая до дня свадьбы.

Мишку усадили около стола, лезли наперебой с вилками и рюмками, как будто он был причиной удачного сватовства. Мишка сидел, широко расставив ноги, смотрел исподлобья.

На пороге появился Васька, увидел Мишку, приостановился, покраснел, как жареный рак, неуверенной походкой подошёл к Мишке, сел рядом, предательски скользнул взглядом по Мишкиному лицу, и стал чуть не сквозь слёзы жаловаться на своих родителей: насильно его женят, да ещё и усватали такую девку, которую ему страшно не хочется брать.

В Мишке клокотала злоба, но подошла Васькина мать и ласково заговорила с Мишкой, справляясь о здоровье матери и отца. Мишка остыл, но всё же поднялся уходить. Васька повис на его руке:

– Миша, сейчас пойдём с тобой на вечорку. – Он боялся, чтобы Мишка не увидел Надёжку. Но тот не собирался этого делать и у Васьки не остался. Дома, лёжа на печке, предался невесёлым раздумьям: «Што же делать? Жениться на Гале – ведь от неё дети будут полказачата, полмужичата, и сам чёрт их тогда не поймёт. Их, наверное, на коне не выучишь ездить. Да и пойдёт ли ещё она? Здесь-то любила меня, а туда приехала, наверное, уж давно забыла. Ведь их, образованных, сам чёрт не поймёт: на словах одно, а на душе – другое. Надёжка, пожалуй, лучше, она казачка, правда, уж больно бойка, зараза, но у ней уж дети будут настоящие казаки. Нет, придётся посватать Надёжку, уж если не пойдёт, то чёрт с ней, на Гале женюсь».

Мишка послал вдову-родственницу к Надёжке.

Родственница принесла вести только на другой день. Она подала знак Мишке, чтобы он шёл в зал.

– Надёжка вот что сказала, – начала она, – если, говорит, он бросил меня совсем с потрохами и подходить ко мне не подходит уж сто лет, то я хочу его маленько проучить, теперь моя берёт, пусть покланяется. Пусть он на барыне теперь женится, кляп ему в дыхало, а не Надёжку! – да ка-а-к ишо больше матюкнётся, инды я испугалась. А родители её сказали, чтобы я вечером ишо пришла.

Ни вечером, ни утром Мишка ходить не велел. Он был доволен: может быть, теперь от него отстанут. А Надёжка раскается не десятки, а сотни, тысячи раз.

Его не беспокоили целую неделю. На улицу он тоже не ходил, стыдно было. Слух распустили такой, что будто Мишка сам ходил к Надёжке и упрашивал, в ногах валялся: «Выйди, ради бога, за меня замуж, а то повешусь».

А вот она поставила на своём: «Нет и нет…»

«Правильно сделала Надёжка, молодец. Надо хоть одного Веренцова проучить», – не бесцельно одобряли и расхваливали некоторые Надёжку.

В то же время агентура работала: многим хотелось не прозевать момент и породниться с Мишкой, выдав за него родственницу, другим хотелось просто погулять на Мишкиной свадьбе, третьи хотели услужить его родителям.

Через неделю пришла сноха – жена Дмитрия, отозвала Мишку в сторону, стала говорить, как дипломат:

– Миша, я не знаю, кто тебе нравится, но вот я одно скажу, что лучше невесты не найдёшь, как во-о-о-он там, в том конце живёт Наташа, ух, хороша девка. Ты её знаешь или нет?

– Нет, не знаю, – отрывисто отрицал Мишка.

– Она краси-и-и-вая, сми-и-и-и-рная, работя-я-я-я-щая и родители хорошие. Её сестра приходила ко мне и сказала, если пойдёшь сватать, то её отдадут.

– Так ведь я же не знаю её и никогда не видел! Что вы все пристали ко мне?

– Ничего, ничего, Миша, узнаешь, понравится она тебе, – невозмутимо, спокойно стояла на своём сноха.

Мишка молчал.

Когда сказали Степану Андреевичу и Елене Степановне, на какой невесте остановились родственники, то они от удовольствия расцвели, уж больно родители-то невесты хорошие.

Сноху поддержали большинство родственников, и вопрос был решён.

Вечером Мишка пошёл к Паньке в дом.

– А-я-я-я-й, Миша, ты совсем забыл своего товарища, – заметила Панькина мать, – совсем забыл нас, с неделю не был. Что у тебя со сватовством-то?

– Нос утёрли, тётя, проучить вздумали. Вот теперь и буду век мучиться неженатым, – покраснел и против желания рассмеялся Мишка, проходя в переднюю к Паньке.

– Да уж вот и я говорю: дураки дураками и подохнут. Отказали, а потом будут бегать, сучить голяшками, жаловаться на самих себя, да будет поздно. Их подзудили, дураков, а они рады стараться: трах, бах и отказали, – провожая Мишку, говорила Панькина мать.

Мишка прошёл в светлую спальню, закрыл двери. Панька лежал на спине, не спал:

– Ну, что же не заглядываешь, аль об Надёжке всё плачешь? – смеясь, сказал он.

– Плакать-то не плачу, а вот стыд задушил. Надёжку бы я теперь надвое перерубил за такую обиду. Позавчера гонял коней поить на Урал, увидел её около платяной проруби, она полоскала бельё. Совсем было пошёл к ней, хотел столкнуть в прорубь и вилами под лёд наладить, но какие-то бабы шли, я вернулся. Теперь вот и сижу, как кобель в своей конуре, никуда не вылезаю, стыдно. Ну а ты скоро из своей берлоги вылезешь? Мне ведь ходить не с кем, вот и сижу на своём пчельнике.

– Если надо, то я сейчас с тобой пойду, – сказал Панька и стал одеваться.

Мать просунула в дверь голову и тихо сказала: «Миша, тебя домой зовут».

Мишка попросил Паньку обождать, пока он сходит и узнает, в чём дело.

Дома уже собралось около десятка родственников, которые встретили Мишку с особой подчёркнутостью, упрашивая выпить.

Мишка волновался, злился, догадавшись о причине появления родственников, выпил подряд две рюмки. Все занимались отвлечёнными разговорами. С выпивкой наседали на Мишку несколько человек. Он отказался, и так уж выпил, сколько никогда не пил. Тогда его отвели в сторону и передали желание всех родных, а особенно матери и отца – женить его, тем более женитьба уже начата и бросать её на полдороге, значит, вызвать насмешки у всей станицы. Мишка позвал «дипломата» в отдельную спальню, закрыл дверь.

– Я себе невесту уже усватал, у меня невеста есть. А Надёжку я сватал – просто пожалел её, дуру, а она, вот видишь, что сделала. А эту саму Наташу, про которую ты говоришь, я нигде не видел и не знаю. А жениться я до службы теперь не буду. Теперь война, весной могут взять на фронт, за два года раньше времени.

– От-та дурак, неужели ты мне не веришь? Наташа лучше Надёжки в тысячу раз, я её хорошо знаю. А потом вот чего, – вкрадчиво говорил «делегат», – женись, чёрт с ней, чтобы не скучно было, а если весной возьмут на службу, тогда ты – вольный казак: куда надо, туда и поедешь, на ком надо, на том и женишься. А в хозяйстве работница останется, а на тебя и рукой махнут. Вот ты што пойми…

Мишка задумался, он почти дремал. И вдруг, выругавшись, махнул рукой и лёг спать.

Жест приняли за согласие. И отрубил этот жест Мишкину холостяцкую жизнь. С этого момента события, связанные с его женитьбой, развивались как бы сами собой, без него.

Проснувшись среди ночи, Мишка думал: «Что это за Наташа такая? Ведь я же её никогда не видел. Ну ладно, только до службы, а там к Гале подамся». Он отвернулся к стене и снова уснул.