Текст книги "Расцвет русского могущества"

Предлагаемый мир руссы понимали не иначе как в образе искренней любви «от всей души и изволенья». Слово «любовь» для них яснее и точнее выражало дело, чем слово «мир» (первое употреблено в договоре семь раз, второе – четыре); поэтому, начиная договор, они, как заметил Шлецер, говорят «не только кротко, но даже по-христиански». Но, в сущности, они говорили только по-человечески, чистосердечно, искренно, движимые простым чувством простой и еще девственной природы своих нравов. Это чувство действующей, а не мертвой любви, называемой в обыкновенных договорах миром, руссы подтверждают делами. Из хартии видно, что на Черном море повсюду они были полными хозяевами, как у себя дома, поэтому они радушно предлагают грекам свои услуги в несчастных случаях мореплавания. Они являются истинными друзьями, когда ладья потерпит крушение; они спасают ее, провожают до дому сквозь всякое страшное место, или в бурю и при противном ветре помогают гребцам, доставляют ладью в Грецию; или, по близости к Руси, отводят до времени в Русскую землю, с тем чтобы и проданный товар с нее, и саму ладью при обычном своем походе в Царьград возвратить восвояси. И за все за это они не требуют никакой платы. Напротив, за всякую обиду пловцам ладьи или за взятое их имущество они ставят себя под ответственность установленного наказания. Читатель может судить, насколько здесь обнаруживаются уже достаточно развитые общественные и международные понятия, которые, конечно, могли возродиться только в земле, с давних веков промышлявшей не разбоем, а торгом и потому искавшей повсюду всяких льгот и охран для водворения дружеских, миролюбивых сношений с соседями. Припомним к этому о господстве на Немецком и Балтийском морях так называемого берегового права, возникшего, по всему вероятию, уже по истреблении немцами балтийских славян и, во всяком случае, господствовавшего по преимуществу только у германских народностей еще в XIII и даже в XV столетии. По этому праву потерпевший крушение и с кораблем, и с грузом поступал в собственность владельца земли, у берега которой произошло несчастие. Ясно, что подобным промыслом могли заниматься только люди, не имевшие никаких побуждений жить в крепком союзе и с соседями, и с дальними странами. Что балтийские славяне, а за ними и русские не так смотрели на это дело, это отчасти видно из заметки Адама Бременского о пруссах. Он говорит, что «пруссы, жившие при море, подавали помощь мореходцам, претерпевавшим кораблекрушение, и плавали по морю с целью защищать их от разбойников». Это было в половине XI века, когда только еще разгоралась борьба немцев с вендами, а на Прусском берегу, как мы уже знаем, существовал русс в своей Славонии в устьях Немана и море называется «Русское море» и земля Русская. Те же побуждения и потребности русс заявляет и на Черном море в начале X века.

Относительно пленных эти руссы, по договору Олега, учреждают на обе стороны выкуп; во избежание споров и ссор соглашаются и у себя установить обязательную греческую определенную цену пленника, 20 золотых[99]99
  См. в Кормчей Закона Градского, грань 34, число 10, об освобождаемых рабах.


[Закрыть]. Дозволение руссам по своей воле оставаться в Греции на военной службе указывает на новую услугу грекам, которая, несомненно, идет из давнего времени, по крайней мере со времен Аскольда, ибо в 902 году, прежде этого договора, там уже служат 700 руссов[100]100
  Шлецер. Нестор. Т. II. С. 785.


[Закрыть]. С другой стороны, это же обстоятельство открывает и ту степень свободы, какой пользовался русский у себя дома. «Да будут своею волею», – говорит договор, объясняя тем, что свободному русину была открыта дорога на все стороны.

Закон о наследстве показывает, что в Царьграде жили из русских не только простые работники, вроде Фотиевых молотильщиков и провевальщиков зерна[101]101
  См.: Забелин И. Е. Скифия и Сарматия. Гл. VII. (Примеч. ред.)


[Закрыть], но и обеспеченные люди, об имении которых стоило хлопотать и даже стоило установить по этому предмету закон, не говоря уже о том, что такой закон свидетельствует также о крепких правомерных понятиях относительно имущества вообще.

«Все это, – замечает Эверс по поводу этой статьи, – свидетельствует о неожиданном развитии купеческой промышленности». К тому же кругу крепкого состояния этой промышленности относится и объясненный нами закон о скрывающемся злодее-должнике. Неожиданное в немецком воззрении на Древнюю Русь происходит от того пустого места, какое было расчищено для норманнских деяний самими же немецкими учеными. Олегов договор лучше всего показывает, что он был только увенчанием очень древнего развития купеческой промышленности по всей стране и особенно между Балтийским и Черным морями.

В обеих хартиях Олега говорит и пишет к грекам Русь. Она является главным деятелем и устроителем договора. Она изъявляет и предлагает мир и любовь от всей души и всей воли, на всегдашние лета. Ясно, что в этой любви и мире больше всего нуждается она, Русь, а не греки. А как она разумеет этот мир и любовь, на это весьма обстоятельно отвечает содержание договоров, которые вообще очень явственно рисуют стремление первоначальной Руси установить с греками добрый и прочный порядок не в военных, а именно в гражданских, торговых делах.

В обеих хартиях Русь представляется как бы купцом, предлагающим свой товар, под видом различных условий; грек стоит, слушает, рассматривает и утверждаешь сделку своим согласием исполнить сказанные условия. Но и он выторговал себе необходимые ограничения для свободных действий Руси, которые вполне и обличают, какова была Русь с другой, собственно военной стороны. Он потребовал, чтобы продовольствия не давать тем, кто ходит в Царьград без купли-торговли, следовательно, было немало и таких, которые назывались только купцами, но приходили в Царьград с иными целями. Вот почему греки требовали, чтобы русь не творила бесчиния в Греческой земле, чтобы жила за городом, в одном указанном месте, да и то с паспортами, и в город за торгом ходила бы одними назначенными воротами, под охраной царского чиновника, без оружия, числом не более 50 человек. Ясно, что и купеческая русь отличалась характером мстителя, который не выносил и малейшего оскорбления и тотчас разделывался с обидчиком по русскому обычаю. В этом характере руси и заключался ее страшный, разбойный облик, который и до сих пор выставляется как бы существенным качеством ее древнего политического бытия. Что в ее среде бывали озорники, воры, злодеи, об этом нечего и спорить; но именно договор Олега вполне и обнаруживает, как сама Русь смотрела на таких злодеев и как она хлопочет об уставе и законе, хорошо понимая, что злодейские дела происходили больше всего от неправды самих же греков.

Русь, судя по договору, имеет весьма отчетливое понятие о широте и полноте власти греческого царя, которого поэтому называет не только царем, но и великим самодержцем. Она таким образом хорошо знает, в чем заключается идея самодержавия, но она вовсе не ведает этой идеи в своем политическом устройстве. Хартии Олега раскрывают, что политическое существо Руси заключалось в городовом дружинном быте, что Русская земля составляла союз независимых между собой городов, во главе которых стоял Киев. В городах сидели светлые князья или светлые бояре. В Киеве сидел великий князь, старший над всеми остальными, у которого остальные князья находились под рукой. Однако эти подручники, по-видимому, были совсем независимы, по крайней мере настолько, насколько это объясняет очень простой титул великого, старейшего – и только. Вот почему мир и договор с греками устраивается «по желанию всех князей» и вдобавок по повелению от всей Руси. Послы идут от великого князя и от всех светлых бояр-князей, дают ручательство от всех князей, требуют и от греков, чтобы хранили любовь к князьям светлым русским и ко всем живущим под рукой великого князя. Таким образом, с греками договаривается не один великий князь, а вся община князей, все княжье. Князья же, как заметил и договор, сидели в своих особых городах. От каждого города в Царьград хаживали свои особые послы и свои гости, которые особо по городам получали и месячное содержание от греков, а это, со своей стороны, свидетельствует, что главнейшими деятелями в этих сношениях были собственно города, а не князья и что князь в древнейшем русском городе значил то же, что он значил впоследствии в Новгороде. По этой причине и самые имена князей нисколько не были важны для установления договора. Договор о них и не упоминает.

Очень любопытно постановление Олега давать на русские города уклады. Если такой устав вместе с данью на две тысячи кораблей по 12 гривен на человека можно почитать эпической похвальбой и прикрасой, то все-таки несомненно, что эти уклады явились в предании не с ветра, а были отголоском действительно существовавших когда-либо греческих же даней, распределяемых именно по городам.

Уклад в отношении дани значит то, что уложено, положено, определено до постоянной уплаты. Это то же, что и теперешний подушный оклад подати или оклад жалованья. Ежегодные дани, дары, стипендии, субсидии еще Рим давал роксоланам, например при императоре Адриане в 117–138 годах. Затем унны получали с Царьграда ежегодную дань сначала в 350 литр, а при Аттиле в 750 и даже 2100. В VI столетии ежегодную дань получали унны-котригуры. Все это были жители нашей Днепровской стороны. Естественно также предполагать, что получаемая дань распределялась между варварами в меру участия разных их племен или земель в общей помощи, в общих походах. Несомненно, что дележ был справедливый и каждый получал столько, сколько приносил своим мечом пользы общему делу. Если очень многие никак не желают признавать в роксоланах и уннах наших славян, то все согласны по крайней мере в том, что в полках Аттилы ходили среди прочих и славяне; а если они ходили, то, стало быть, непременно участвовали и в дележе ежегодных укладов, а потому память, предание о таких укладах по землям, по городам, могла сохраняться на Руси еще с роксоланских времен, и народная былина очень основательно могла присвоить эти уклады победоносному Олегу.

Варвары античного и Среднего века при нашествиях на римские и византийские области всегда собирали свои дружины с разных концов своей дикой страны, всегда и везде, в Галлии, например, при Цезаре, и в Скифии еще от времени Митридата, собирались в поход точно так же, как наш Олег, приглашая на общую добычу или для общей цели всех соседей. Все так называемые полчища Атиллы, подобно полчищам Наполеона, состояли из множества разнородных дружин, которые по естественным причинам должны были получать из завоеванных ежегодных даней свои уклады – оклады. Все это необходимо наводит на мысль, что Олеговы уклады могут служить драгоценным свидетельством участия наших северных и днепровских племен в войнах роксолан, готов, уннов, аваров и т. д.; а уклады именно на города могут свидетельствовать и о существовании у нас городов от самых древних времен.

По летописи Олег называется Вещим больше всего за мирный договор, за то, что воротился в Киев как купец, неся золото, паволоки, овощи, вина и всякое узорочье, т. е. за то, что дал Киеву способ свободно получать все греческие товары. Оттого и народная память о нем исполнена любви и благодарности. Она в летописи отметила, что он жил, имея мир ко всем сторонам, и что о смерти его плакались по нем все люди плачем великим. Так народ почитал необходимым поминать хорошего князя. Эти люди провожали в могилу не только освободителя и первого строителя Русской земли, но и первого ее доброго хозяина, первого ее великого промышленника, выразившего в своем лице основные черты общенародных целей и задач жизни.

По случаю смерти Олега летопись рассказывает легенду, что он умер от своего любимого коня. Однажды, еще до Цареградского похода, Олег спросил волхвов-кудесников: от чего приключится ему смерть? Один кудесник утвердил, что он умрет от коня, на котором ездит и которого больше всех любит. Олег поверил и удалил любимого коня, повелев его беречь и кормить, но к себе никогда не приводить. Так прошло несколько лет. Уже на пятый год после славного похода он вспомнил о коне и спросил конюшего, где любимый конь? «Давно умер», – ответил конюший. Олег с укоризной посмеялся над кудесником: «То-то волхвы, все неправду говорят, все ложь! Конь умер, а я жив!» Он захотел взглянуть хотя бы на кости своего старого друга. Велел оседлать коня и поехал на место, где лежали останки. Кости были голы, и череп голый. Князь подошел к костям, двинул ногой череп и, посмеявшись, примолвил: «От сего ли черепа смерть мне взять!» В ту минуту из черепа взвилась змея и ужалила князя в ногу. С того он разболелся и помер.

Не во всем, но сходный рассказ существует и в поздних исландских сагах, куда он мог попасть или из одного общего источника с нашим, или прямо из Руси, ибо основа его, по-видимому, принадлежит еще античной, скифской древности и может скрывать в себе иносказание или миф о погибели героя от любимого, но коварного друга.

Киевляне погребли Олега на горе Щекавице. И спустя двести лет его могила оставалась памятной, потому что была насыпана курганом и обозначала как бы особое урочище под Киевом[102]102
  Устюжский летописец (М., 1781. С. 9–10) отмечает, что Олег, по возвращении из Цареградского похода, «иде к Новугороду, оттуде в Ладогу… и есть могила его в Ладозе». Быть может, в Ладоге существовала некогда могила с именем Олеговой, к которой летописец и присвоил смерть Олега Вещего. У Владимира был боярин Олг.


[Закрыть].

Мы уже говорили о том, что имя Олега, как нередко случается в истории, могло покрыть собой и деяния Аскольда. Нам кажется, что самый договор Олега носит в себе следы того договора, какой мог быть заключен еще при Аскольде.

Первая статья о головах, о проказе убийства, прямо свидетельствует, что повод начинать договор такой статьей существовал именно при Аскольде и подробно изображен Фотием. Мы увидим, что договоры вообще ставили на первом месте именно те обстоятельства, из-за которых возникали затруднения и ссоры приводили к договорному соглашению. Святослав начинает тем, что клянется никогда даже и не помышлять о походе на греков; Игорь начинает тем, что обещается давать русским послам и гостям грамоты с обозначением, сколько именно русских кораблей идет в Грецию. Эти обстоятельства прямо указывают конечные цели или существенные поводы для соглашений. Олегова же первая статья вполне объясняется только рассказом Фотия о наглом убийстве русского в Царьграде. Могло случиться и при Олеге такое же событие, но тем естественнее было повторить и при Олеге те ряды, какими установлен был мир после Аскольдова похода. Весь Олегов договор развивает главным образом уставы для обеспечения и охраны личности, чего добивалась Русь и в 865 году. Итак, нам кажется, что основу для договорных сношений с греками впервые положил Аскольд или его поколение и что Олег только еще больше утвердил и распространил положенное основание, и, по всему вероятью, без кровопролития, чем и заслужил особую признательность народа. Таким образом, уже поколение Аскольда своими деяниями довольно явственно обозначило зарождение Руси в смысле политического тела.

Подвиг Аскольда окончился водворением правила и порядка в сношениях с Царьградом. После Фотиева рассказа нельзя и сомневаться в том, что этот подвиг был предпринят именно только с целью обуздать наглое своеволие греков в отношении хотя бы и к варварской Руси.

По рассказу летописи, в одно и то же время, почти в один год, на севере и на юге кто-то действует одинаково, по одной идее, хотя и из особых гнезд, вполне независимых друг от друга. Одинаково, почти в один год, и Новгород, и Киев начинают одно всенародное дело, а именно ищут правила и порядка; один ищет правильной власти для домашнего употребления, другой – правильных сношений с центром всемирного торга. Все это делают только одни норманны, говорит Шлецер. Только одни норманны, повторяет школа. Но и сам Шлецер, и вся его школа постоянно изображают норманнов разбойниками, наглыми грабителями, которые только о том думают, как бы где что схватить и захватить, почему и самые походы Руси на Царьград описываются по преимуществу разбойными делами. А между тем основной смысл этих первых движений Руси вполне наглядно и в точности обличает только одни самые мирные побуждения, обнажавшие меч в крайней необходимости, из одного желания добыть себе долгий и благодатный мир и спокойствие.

Кто же на самом деле так действовал? Несомненно, так действовали люди, для которых целью жизни быль правильный торговый промысл, а вовсе не разбойный норманнский захват чужого добра. Так действовал разум всего передового, наиболее деятельного населения нашей страны; так действовала вся земля или та соль земли, которая держала в руках торги и промыслы по всем главнейшим углам страны. Здесь опять невольно вспоминается летописное предание, что по всем главным городам к началу нашей истории сидели пришельцы варяги – конечно, венды, балтийские славяне, распространявшие по Русской земле совсем иные порядки и нравы, чем те, какие обыкновенно приписывают варягам-норманнам. Поколение, призвавшее в Новгород Рюрика и в Киеве давшее место Аскольду, само собой строило уже основание для будущей русской народности. Оно сосредоточивалось на двух окраинах торгового греческого пути разрозненно, но с одной целью – чтобы владеть самостоятельно и независимо морским ходом, за море к варягам и за море к грекам. Оно образовало два особых гнезда, две особые народные силы, которые и дальше могли бы идти друг от друга независимо и самостоятельно, если б в их политических корнях лежали начала разнородности. Но они даже и по имени были однородны. Они были созданы одним племенем варягов-вендов.

Олег соединил разрозненную силу в одно место, дал ей одно средоточие, одну волю и тем, как бы следуя закону первобытного творчества, основал Русскую твердь. Но, повторим, Олег был исторический деятель и из ничего творить не мог. Твердь эта готовилась быть твердью с незапамятных времен. Она успела выработать в своей жизни самое существенное начало для дальнейшего развития – живую потребность порядка, правила, устава и, стало быть, потребность правильной власти. Но все это вырабатывается и создается повсюду у всех исторических народностей не столько историческими деятелями, сколько самой жизнью народа, многообразными отношениями народа между собой и с соседями. Исторические деятели в этих случаях являются, по призыву ли, по захвату ли, только выразителями давнишнего народного хотения, давнишней назревшей народной потребности.

Русская твердь вместе с тем еще до призвания князей успела выработать и особую форму, особый образ для своего политического существования. Она выработала город, особое земское общество, которое и владело всей землей, которое и с призванием князей не изменяет своих дел и стремлений и ведет самого князя к тем же старозаветным целям. По-прежнему, хотя и с новыми силами Русь является только дружиной городов, где были старшие и младшие, но еще не рождалось и помышления о государе в смысле норманнского феодала или греческого самодержца. С призванием князей только с большей самостоятельностью отделяется военное сословие и действует как передовая главная общественная сила под именем княжей дружины.

По смерти Олега стал княжить Игорь, сын Рюрика. Но если сам Рюрик только легенда, мечта, то откуда же происходил этот Игорь, живой человек, памятный даже и грекам, записанный в их летописи? На это нет другого ответа, кроме летописного сказания, что он действительно был сыном Рюрика. Олегом он принесен в Киев малюткой. Олег его вырастил и женил на Ольге, приведенной из Пскова. Во все время Олегова княжения он оставался совсем незаметным и не помянут даже в договорной греческой грамоте. Имя Игорь, как уверяют, скандинавское, написанное по-гречески Ингор, а у скандинавов был Ингвар. Покойный Гедеонов раскрыл до очевидности, что это имя может быть также и славянским. Но по-русски и по смыслу многих, очень важных обстоятельств его жизни Игоря можно именовать Горяем, как прозывали у нас людей несчастливых, злосчастных. Многое в жизни ему не удавалось, и самая жизнь его окончилась злосчастной погибелью. Иначе такие люди назывались Гориславичами, Гориславами[103]103
  Примечательно, что князья, носившие имя Игоря, были также Гориславичами, как и их старый предок. Игорь Ольгович убит киевлянами, Игорь Святославич попал в плен к половцам и воспет в известном «Слове», Игорь Глебович (из Рязанских) также был пленен Всеволодом Суздальским.


[Закрыть]. Однако первое дело Игоря было удачно. Древляне, сидевшие у Олега долгое время мирно, тотчас после его смерти заратились против Игоря, или, по другому выражению, «затворились» от него, отказались платить дань. Игорь победил их и наложил дань больше Олеговой. Тем же порядком было усмирено и другое родственное Руси, но совсем непокорное племя – уличи. Они жили в низовьях Днепра, по всему вероятью, в запорожских местах, в геродотовской Илее, в болотистой и лесной земле, известной у нас под именем Олешья. В соответствие позднейшей Запорожской Сечи у них был также неприступный город Пересечен, как видно, значивший то же самое, что и Сеча, осек. Нет также сомнения, что они по месту своего жительства и по своей независимости и неукротимости могли создавать Руси значительную помеху во время торговых походов в Царьград. Чем больше развивались и устраивались связи с Грецией, тем необходимее становилось окончательно устроиться и с уличами. Вот почему летопись, не говоря прямо, в чем было дело, указывает, однако, что войны с уличами начались еще при Аскольде, продолжались при Олеге, который водил уличей уже на греков, и окончились при Игоре. Был у Игоря воевода Свентелд, который так же, как Олег древлян, примучил и это племя. Игорь возложил на них дань и отдал ее в пользование Свентелду. Долго не поддавался только один город Пересечен. Воевода сидел около него три года и едва взял. Тогда уличи совсем перебрались с Днепра в землю геродотовских алазонов, между Бугом и Днестром. Да и сами они, по всему вероятию, были потомками тех же алазонов или средневековых днепровских аланов, улцинцуров, аульциагров. Указание летописи, что только один их город не сдавался три года, заставляет предполагать, что были и другие города, взятые без особых усилий. Действительно, в середине X века, когда эта Днепровская сторона принадлежала уже печенегам, Константин Багрянородный упоминает о развалинах шести городов, лежавших по западному берегу Днепра, при переправах через реку. Один из городов назывался по-гречески Белым; другие носили печенежские имена, все с окончанием – кат, что может указывать и на славянское «ката», «кота», «хата». Между развалинами находились следы церквей и каменных крестов, почему иные думали, что там некогда жили греки[104]104
  Сум П. Ф. Историческое рассуждение о пацинаках, или печенегах // Чтения Общества истории и древностей российских. 1846. № 1. Смесь, 19. Припомним имена русских мест Которосль, Катагощ и т. п.


[Закрыть].

Таким образом, греческий путь от варягов до самого Царьграда был вполне прочищен и теперь находился уже в одной руке, которая поэтому и могла твердо подписывать разные обязательства в договорах с греками.

Но от варягов по Русской стране существовала еще дорога в иной морской угол, от которого страна также во многом зависела и нуждалась в нем. То был Симов жребий, далекий восток, богатое и цветущее в то время Каспийское поморье.

Об отношениях Руси к этому краю летопись ничего не помнила и не знала и как бы ничего не хотела знать. Она в своей географии не упомянула даже о реке Доне. Можно полагать, что составителю Повести временных лет не встретился ни один человек, который что-либо знал или помнил о русских делах с востоком. В этом случае очень заметный пробел нашей летописи значительно пополняют ученые арабы.

Мы уже говорили, что, по их свидетельству, еще в 60–70-х годах IX столетия, когда впервые и над Царьградом пронеслось имя Руси, русские купцы, они же и славяне, ходили по Волге не только в Хазарию, но и к юго-восточным берегам Каспийского моря (Астрабад[105]105
  Совр. г. Горган (Иран). Джурджан – вариант названия того же города, а также реки Горган. (Примеч. ред.)


[Закрыть]) в страну Джурджан, где высаживались на любой им берег, а иногда провозили свои товары по тамошнему порядку на верблюдах даже в Багдад. Быть может, это были походы новгородские, независимые от Киева. Киевская Русь освободилась от хазарского владычества еще при Аскольде, что вполне согласуется и с рассказом патриарха Фотия. При Олеге Новгород перебрался в Киев: разрозненная Русь соединилась и теперь уже из Киева стала действовать еще сильнее. Однако освобождения от хазарских даней было недостаточно. Теперь, по-видимому, Русь добивалась уже прямой и вполне свободной дороги в закаспийские страны и, кроме того, очень желала устроить себе независимое, безопасное и самостоятельное пребывание в тамошних местах, подобно тому как она добилась наконец того же самого даже и в Царьграде. Хазары, потерявши свои дани, все-таки не могли жить без русских товаров и потому не препятствовали русской торговле. Они, напротив, как сейчас увидим, действовали даже заодно с Русью.

Немудрено, что их политические и торговые выгоды в сношениях с закаспийскими странами в иных случаях могли с русскими попадать на один путь. Для промышленника, купца важнее всего был порядок, устав, закон, ограждавший безопасность его личности и его имущества, дававший известную свободу действий. Какие были порядки на этот счет в закаспийских странах, нам неизвестно; но несомненно, что и там, как и в Царьграде, случались беспорядки, обиды и даже убийства, которые по русским понятиям всегда требовали отмщения. Конечно, для бессильной Руси отмщение было невозможно; но в это время, явившись народной силой, она уже не могла прощать обид и рано ли, поздно ли, выждав случай и время, всегда наносила своему обидчику более или менее чувствительный удар.

Арабы рассказывают, что еще около 880 года русские приходили в устье реки Джурджан, воевали и были все побиты; что через 30 лет они снова приходили туда же на 16 кораблях, успели произвести опустошения, грабежи и убийства и были тоже побиты или взяты в плен. Это случилось в 909–910 годах. Вскоре после этой второй неудачи русь собралась в таком количестве и произвела повсюду такое мщение, о котором рассказывали, что это было первое вражеское нашествие на мирный Каспий, никогда до той поры не испытавший ничего подобного.

Об этом походе оставил довольно обстоятельный рассказ араб Масуди, почти современник происшествия. Время похода относят к 913–914 годам, когда были усмирены древляне и Игорева дружина могла свободно располагать своими силами.

Из Киева к устьям Волги на кораблях в то время чаще всего плавали вниз по Днепру и по Черному морю, оно же и Русское море, говорит Масуди, ибо оно принадлежит русским и никто, кроме них, руссов, не плавает по нему. На этот раз Русь скопилась в пятистах кораблях, в каждом по сто человек. Обогнув Таврический полуостров[106]106
  То есть Крым. (Примеч. ред.)


[Закрыть], она пришла в Боспорский (Керченский) пролив, где хазарский царь держал сильную стражу и никого не пропускал в свои земли. И теперь еще по всему Таманскому полуострову на видных и высоких местах встречаются следы старых городков, иногда сложенных из камней, выбранных от древнегреческих городищ и даже надгробных памятников. Несомненно, что с этих вышек наблюдали по морю во все стороны и хазары. Внезапный приход руси в таком множестве кораблей наделал бы, конечно, большую тревогу и потому естественно предполагать, что этот поход заранее, по уговору, был уже известен хазарам.

Масуди говорит, что руссы, прибыв в пролив, послали просить хазарского царя, чтобы пропустил их на грабеж в Хазарское море, а они за то отдадут ему половину всей добычи. Царь согласился. Руссы прошли Боспор и Азовское море, вошли в устье Дона и поднялись до перевала в Волгу, вероятно, до самого хазарского Саркела, вблизи теперешней Качалинской станицы. Здесь они точно так же, как Олег, должны были перевести свои корабли на колесах в Волгу. Вниз по реке до ее устья или до хазарской столицы было уже недалеко. Переехав в море, корабли распространились отрядами по всем его богатым прикавказским и закавказским берегам, от Баку, или Нефтяной страны, и до Астрабада. «Руссы проливали кровь, брали в плен женщин и детей: грабили имущество, распускали всадников для нападений, жгли села и города». Народы, обитавшие около этого моря, с ужасом возопили. С древнейшего времени не случалось им даже и слышать, чтобы враг когда-либо нападал на них в этих местах. Приходили сюда только корабли купцов да лодки рыболовов.

Разгромив эти мирные и богатые берега, руссы отошли к Нефтяной земле и поселились на отдых на разбросанных против нее островах. Тогда, опомнившись от удара, жители вооружились, сели на корабли и купеческие суда и отправились к островам. Но руссы не дремали и встретили врага таким отпором, что тысяча мусульман были изрублены и потоплены. Многие месяцы руссы оставались на море полными хозяевами. Никто из тамошних народов не осмеливался подступить к ним; все, напротив, в большом страхе только укрепляли береговые места и ежеминутно ждали их прихода. Наконец, обремененные добычей, они ушли. Приплыв к устью Волги, руссы послали хазарскому царю обещанную половину грабежа. Узнали об их возвращении все мусульмане хазарской столицы, особенно гвардия, и стали говорить царю: «Позволь нам отомстить, ведь этот народ нападал на наших братьев, мусульман, проливал их кровь и пленил их жен и детей!» Не мог отговариваться хазарский царь и поспешил только известить руссов, что мусульмане поднимаются на них.

Мусульмане собрались побить руссов при входе их в город. С мусульманами много было и христиан, живших в хазарской столице. Всего собралось около 15 тысяч на конях и в вооружении. Как только завидели враги друг друга, руссы тотчас вышли из судов и началась битва, которая продолжалась три дня. Однако Бог помог мусульманам и руссы были разбиты: кто был убит, кто утоплен. Тысяч пять из них спаслось и убежало вверх по Волге; но и там буртасы-болгары всех побили. Сосчитано убитых мусульманами по берегу хазарской реки около 30 тысяч. Сколько воротилось отважных мореплавателей домой, неизвестно. Но нет сомнения, что кто-нибудь принес же на родину весть о том, какими ручьями русской крови обагрились берега и самый поток Волги. А кровь русская нигде даром не пропадала.

Верны или неверны указанные цифры, но они свидетельствуют одно: что Русь в этом походе была очень несчастна и возвратилась домой не только без добычи, но, быть может, действительно только в незначительном остатке спасшихся бегством героев.

Вслед за этим несчастным подвигом на Русскую землю впервые пришли печенеги. Могло случиться, как и действительно бывало, что эти степняки слышали о несчастном конце русского похода и приблизились к русским землям, дабы воспользоваться обстоятельствами. Они в то время передвигались из-за Волги по следам венгров и, подобно всем кочевникам, имели обычай нападать на неприятеля врасплох, когда не оставалось дома защитников земли. Игорь умирился с ними и они прошли дальше к Дунаю в помощь грекам, призывавшим их на болгар.

Если мы припомним, как были призваны греками авары для укрощения днепровских же и дунайских славян, то можем заключить, что для тех же целей были вызваны со своих мест венгры, а потом и печенеги. Очень хитрая, но близорукая политика византийцев всегда старалась натравливать своих врагов друг на друга. И особенно Византия боялась, когда оседлое население устраивалось в независимое государство, когда у варваров заводились единство и порядок, порождавшие неминуемое народное могущество. В таком могуществе в это время находились соседи византийцев – болгары. Из опасения перед их завоеваниями греки и заводили дружбу с кочевниками, которых вообще нетрудно было привлекать к переселениям и к занятию чужих земель, тем более что на дальнем востоке, за Волгой и Уралом, давно уже шла кочевая борьба и кочевники вытесняли друг друга со старых жилищ.