Текст книги "Лекции по истории русского общества и русской культуры в ХХ веке"

Первой задачей большевиков была победа в Гражданской войне. 1919 год начался с наступления трех белогвардейских армий с востока, юга и северо-запада под командованием Колчака, Деникина и Юденича. Вплоть до осени 1919 года белое кольцо вокруг красной Москвы сжималось.

И красные, и белые во многом преследовали одни и те же цели (сохранение единого государства) и испытывали одинаковые трудности. В противоборствующих армиях воевали попеременно одни и те же люди, принудительно туда мобилизованные. В составе обеих армией были и герои, и профессиональные убийцы, и мародеры. Обе они переступали через те нравственные принципы, которые сами же провозглашали. Все же на стороне красных оказалось определенное преимущество. Мечта о лучшем порядке вещей и вера в проповедуемые идеалы хотя бы части красноармейцев цементировали их армию. Большевикам противостояли разнообразные «белые силы, прежде жестоко враждовавшие между собой и не изжившие этой старинной вражды». Все они хотели сохранения великой, «неделимой» России, но совершенно по-разному представляли себе ее будущее. Более того, между белыми лидерами сохранялось личное соперничество, борьба за командные посты, звания и награды. Еще труднее было подчинить себе местных вождей, таких как казачьи атаманы Краснов, Дутов, Семенов, или глав правительств, возникших на окраинах распавшейся империи самостоятельных государств. Объявление верховным правителем России адмирала Колчака не привело к объединению антибольшевистских сил. Колчак восстановил против себя влиятельную партию эсеров. Это привело к решившему его судьбу конфликту с крестьянством, для которого эсеры были единственной альтернативой большевикам. Террор, установленный Колчаком по всей Восточной России, отличался крайней жестокостью.

Белая идея была также утопической, и вера в нее колебалась. Разобщенность, общее разложение и недоверие населения к возрождающейся господской власти обрекли Белую армию на поражения после первых, казалось бы, значительных, успехов. Пока антибольшевистская коалиция слабела, Красная Армия становилась сильнее. Сначала она представляла собой хаотические толпы вооруженных людей, во главе с не желающими никому подчиняться командирами. Но постепенно благодаря институту военспецов, бывших офицеров Царской армии, красные войска приобретали организованный вид. Из среды солдат и рабочих выдвигались талантливые военачальники: Фрунзе, Тухачевский, Буденный, Чапаев, Котовский. Героическим поведением подавали пример бойцам такие комиссары-коммунисты, как Дмитрий Фурманов, Федор Раскольников, Лариса Рейснер. Немалое значение имело то, что во главе красных сил стоял Ленин. Хотя с ним могли вестись споры, но в конце концов его авторитет одерживал верх. Это был авторитет ума, воли, но, главное, он казался носителем правды. Как раньше царь, так теперь Ленин в глазах большинства из народа возвышался над своим окружением, и Сергей Есенин почему-то с «поклоном садился на скамью» под его портретом.

Проходившие на огромной территории сражения 1919 года окончились почти полной победой большевиков. В конце 1920 года пал последний оплот белых – Крым. Красные войска под командованием Фрунзе взяли штурмом укрепления Перекопа, после чего армия генерала Врангеля эвакуировалась из Севастополя в Константинополь. Развернувшаяся перед этим война с Польшей сделала большевиков защитниками целостности государства и привлекла на их сторону нейтральную часть бывшего офицерства, а также многих социалистов-меньшевиков.

Как отмечал сам Ленин, большевиков спасли жесткая централизация и внедрение единоначалия в большинстве военных и гражданских структур. Другим условием победы была итоговая поддержка не желавшего реставрации крестьянства, так как именно оно составляло большую часть контингента боровшихся армий. Ленин хорошо понимал, что в русской революции крестьяне будут решающей силой, и под его влиянием большевики в 1917 году и в начале 1918 года смогли добиться их поддержки. Но дальнейшее столкновение города и деревни в процессе революции было неизбежно. Это была борьба в первую очередь из-за хлеба. Повсюду вспыхивали крестьянские восстания. Их лозунгом был «Советы без коммунистов». Среди «зеленых», боровшихся и с красными, и с белыми, выделялась мощная группировка батьки Нестора Махно, своеобразного народника-анархиста, основавшего крестьянскую республику с центром в селе Гуляй-Поле. Конец Гражданской войны поставил большевиков и крестьянство друг против друга. Не дожидаясь развертывания конфликта, большевики уничтожили махновскую армию, но их ожидали новые испытания. Начало 1921 года было отмечено страшными восстаниями в Кронштадте и Тамбовской губернии. Восставшие требовали крестьянской власти в Советах и права распоряжаться производимой на земле продукцией. В этот момент Ленин понял, что безжалостным подавлением восстаний ограничиться невозможно, и на X съезде партии, когда часть делегатов шла по льду на штурм Кронштадта, провозгласил переход к новой экономической политике. Ее содержание состояло в замене продразверстки продналогом, что означало возвращение рынка и денег.

Гражданская война была выиграна. Но на Россию уже надвинулась новая беда – голод, следствие общей разрухи и засухи 1921 года. Задача помощи голодающим отодвинула все остальное. В такой помощи приняли участие Европа, Америка и часть эмиграции. Особенную роль сыграл знаменитый полярный путешественник норвежец Фритьоф Нансен. Катастрофическая ситуация с голодом способствовала и тому, что в 1922 году продолжились реквизиции. Огромный резонанс вызвали кампания по изъятию церковных ценностей и последующий арест патриарха Тихона. Все же к концу 1922 года экономическое положение республики начало выправляться. НЭП с полной очевидностью вел к возрождению жизни страны и всего населения, хотя ортодоксальных коммунистов продолжала тревожить экспансия крестьянской мелкособственнической стихии.

Хотя мировая революция и не происходила, но большевики продолжали трудиться над ее приближением. Третий Интернационал (Коминтерн) объединил социалистов разных стран, стремившихся к скорейшему ниспровержению буржуазного строя. Наиболее реальным казалось продвижение идей коммунизма в соседние, отделившиеся от России государства. В Польше, Финляндии, прибалтийских странах большевики потерпели неудачу, но утвердили свое влияние в Украине и Белоруссии. Через некоторое время им удалось присоединить к своему государству также территории Закавказья, Средней Азии и Дальнего Востока, в первую очередь претендовавшие на самостоятельность. Все это имело двойственный смысл. С одной стороны, расширялась территория, где осуществлялся новый общественный строй, с другой – как будто восстанавливалась разрушенная империя. В этом процессе между большевиками проявились разногласия по поводу соотношения классового и национального. Многие коммунисты нерусского происхождения, включая Дзержинского и Сталина, полагали, что осуществление диктатуры пролетариата предполагает уничтожение национального чувства как «буржуазного предрассудка». Ленин же всегда отстаивал «право наций на самоопределение». Для него было очевидно, что огромный запас энергии, заключенный в национальных движениях, представляет собой ту силу, которая реально угрожает мировому империализму в условиях, когда собственный пролетариат развитых стран готов «продать свое первородство за чечевичную похлебку». Ленин, конечно, сознавал, что эта энергия, так же как и у русского крестьянства, есть во многом энергия «варварства», но все же искал ее поддержки. Этот компромисс и лег в основу Союза Советских Социалистических Республик (первоначально Российской, Украинской, Белорусской и Закавказской), образованного в декабре 1922 года. Главой высшего советского органа (ВЦИК) стал М.И. Калинин. Для многих свидетелей этого события оно стало доказательством того, что Советская Россия является геополитическим наследником исчезнувшей империи. Решалась задача национального возрождения, которая существовала для коммунистов наряду с задачей интернациональной. Все же последовательно проводившаяся идея равенства народов делала Россию совершенно новым образцом государства.

Летом 1923 года был утвержден герб нового государства со ставшей знаменитой эмблемой скрещенных серпа и молота – символов преобразующего мир свободного труда. Впоследствии эти символы, поднятые руками рабочего и крестьянки, были увековечены в скульптуре Веры Мухиной.

Лекция 3
Русская культура в годы революции

Как же сказалась революция на русской культуре, как ее восприняли писатели, ученые, художники, хранители великого классического наследия? Как и вся страна, они чувствовали крушение той системы жизненных устоев, на которой держалась окружающая жизнь в течение столетий. Все символы веры были поставлены под сомнение или по крайней мере должны быть переосмыслены, начиная с главного – Отечества – Родины. Есть ли единая Родина у людей разных сословий и тем более людей разных национальностей?

Обращаясь к реакции различных людей на произошедшее, мы видим здесь невероятное многообразие оценок, этических, эстетических, эмоциональных, радость, которую сменяет отчаяние, любовь, которую сменяет ненависть. После краткого периода ликования и надежд, связанного для одних с Февральской, а для других с Октябрьской революцией, у значительной части интеллигенции наступил период отчаяния и утраты веры в будущее. Разрушительная стихия, сметавшая на своем пути старые материальные и духовные ценности и готовая уничтожить каждую частную жизнь, казалось, не может быть остановлена никакой разумной силой. Гибель империи с ее культурой вызывала чувство ужаса, выраженное в стихотворении Николая Гумилева «Заблудившийся трамвай»: «Остановите, вагоновожатый, // Остановите сейчас вагон!», – призывал поэт. Такое настроение просто и ясно выразил участник похода армии Корнилова Сергей Эфрон.

В своих «Записках добровольца» он писал о 1918 годе: «Думаю, вряд ли в истории России был год страшнее. Не по физическим испытаниям (тогда еще только начинались), а по непередаваемому чувству распада, расползания, умирания, которое охватило нас всех».

О том же писали Зинаида Гиппиус, Иван Бунин, Василий Розанов. У других деятелей культуры эти чувства были смешаны с надеждой на преодоление кризиса, с острым переживанием «роковых минут» истории. Ученик и друг Гумилева, певец воплощенной в «камень» империи, Осип Мандельштам писал: «Прославим, братья, сумерки свободы, // Великий сумеречный год!» В этих словах выражена смутная надежда на возрождение былого величия, которому придется пожертвовать кратковременным «глотком свободы». Надежда на восстание большинства народа из бездны унижения особенно отчетливо в первый год советской власти звучит в стихах Сергея Есенина и Николая Клюева. О приходе «нового Адама» думают и пишут и Андрей Белый, и Велимир Хлебников, и Михаил Пришвин.

Величайшим произведением революционной эпохи оказалась поэма Блока «Двенадцать», вызывавшая и продолжающая вызывать у многих «ропот осуждения». Блок слишком хорошо предвидел случившееся, чтобы отвергать его приход. Видение Блока, в чем он близок и некоторым другим писателям, это видение Апокалипсиса, с которым связано страшное наказание виновных. Несправедливость несет возмездие. Но у поэта есть надежда, что души вершащих возмездие обновятся, что двенадцать апостолов нового мира найдут прежде всего самих себя. Поэтому впереди них Иисус Христос, хотя поэт и сам не очень уверен, что в закружившейся метели ему мерещится именно этот образ. В другом произведении, «Скифы», у Блока звучит тема «варварства», страшного как такового, но несущего обновленное будущее. Блоку слышалась завораживающая музыка революции – музыка истории. В дальнейшем для Блока «черный ветер» взял верх над «рождественской звездой» и поэт погрузился в молчание. Тем не менее поэма сохранила значение образа революции и своим содержанием и формой повлияла на литературу следующего десятилетия.

Оправившись от первого потрясения, в надежде переждать худшее и дождаться хотя бы частичного возвращения утраченного, многие писатели, философы, художники, как и большая часть интеллигенции, начали буквально метаться по огромному пространству разваливающейся России и близлежащих областей Европы и Азии. Кто-то невероятными способами получал заграничный паспорт, кто-то уходил по льду в Финляндию, кто-то, просиживая недели на заполненных тифозными больными и вооруженными бандитами вокзалах, пробирался в Украину, на Дон или за Урал. Все это позднее запечатлелось в «Хождении по мукам» Алексея Толстого, «Беге» Михаила Булгакова и многих произведениях других авторов. Люди оседали в Берлине, Праге, Белграде, позднее в Париже формируя русскую эмиграцию, больную ностальгией и раздираемую противоречиями. Создавалась и внутренняя эмиграция из тех, кто уединялся в уплотненных квартирах под покровительством своих бывших дворников и служанок. Такие деятели культуры, как близкий к эсерам Пришвин или Есенин, частично сочувствовали перевороту, но все же с ужасом наблюдали, как каждое жилище превращается, по выражению Евгения Замятина, в подобие первобытной «пещеры», где человек должен скрываться от разбушевавшейся стихии. И даже недавний революционер, автор знаменитой «Песни о буревестнике» Максим Горький с горечью и страхом смотрел на происходящую гибель вековой культуры и эскалацию насилия, задаваясь вопросом, возникнет ли что-то на опустошенном революцией пространстве.

Все же постепенно выходя из своих убежищ, эти люди принимали решения, как им дальше жить. Перебравшиеся в более благополучную по сравнению с Петроградом Москву и все-таки истомленные голодом светила Серебряного века Вячеслав Иванов и Михаил Гершензон вели свою знаменитую «Переписку из двух углов», где решали первичные вопросы человеческого бытия. Те, кто оставался в России, как и некоторые эмигранты, оказались хранителями традиции, и их существование не позволяло до конца нарушить связь времен. Одной из решившихся остаться была Анна Ахматова. Она, до того писавшая только о любви, лучше других хранила в себе образ «святой и грешной» Родины и готова была перенести все испытания, которые в скором времени и последовали.

Особое место среди кровавой сумятицы тех лет занимали В.Г. Короленко, живший тогда в Полтаве, и М.А. Волошин, находившийся в любимом им Коктебеле. Оба понимали значение происходящего, но призывали в первую очередь прекратить братоубийство. Новое не должно было исключать «милость к павшим», о которой писал еще Пушкин. Всю жизнь боровшийся за справедливость Короленко писал письма Луначарскому, в которых говорилось о бесплодности насильственного внедрения самых лучших идей. Бывший символист и эстет Максимилиан Волошин писал стихи, где объединялись история и современность:

 
Свидетели великого распада,
Мы видели безумье целых рас,
Крушенье царств, косматые светила,
Прообразы Последнего Суда:
Мы пережили Илиады войн
И Апокалипсисы революций…
 

Следуя А.С. Пушкину и А.К. Толстому, Волошин пытался осмыслить исторический путь России как двойственное стремление к миру и свободе, как столкновение идеалов вольности и государственного единства.

Подобно Ахматовой, Волошин был верен России: «Умирать, так умирать с тобой, // И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!»

Что касается вождей революции во главе с Лениным и возглавившим культурную работу в новом государстве Анатолием Луначарским, то они, следуя Марксу, в своем отношении к культуре прошлого проводили грань между «прогрессивной» культурой и «реакционной». К последней они относили в первую очередь все связанное с религией, главным, по их мнению, средством «обмана» масс. Лидеры большевиков понимали, что полное разрушение сложившейся цивилизации, включая и обязательные правила поведения человека в обществе, ведет к всеобщей катастрофе. Их совершенно не привлекал образ России, залитой вином из разбитых бутылок и заплеванной подсолнечной шелухой. В апреле 1918 года Ленин писал о том, что в современной России «немало стихийного анархизма, усиленного озверением и одичанием, сопровождающим долгую войну». Необходимо было решать «элементарные и элементарнейшие задачи сохранения общественности». Нацеленные на строительство, а не на разрушение вожди революции осознавали необходимость сохранения элементов сложившейся культуры, но, находясь на краю пропасти, не успевали заботиться об этом.

Главным защитником исчезающих материальных и духовных ценностей стал Анатолий Луначарский, который даже был готов покинуть своих соратников после, к счастью оказавшегося ложным, известия о разрушении Кремля. Луначарскому удалось многое сделать для сохранения театров, музеев, дворцов с художественными коллекциями и т. д. Достаточно многочисленные и непохожие друг на друга деятели культуры, так или иначе, продолжали свою работу в новых условиях, с разной степенью одушевления. Объединившиеся вокруг Луначарского, они пытались не допустить полного разрушения прошлого. Активнейшими его сотрудниками в этом деле спасения, которое само по себе содержало надежду на будущее, были Александр Бенуа, Корней Чуковский, Всеволод Мейерхольд и другие представители старого мира. Крупными событиями стали создание при участии Блока и Бенуа Большого драматического театра с классическим репертуаром героического характера и организация по инициативе Горького издательства «Всемирная литература». Эти проекты вместе с пайками, положенными их участникам, служили в нищем Петрограде некоторой поддержкой гибнущей интеллигенции.

Постепенно большая часть молодежи разных убеждений, подобно поэтессе Ирине Одоевцевой, охваченная «духовной жаждой», оказалась втянута в новую жизнь. Часто эти юноши и девушки забывали о собственном пропитании. Голодный и холодный быт, казалось, не мешал, а способствовал созданию многочисленных литературных, театральных, балетных, художественных школ, кружков и студий. Бывший активный эсер Виктор Шкловский, вернувшись с фронта и ожидая ареста, вдохновлялся Лоренсом Стерном и писал книгу о «сюжете и фабуле» литературного произведения. Даже настроенный против большевиков и впоследствии расстрелянный ими Николай Гумилев собирал вокруг себя восторженных учеников, впоследствии прославленных поэтов. В Петрограде начали функционировать Дом искусств, Дом литераторов, театральные, литературные искусствоведческие студии, где знаменитые писатели и ученые различных взглядов читали лекции о самых отвлеченных предметах самой разношерстной аудитории и стояли в очередях за супом. Все это говорило о начале неожиданного культурного подъема, который возникал на этой освобожденной от быта земле. Множество молодых и не очень молодых людей дышали воздухом свободы и творчества нового. Это были люди разных политических взглядов, но в сознании всех из них торжествовала идея стремления к духовному совершенству.

Наряду с близкими к отчаянию, стремившимися забыться или сомневающимися были в эти годы в России и люди, глубоко верившие в то, что новое возникнет и что его цветение далеко затмит все, что было прежде. Это были, как точно заметил в своей книге А. Ремизов, не созерцатели, а активные участники событий. Они, как и коммунисты, верил в будущее просыпавшейся народной массы, рассчитывали на общий для миллионов людей творческий порыв. Среди них были и футуристы, которые надеялись создать новую культуру и уже начинали ее создавать, ожидая, что придет время «мирового расцвета», как называл его художник Павел Филонов. Современный автор Е. Сидорина пишет об этих борцах за обновление культуры: «Они представляют собой авангардно-радикальный опыт решения проблемы “искусства и жизнь” и тесно связаны с постановкой этой проблемы в предшествующий период русским художественным авангардом и переворотом в жизни России, получившим в 20-е годы краткое имя Октябрь». Октябрь разворачивался и в столицах, и в провинции, как, например, в Витебске, где его возглавили Марк Шагал и Казимир Малевич. Эти «энтузиасты будущего» совершенно по-разному представляли себе, как такой всеобщий порыв возникнет и какую роль при этом будут играть старая «буржуазная», «дворянская», да и «крестьянская» культура. Ведь «пролетарской» культуры, о которой многие из них мечтали, даже в Европе еще не было, а в России почти не было и самого пролетариата. Новое искусство и вся новая культура должны были покончить с иллюзией, т. е. фактическим обманом, каким была культура прошлого. Таким было само противопоставление духа и матери, замысла и его воплощения. Будучи, как казалось, материалистами, провозвестники нового на практике оказывались отрицателями материи и быта. Обновляющаяся жизнь сбрасывала это вековое иго и устремлялась к невиданному ранее синтезу.

В Москве и Петрограде левые художники, поэты и теоретики искусства создавали различные объединения. Луначарский оказывал помощь и этим людям, пытавшимся сформулировать азы культуры социалистического будущего. Среди наиболее активных идеологов нового искусства выделялись прежний соратник Луначарского по «богостроительству» философ и врач А. Богданов и позднее ставший мужем Анны Ахматовой искусствовед Н. Пунин. Богданов понимал революцию как преобразование всей культуры, которая должна была бы стать основанием совершенно нового общества. Как и другие революционеры, связывая необходимость поворота, всего произошедшего с войной, Богданов писал: «Мировая война поставила нас перед жестким выбором: либо мы побеждаем анархию общественных сил и интересов, либо мы наблюдаем крушение цивилизации».

Особенности нарождавшейся культуры виделись Богданову и его соратникам в ее гораздо более тесной связи с остальной жизнью. В отличие от эпохи господства буржуазии, ожидалось, что возникнет не иллюзорная, вымышленная культура, существующая как далеко не всем доступный замкнутый мир, но вошедшая в жизнь каждого культура форм поведения, труда и общения.

Поставленную грандиозную задачу должен был решать организованный Богдановым Пролеткульт. В рамках Пролеткульта по всей стране, еще во время Гражданской войны, появились многочисленные литературные и театральные студии, работавшие над воспитанием рабочей массы и созданием способного к полному преобразованию жизни нового коллективного организма. Новая (пролетарская) культура не могла возникнуть сама собой, благодаря классовому самосознанию рабочих, но должна была быть плодом сознательной научной организации. Для этого требовалась разработка идеальной организации человеческих масс, живущих и трудящихся, как одно совершенное целое. Один из талантливых сотрудников Богданова, Алексей Гастев, так определял программу Пролеткульта: «Мы движемся по направлению к беспрецедентному объективному представлению вещей, в мир механизированной толпы, к подавляющей грандиозности масштаба, в котором личные и лирические чувства будут совершенно неизвестны». Из этих слов видны те глубокие противоречия, которые заключались в теориях Богданова и деятельности Пролеткульта. Их сильной стороной был расчет на самодеятельность рабочей массы, которая, если придать ее движению правильное направление, сама должна была выработать из себя идеальный коллектив. Вместе с тем эти теоретики чрезвычайно упрощали мысли Маркса, представляя общество будущего как целиком поглотившее отдельную личность. Участники студий Пролеткульта не были в состоянии усвоить идеи возглавлявших их теоретиков и начали самостоятельную жизнь, ориентируясь на свое классовое сознание и соглашаясь на «учебу у классиков».

Художники «левого фронта», уже сформировавшиеся как творческие личности в предреволюционный период, были отчасти оппонентами Богданова и Гастева. В составе художественного авангарда были футуристы, кубофутуристы, супрематисты. К числу признанных мастеров принадлежали художники Малевич, Филонов и Татлин, режиссеры Мейерхольд и Таиров, а также поэты Хлебников и Маяковский. Они, как и деятели Пролеткульта, были одержимы идеей кардинального преобразования мира, человека и культуры, но полагали, что лидерами в этом должны быть именно они – творцы нового искусства. Это искусство готовилось преобразовать общество с помощью совершенно нового видения действительности и новых способов воздействия на человека. Эти творцы-новаторы почувствовали, что революция освобождает площадку для их работы, и поспешили этим воспользоваться. Величайшим шедевром раннего конструктивизма стала выполненная Татлиным модель памятника III Интернационалу, который должен был сочетать рабочую функциональность с увлекающим за собой порывом в будущее. Этот порыв, каким бы мучительным он впоследствии ни представлялся, стал прообразом всей советской истории. Пятиметровая модель предполагаемой 400-метровой башни была создана в 1920 году и с огромным успехом показана на Парижской выставке 1925 года.

Работы советских художников привлекли к себе всеобщее внимание еще раньше, на Берлинской выставке 1923 года. Таким художникам, как создатель «Черного квадрата» Казимир Малевич, Павел Филонов или Кузьма Петров-Водкин, уже мерещилось далекое будущее, к которому они и стремились увести своего современника. Это был футуризм в полном смысле этого слова, который реализовывался в весьма различных формах. У многих художников это сочеталось с резкой переменой точки зрения и ломкой традиционной перспективы, что начал делать уже Сезанн, настоящий отец нового искусства. Так, у Малевича преобладал взгляд издалека, где предмет совсем лишался индивидуальности и оставалась только структура, сводимая к простейшим цветовым контрастам. На картинах Филонова, напротив, мы видим многоликость мироздания, характерную для взгляда с близкого расстояния. Тем самым мир у Филонова, как и у Кандинского, находится в состоянии спутанности и еще долго должен приводиться к гармонии. Более близкое зрителю изображение гармонии будущего давал Петров-Водкин, чье видение мира было скорее антитехническим и зовущим к сближению с природным началом. Как и у некоторых других мастеров, в его искусстве сохранялся «образ» действительности и не было окончательного разрыва с иллюзией. Интересно, что различные взгляды на мир, свойственные художникам, находили соответствие и в науке того времени, погружавшейся в глубины материи и готовой устремиться в космос. Это вечное противостояние духа классицизма и духа барокко, целого и детали, теперь проявлялось в новых своеобразных формах. Шла работа и по изменению облика городов. Улицы и площади приобрели невиданное убранство. Маяковский и фотохудожник Родченко начали работать в пропагандистских «Окнах РОСТА».

Нищая жизнь пестрела многообразием явлений, которые многим казались вовсе и не искусством, а чем-то, что не находило названия. Позже это было названо «конструктивизмом», хотя, собственно, конструктивизм был лишь одним из течений в общем движении. Все же идея «конструкции» господствовала в сознании большинства левых художников того времени. Найдя свое наиболее полное воплощение в архитектуре, она оказала влияние не только на изобразительные искусства, театр и кино, но и на практику и теорию литературы. Вокруг идеи «конструкции» группировалось множество людей и формировались различные направления нового искусства.

Что же такое «конструкция» и чему она противостоит? Более ранним в рассуждениях теоретиков и практиков искусства явилось понятие «вещи». О «вещи» говорили и Виктор Шкловский, и Владимир Маяковский, и многие другие. Необходимо, казалось, вскрыть суть «вещи», затемненную рыночной стоимостью. Народное искусство, в котором мастер и зритель были изначально практически неразличимы, наряду с машиной (идеальной конструкцией) становилось образцом для многих художников нового времени. До сих пор в буржуазной среде вещь уходила от своего творца и становилась простым атрибутом или деталью богатого интерьера. При этом происходила неправомерная эстетизация (украшательство жизни), доступная к тому же только господствующему сословию. Требовалось, с одной стороны, подчеркнуть функциональность вещи, а с другой – ее конструкцию, позволяющую проследить пути ее создания. Тем самым зритель-пользователь осознавал полезность предмета – произведения искусства, а с другой стороны, становился участником его создания. Эренбург и Лисицкий начали издавать в Берлине журнал «Вещь», где проповедовались новые идеи, которые в дальнейшем лягут в основу современной теории дизайна. О том же Илья Эренбург писал в книге «А все-таки она вертится», которая была одновременно и манифестом нового искусства, и горестным прощанием с уходящим прошлым. Близкие мысли тот же писатель высказывал в пронизанном трагической иронией романе «Необычайные похождения Хулио Хуренито»: «Взгляните на современную живопись, она пренебрегает образом, преследует задания исключительно конструктивные, преображается в лабораторию форм, вполне осуществимых в повседневной жизни».

Близкие футуристам-литераторам молодые филологи создали ОПОЯЗ – общество по изучению поэтического языка. Они ставили себе задачей анализ существующей литературно-художественной традиции и ее влияния на современность. Душой этого объединения был парадоксально блестящий Виктор Шкловский, опиравшийся на опыт Велимира Хлебникова, в котором он видел «воскресителя слова». Именно воскрешение слов, как и вещей, казалось Шкловскому основной задачей искусства. Он писал о литературном произведении как о единстве материала и приема, благодаря которому материал обнаруживал свою «фактуру», т. е. по сути, скрытые в нем возможности. Идеальную вещь Шкловский, как и многие другие, угадывал в машине, извлекающей максимум возможностей из используемого материала. Машина была той «новой вещью», в которой виделся желанный синтез науки и искусства. Здесь особенно ярко проявлялась идеология конструкции. Важным и прекрасным оказывалось именно то, как устроена машина, как она «работает». Естественно, возникали вопросы: а что же человек? как он должен присутствовать в произведении искусства? Ответ был прост. По отношению ко всякой вещи человек является прежде всего ее творцом. Творцом должен быть не только мастер, но и тот, кому предназначено произведение рук мастера. Для этого как раз вещь и должна быть сделана особым образом, с помощью обнажения «конструкции» или «приема». Но наряду с этим и сам человек должен из «материала» становиться «вещью», полезной и необходимой для всего человечества. О «конструкции» человека говорили представители литературной группы «конструктивисты», которую возглавлял поэт Илья Сельвинский.