Текст книги "Расцвет русского могущества"

Описание несчастной Святославовой войны в существенных чертах очень правдиво и у греков, но оно, по греческому обычаю, представлено в виде похвального слова и полководцу Варде, и особенно самому царю и потому, для полноты надлежащего впечатления, о многих не подходящих под похвалу вещах скромно умалчивает. Во всем повествовании у Кедрина и Льва Диакона видно какое-то особое старание представить греков постоянными победителями даже в мелких делах.

Из этого самого описания всякий может видеть, что до Адрианополя руссы шли победоносно и неукротимо, а тут все дело покончили со стороны греков богатырские рассечения коня и богатыря, а главным образом наставшая ночь, во тьме которой руссы исчезли совсем и больше не возвращались. А между тем император, «не могши более сносить высокомерной их дерзости и явного к себе презрения, решился сам вести с ними войну и всю зиму готовился к этому походу, обучая сухопутное и морское войско, производя смотры огненосным судам, устраивая полк бессмертных, заготовляя и перевозя к Андрианополю запасы и т. д.».

Все это он мог спокойно делать, обольстив и усыпив врагов заключенным миром, дарами, данью. В это время он даже женился и очень весело справлял свою свадьбу праздниками, торжественными играми, щедрой раздачей милостыни бедным и особенно наград всем чиновникам.

«Как скоро зимняя мрачность переменилась в весеннюю ясность, государь, поднявши крестное знамение, изготовился в поход против руссов». Прямо из дворца пошел он прежде всего молиться в храм Христа Спасителя, оттуда в славную церковь Софии, просить у Бога себе ангела-путеводителя и предшественника войску, и затем в храм Богоматери Влахернской, избавительницы Царьграда от нападения той же Руси. Уже эти выходы хорошо объясняют, какой опасности ожидал себе Цимисхий.

Из Влахернского дворца он любовался на собранные в заливе огненосные суда, числом 300, смотрел искусное и стройное их плавание и примерное сражение и, наградив гребцов и воинов деньгами, повелел им идти в реку Истр (Дунай), чтобы запереть руссам возвращение домой. Корабли поднимались к Дунаю, а император тем временем дошел до Адрианополя. Здесь он с радостью узнал, что о русских нигде не было слышно, что тесные и опасные горные проходы к Болгарии, называемые мешками, оставались без защиты. Он поспешил пройти эти ущелья и первый пустился в путь с полком своих бессмертных. За ним следовало 15 тысяч пехоты и 13 тысяч конницы. Прочее войско с обозами и осадными орудиями шло позади, не спеша.

Скоро и совсем неожиданно для русских он явился у самой Преславы, или Переяславца Балканского. Он подходил к городу с великим торжеством: гром бубен отзывался в тамошних горах, стучали кимвалы (тарелки), громко трубили трубы, доспехи бряцали, кони ржали, ратные криком возвещали победу. Все это приводило руссов в изумление и ужас, восклицает ритор и продолжает: «Но несмотря на то, они немедленно схватили оружие подняли щиты на рамена (щиты у них были крепкие и длинные до самых ног), стали в сильный боевой порядок и как рыкающие дикие звери, с ужасным и страшным воплем выступили против греков на ровное поле перед городом». Битва с обеих сторон была ровная, пока царь не пустил своих бессмертных на левое крыло руси. Это была отчаянная конница, а русь не имела обычая сражаться на конях и никогда тому не училась. Здесь, конечно, разумеется та русь, которая приплывала на Дунай и в Грецию на лодках. Однако у руси искони веков бывало и конное войско, хотя и не особенно многочисленное и сильное. Главную ее силу в далеких морских походах, конечно, всегда составляла пешая рать, они же пловцы и гребцы. Бессмертные смяли эту рать; она побежала и заперлась в городе. Тут греки побили 8500 человек.

В Переяславце сидел известный нам грек Калокир. Он скоро увидал, что с войсками пришел сам император. И нельзя было этого не увидать, потому что золотые царские знаки излучали чрезвычайный блеск и сияние. Калокир тайно, в самую глухую ночь, ускакал к Святославу в Дористол. В городе остался воевода Сфенкел, занимавший третье место после Святослава.

На другой день, это было в великую пятницу, Цимисхий пошел на осаду. После упорного боя город был взят. Кедрин говорит, что ворота были отворены как-то тайно, изменой. Лев Диакон уверяет, что они были сломаны греками; но есть свидетельство, что ворота отворены самими болгарами, которые, по обычаю, встретили Цимисхия с дарами. При этом плененный русью болгарский государь Борис с женой и двумя детьми был снова взять в плен греками. Цимисхий принял его великодушно, объявив, что греки пришли отмстить русским и защитить от них болгар. На болгар такая речь, конечно, подействовала сильно, и после того царь во многих случаях мог рассчитывать на них как на своих союзников. Но русь не ушла из города, а вся собралась в царском дворце, обнесенном оградой. Это, вероятно, был кремль, детинец. В нем хранилась болгарская казна. Овладеть русью в этом ее убежище не было ни какой возможности. Сам император пускался на приступ, но без успеха; греки падали у стен крепости, как снопы. Видя, что приступом ничего хорошего сделать нельзя, царь велел со всех сторон бросать через стены огонь. Кремль запылал. Русские, числом более 7 тысяч, вышли на открытое поле, построились, но тотчас были окружены храбрыми полками Варды и болгарами, сражавшимися теперь за греков. Они отбивались до последнего, ни один не подавался назад, все полегли честно на том же поле, где стояли. Только воевода Сфенкел с немногой дружиной пробил себе дорогу и ушел к Святославу.

Овладев Преславой, император радостно праздновал в ней день Св. Пасхи. К Святославу он отправил русских пленных рассказать, что случилось, и объявить русскому князю, чтобы немедленно выбирал одно из двух: или с покорностью положил бы оружие и, испросив прощения в дерзости, тотчас удалился бы из Болгарии; или готовился бы защищаться и принять конечную погибель.

Святослав, услышав эти вести, печалился и досадовал, но «побуждаемый скифским своим безумием и надменный победой над болгарами, надеялся скоро победить и греков и потому с готовностью собирался встретить императора у Дористола». Дористол был то место, где царь Константин после одержанной победы над скифами увидел на небе крестное знамение и слышал глас с неба: «Сим победиши!» В память этого чуда он и основал здесь город.

Цимисхий спустя несколько дней двинулся к Дористолу и на пути побрал много болгарских городов, которые, отложившись от Руси, сдавались ему беспрекословно. Тогда, чтобы приостановить измену болгарского населения, Святослав захватил всех знатных родом и богатых болгар, числом до 300 человек, и всем велел отрубить головы, а прочих в оковах запер в темницы. Таких было, конечно, 20 тысяч, как уверяет Кедрин, но мы уже знаем, что означало это присловье.

На борьбу с царем Святослав вывел всю свою дружину числом до 60 тысяч человек[149]149
  Лев Диакон. С. 86. Число, конечно, опять преувеличено, см. у Черткова: Русский исторический сборник. Т. VI. С. 342–343.


[Закрыть]. Сомкнув щиты и копья наподобие стены, русские встретили греков, действительно как несокрушимая стена. Началась сильная битва и долго стояла с обеих сторон в равновесии. Сражение колебалось, и победа до самого вечера казалась неизвестной. Двенадцать раз та и другая рать обращалась в бегство. Греческая конница, предводимая самим императором, который сам бросил первое копье, и здесь решила дело. Руссы не выдержали, рассыпались по полю, побежали и затворились в городе. Греки пели победные песни, восхваляли императора, а он раздавал им чины, угощал пирами и тем возбуждал их воинственность.

Император стал под городом, укрепивши свой лагерь рвами и валами. Он все-таки очень боялся руси. Сделавши один безуспешный приступ, он боялся начать осаду и поджидал огненосных кораблей. Как скоро эти страшные корабли показались на Дунае, греки подняли радостный крик. Русские были объяты ужасом – они пуще всего боялись этого мидийского огня. В этой боязни русские поспешили убрать свои ладьи поближе к стенам города. На другой день, с длинными, до самых ног, щитами, в кольчужных бронях, они снова вышли в поле переведаться с греками. Опять такая же отчаянная битва и равенство сил. Попеременно то та, то другая сторона преодолевала до тех пор, пока один из греков не поразил копьем храброго великана Сфенкела. Потерявши воеводу, руссы отступили.

Тут один греческий богатырь, Феодор Лалакон, побил их множество своей железной булавой, размахивая во все стороны, он раздроблял ею и шлемы, и головы.

С прибытием огненных лодок, запиравших выход по Дунаю, Святослав увидел, что надо сесть в крепкую осаду, и потому в ту же ночь укрепил город глубоким рвом. Но у него недоставало главного – съестных припасов. Добывать их приходилось каким-либо отчаянным способом. И вот, в одну темную ночь, когда лил с неба пресильный дождь, блистала страшная молния и гремели ужасные громы, две тысячи руссов садятся в свои утлые однодеревки и отправляются отыскивать хлеба. Они успели обшарить все добрые места далеко по берегам реки и возвращались уже домой. В то время заметили они на одном берегу греческий обозный стан – людей, поивших коней, собиравших дрова и сено. В одну минуту они высадились из лодок, обошли греков через лес, внезапно разгромили их до последнего и с довольной добычей воротились в крепость. Весть об этом походе сильно поразила царя. Он объявил своим воеводам, особенно корабельным, смертную казнь, если вперед случится что-либо подобное. С той поры руссы еще теснее были окружены в своем городе. Повсюду выкопаны были рвы, поставлена стража и по берегу, и по реке, чтобы окончательно сморить осажденных голодом. Это было одно средство воевать с русью, потому что она вовсе не думала прятаться от врага и наносила ему страшные беспокойства своими вылазками. На одной вылазке, когда руссы очень старались истребить греческие осадные орудия, выехал на них сам воевода, близкий родственника царю, Иоанн Куркуй. Он был во хмелю и потому скоро слетел с лошади. Превосходные доспехи, блистающая золочеными бляхами конская сбруя навели русских на мысль, что это сам государь. Они бросились на него и мечами и секирами изрубили его в мелкие части, вместе и с доспехами. Отрубленную голову вздернули на копье и поставили на башне, потешаясь, что закололи самого царя. Летописцы замечают, что воевода Иоанн Куркуй потерпел достойное наказание за безумные преступления против священных храмов. Он, говорят, ограбил многие церкви в Болгарии; ризы и священные сосуды переделал в собственные вещи.

Ободренная этим делом русь на другой день снова вышла в поле и построилась к битве. Греки двинулись на нее густой фалангой. Русский воевода, первый муж после Святослава, именем Икмор, с яростью врезался со своим отрядом в эту фалангу и без пощады побивал греков направо и налево. Тогда один из греческих богатырей, Анема, извлек свой меч и, сильно разгорячив коня, бросился на исполина и поразил его так, что отрубленная вместе с правой рукой голова отлетела далеко на землю. Руссы в изумлении подняли ужасный крик и вопль. С криком радости, тем поспешнее, бросились на них греки. Руссы дрогнули. Закинув щиты на спину, они начали отступать к городу. Греки преследовали их и побивали. После этой битвы греки, обдирая трупы убитых для добычи, находили и женщин, которые в мужской одежде сражались, как храбрые мужчины.

Здесь Лев Диакон рассказывает, что «как только наступила ночь и явилась на небе полная луна, руссы вышли на поле, собрали все трупы убитых к городской стене и на разложенных кострах сожгли, заколов над ними множество пленных и женщин. Совершив эту кровавую жертву, они погрузили в струи Дуная живыми младенцев и петухов. Они всегда совершали над умершими жертвы и возлияния, потому что уважали эллинские таинства, которым научились или от своих философов, Анахарсиса и Замолксиса, – прибавляет ритор, – или от товарищей Ахилла. Ахилл ведь тоже был родом скиф, чему ясным доказательством служат: покрой его плаща с пряжкой, навык сражаться пешим, светло-русые волосы, голубые глаза, безумная отважность, вспыльчивость и жестокость, за что порицает его Агамемнон в сих словах: “Тебе приятны всегда споры, раздоры и битвы!” Тавроскифы (руссы) еще и ныне обыкновенно решают свои распри убийством и кровию. Нечего говорить о том, что русский народ отважен до безумия, храбр, силен, что нападает на всех соседственных народов. Об этом свидетельствуют многие, – прибавляет Л. Диакон, – и даже божественный Иезекиил об этом упоминает в следующих словах: “Се аз навожу на тя Гога и Магога, князя росс”».

Рассуждения византийского ритора очень любопытны. Они показывают, как наша Русь своими подвигами действовала на воображение тогдашних греков и как греческая литература того времени успела связать с русским именем все лучшие предания о скифах, не забывая в том числе и Ахилла, Пелеева сына, и Гога и Магога. В этом отношении очень примечателен и портрет Ахилла в воображении Льва Диакона. Он вполне точно обрисовывал портрет Святославовой руси, а потому и для нас должен служить первым достовернейшим изображением, так сказать, живого лица Древней Руси.

Настал день после этих обрядов и кровавых жертв. Святослав стал думать с дружиной: как быть и что предпринимать дальше? Одни советовали тихо, в глухую ночь, сесть на суда и спасаться бегством. Другие говорили, что лучше заключить мир с греками и таким образом сохранить по крайней мере остаток войска, ибо уплыть тайно невозможно: «Огненные корабли с обеих сторон стоят у берегов и зорко стерегут нас!» Все в один голос советовали прекратить войну. Тогда Святослав, вздохнув от глубины сердца, сказал дружине: «Если мы теперь постыдно уступим грекам, то где же слава русского меча, без труда побеждавшего врагов; где слава русского имени, без пролития крови покорявшего целые страны! До этой поры русская сила была непобедима! Деды и отцы наши завещали нам храбрые дела! Станем крепко. Нет у нас обычая спасать себя постыдным бегством. Или останемся живы и победим, или умрем со славой! Мертвые срама не знают, а убежавши от битвы, как покажемся людям на глаза?» Так говорил Святослав.

Лев Диакон замечает при этом следующее: говорят, что побежденные руссы никогда живые не сдаются неприятелям, но, вонзая в чрево мечи, убивают себя. Они это делают в том веровании, что убитые в сражении на том свете поступают в рабство к своим убийцам.

Дружина не могла устоять против этой речи, и все восторженно решили лечь костьми за славу русского имени.

24 июля 971 года, рано на заре, все руссы под предводительством князя вышли из города и, дабы никто в него не возвратился, крепко заперли все городские ворота. Настала битва жестокая. К полудню греки, палимые солнечным зноем, томимые жаждой, почувствовали изнеможение и начали отступать. Руссы, конечно, еще больше горели от зноя и жажды, но теснили греков жестоко. Опять является на помощь император, воодушевляет греков, повелевает принести вина и воды. Утолив жажду, греки снова вступают в бой; но сражение идет равносильно, не поддается ни та, ни другая сторона. Вот греки лукаво побежали. Руссы бросились за ними. Но это была только хитрая уловка вызвать русь в далекое поле. Произошла еще более ожесточенная схватка. Здесь греческий воевода Феодор Мисфианин упал с убитого коня. Обе рати бросились к нему, одни хотели изрубить его, другие хотели его спасти. Воевода успел сам себя защитить. Он, схватив за пояс одного русса и размахивая им туда и сюда, наподобие легкого щитика, отражал удары копий и мечей. Греки вскоре спасли своего героя, и оба воинства, не уступив друг другу, прекратили битву.

Испытавши такой натиск, видя, что с русью вообще трудно бороться, не ожидая и конца этой борьбе, царь Иоанн задумал решить брань единоборством и послал к Святославу вызов на поединок. «Лучше смертью одного прекратить борьбу, чем помалу губить и истреблять народ, – говорил он. – Из нас двоих кто победит, тот пусть и останется обладателем всего!» Святослав не принял вызова. Быть может, хорошо зная, что здесь могла скрываться какая-либо хитрость льстивого грека, он с презрением ответил царю: «Я лучше своего врага знаю, что мне полезно. Если царю жизнь наскучила, то на свете есть бесчисленное множество других путей, приводящих к смерти. Пусть он избирает, какой ему угодно!» По всему видно, что этот вызов был только хитрой проволочкой дела с целью приостановить битву и собраться с силами. Император в это время успел отрезать руссам возвращение в крепость, что, конечно, возбудило еще больше их стойкость и неустрашимость. С новой яростью восстало кровопролитное побоище. Обе стороны боролись отчаянно. Долгое время не было видно, кто останется победителем. Греческий богатырь Анема, поразивший накануне Икмора, напал теперь на самого Святослава, который с бешенством и яростью руководил своими полками. Разгорячив коня несколькими скачками в разные стороны (причем всегда побивал великое множество неприятелей), Анема поскакал прямо на русского князя, поразил его в плечо и повергнул на землю. Только кольчужная броня и щит спасли Святослава от смерти. Зато богатырь тут же погиб вместе с конем под ударами русских копий и мечей. Кедрин говорит, что удар был «нанесен мечом посреди головы» и что только шлем спас поверженного князя. В ярости с громким и диким криком руссы бросились на греческие полки, которые наконец не выдержали необыкновенного стремления и стали отступать. Тогда сам император с копьем в руке храбро выехал со своим отрядом навстречу и остановил отступление. Загремели бубны, зазвучали трубы: греки вслед за царем оборотили коней и быстро пустились на неприятеля. Тут внезапно приблизилась с юга свирепая буря, поднялась пыль, полил дождь прямо в глаза русской рати, и, говорят, кто-то на белом коне явился впереди греческих полков, ободрял их идти на врага и чудесным образом рассекал и расстраивал ряды руссов. Никто в стане не видывал этого воина ни прежде, ни после битвы. Его долго и напрасно искали и после, когда царь хотел достойно его наградить. Впоследствии распространилось мнение, что это был великий мученик Феодор Стратилат, которого царь молил о защите и помощи. Да и случилось, что эта самая битва происходила в день празднования памяти святого Феодора Стратилата. Сказывали еще, что и в Царьграде, в ночь накануне этой битвы, некая девица, посвятившая себя Богу, видела во сне Богородицу, говорящую огненным воинам, ее сопровождавшим: «Призовите ко мне мученика Феодора!» Воины тотчас привели храброго вооруженного юношу. Тогда Богоматерь сказала ему: «Феодор! Твой Иоанн (царь), воюющий со скифами, в крайних обстоятельствах, поспеши к нему на помощь. Если опоздаешь, то он подвергнется опасности». Воин повиновался и тотчас ушел. С тем вместе исчез и сон девы.

Предводимые верой в святое заступничество, греки одолели русских и гнали их, побивая без пощады, до самой стены города. А ворота в городе уже успел затворить Варда Жестокий.

Сам Святослав, израненный и истекавший кровью, не остался бы жив, если б не спасла его наступившая ночь. Говорят, в этой битве у руссов было побито 15 тысяч человек, взято 20 тысяч щитов и множество мечей; а у греков убитых сосчитали только 350 человек и множество раненых. В таких случаях мера хвастовства всегда определяет меру испытанного страха и опасности.

Святослав всю ночь печалился о побиении своей рати, досадовал и пылал гневом, говорит Дев Диакон. Но, чувствуя, что все уже потеряно, и желая сохранить остаток дружины, он стал хлопотать о мире. На другой день утром он послал к царю мирные условия, которые состояли в следующем: русские отдадут грекам Дористол и возвратят пленных; совсем оставят Болгарию и возвратятся на своих судах домой; для чего греки должны безопасно пропустить их суда, не нападая на них с огненными кораблями. Затем греки позволяют свободно привозить к ним из Руси хлеб и посылаемых из Руси в Царьград купцов считают по старому обычаю друзьями.

Цимисхий весьма охотно принял предложение мира, утвердил условия и дал на каждого из русской рати по две меры хлеба. Тогда получивших хлеб было насчитано 22 тысячи. Столько осталось от 60 тысяч; прочие 38 тысяч пали от греческого меча.

Русское предание ничего не говорит о борьбе Святослава с самим царем при Дористоле (Дерестре) и прямо оканчивает свою повесть последним решением Святослава взять у греков мир. Но в этом месте в летописи существует видимый пропуск[150]150
  После речи: «И взвратися в Переяславец (мало не дойдя Царяграда) c похвалой великой». Затем идет рассказ уже о делах под Дористолом: «Видев же мало дружины… посла слыко цареви в Деревстр…» (Полное собрание летописей. Т. I. С. 30; у Черткова, с. 262).


[Закрыть]. От славной победы у Адрианополя сказание вдруг переносится к последним переговорам о мире. Святослав думает сначала сам про себя: «Дружины мало, многие в полку погибли… Что, если какой хитростью греки избиют остальную мою дружину и меня? Пойду лучше в Русь и приведу больше дружины». С этой мыслью он посылает сказать царю: «Хочу иметь с тобой мир твердый и любовь». Царь обрадовался и прислал дары больше первых. Принявши дары, Святослав стал рассуждать с дружиной: «Если не устроим мира с царем, а он узнает, что нас мало, и придет и обступит нас в городе, – что тогда? Русская земля далече, печенеги с нами воюют, кто нам поможет? Возьмем лучше мир с царем, благо он взялся давать дань. И того будет довольно нам. А не исправить дани, тогда соберем войска больше прежнего и вновь из Руси пойдем к Царюграду». Эта мысль полюбилась всем. Тотчас отправили к царю послов с решением: «Так говорит наш князь: хочу иметь любовь с греческим царем, совершенную на все лета».

Летописец опять списывает документ с подлинника. Из слов документа видно, что на основании уже бывшего совещания или договора, при Святославе и при Свенельде, теперь написана особая хартия при после царя, Феофиле, в Дерестре, где, стало быть, русь оставалась до окончательного заключения мира.

По своему существу эта хартия есть только утвердительная клятвенная запись, которую греки потребовали, вероятно, для большего уверения в исполнении сделанного уговора. Святославу бояре и вся Русь поклялись иметь мир и любовь со всеми (и будущими) греческими царями; никак и никогда не помышлять и никого другого не приводить на Греческую страну, и на Корсунскую с ее городами, и на Болгарскую; если и другой кто помыслит, то воевать и бороться с ним за греков. Клялись опять Перуном и Волосом.

Шлецер, прочтя приятно и подробно описанную историю этой войны у византийцев, напал со свойственным ему ожесточением на нашего летописца, упрекая его «в нестерпимо глупом, самом смешном хвастовстве и очевидном противоречии самому себе», не только византийцам. «Русский временник, – говорить он, – в сем отделении подвергается опасности потерять к себе всякое доверие и лишиться всякой чести». Критик, однако, утешает себя надеждой, что «найдутся, быть может, списки, в которых все это рассказывается иначе…». «Когда руссы теряют сражение за сражением, город за городом, – продолжает критик, – тут именно побитые руссы получают от победителей большие дары, кои они называют данью и проч. Глупый человек, лгавший так безрассудно, верно, думал, что патриот непременно должен лгать! <…> Напротив того, византийским временникам я верю во всем», – утверждает критик и употребляет старание действительно во всем их оправдать[151]151
  Шлецер. Нестор. Т. III. С. 609, 610, 612, 616.


[Закрыть], даже и в несообразности чисел побитого русского войска, прибавляя, что «с тем и рассуждать нечего, кто прямо говорит, что византийцы лгут, а один Нестор только говорит правду».

Здесь увлечение знаменитого критика именно своею критикой, направленной только на Нестора, высказалось в полной силе. К сожалению, он задался одной мыслью, что если конец Святославовой войны был несчастлив, то, следовательно, и ее начало, и все ее продолжение тоже не могло быть счастливо. Византийцы рассказали, что с самого начала Святослав терпел постоянные поражения; но они же при описании каждой битвы отмечают, что дело на обе стороны происходило равно успешно и что только ночь и всегда одна ночь мешала совсем истребить русское войско; что если греческие герои проигрывали и падали, то по большей части оттого, что бывали во хмелю. Русское предание ставит одну битву, самую начальную, и говорит, как бы делая общую оценку и всех других побоищ, что она была трудна, что Русь испугалась множества войска и что Святослав едва одолел. Затем он воюет дальше и грады разбивает до самого Адрианополя, о чем утверждают и византийцы. Русское предание вообще выставляет на вид, что борьба шла с великим трудом и опасностями и что, главное дело, у Святослава не было достаточно войска. Русский герой почти на каждом шагу старается обмануть греков количеством своего войска и постоянно заботится о том, как бы не погибла вся дружина.

Скромное хвастовство (а вернее всего, пропуск) русского предания заключается лишь в том, что оно позабыло или вовсе не хотело упоминать о трудных и все-таки достославных для Руси битвах у Дористола, которые продолжались целых три месяца и нисколько не укрощали Святослава. Он при всяком случае постоянно и свободно вылезал из города и наносил врагу удар за ударом, так что Цимисхий принужден быль звать его лучше на единоборство.

Шлецер, прочитавши Льва Диакона, приятно и подробно написавшего похвальное слово Цимисхию, до того сделался пристрастен к этому герою, что прямо уже говорит, вопреки самому панегиристу, что Дористол был взят, только неизвестно как.

Дористол был оставлен по договору о мире самим Святославом, запросившим мира, по благоразумному рассуждению всей дружины, что в голоде и без всякой помощи со стороны воевать дальше невозможно. Об этом подробнее других рассказывает Кедрин. «Все обстоятельства брани стекались к утеснению россиян, – говорит он. – Им не оставалось надежды получить от других себе помощь; единоплеменники их находились далече, а соседи, венгры, печенеги, боясь греков, отреклись от всякого вспомоществования. Болгарская земля (не ведая своего настоящего врага) город за городом отдавалась в руки грекам. Что оставалось делать? Бедствовали руссы в припасах, ибо ниоткуда их нельзя было достать; греческие корабли на Дунае тщательно за этим наблюдали. Между тем к грекам повседневно притекало обилие всех благ, и прибавлялись силы, конные и пешие…»[152]152
  Кедрин. Деяния. Т. II. С. 118.


[Закрыть] Вот что говорит Кедрин.

И все-таки честь русского меча нисколько не была оскорблена. Этот меч не вырвали из рук у Руси и не принудили положить его после кровавого дела. Напротив, его страшились до последней минуты. Последнюю победу над Русью, как видели, одержала собственно буря, отчего византийцы и приписывали свой успех чудесному заступлению святого Феодора. Цимисхий так был рад и так благословлял благополучный для него конец этой войны, что: 1) выстроил великолепный храм над мощами святого Феодора и на его содержание определил великие доходы. Самый город, где почивали мощи, вместо Евхании проименовал Феодорополем; 2) выстроил во дворце новый храм Спасителю, не пощадив никаких издержек на великолепное его украшение; 3) отложил обременительную народную подать с домов; 4) повелел на монетах изображать образ Спасителя и на обеих сторонах начертывать слова: «Иисус Христос. Царь царей», чего прежде не бывало и что соблюдали и последующие императоры. Все это показывает, в какой степени была опасна и тяжела для греков борьба с Русью. Все это служит также свидетельством, что русское предание без всякого хвастовства рассказывает одну полную правду и излагает дело вполне исторически, т. е. в его существенных чертах. Оно рисует достовернейший общий очерк всего события, всех битв, всех переговоров, всех обстоятельств войны и всех отношений к грекам. Это общий приговор народной памяти над совершившимся народном делом. Все русское патриотическое хвастовство, которое так смутило Шлецера, высказывается лишь в одном обстоятельстве, что Святославу греки давали дары и соглашались платить дань. Они это непременно и исполнили, чтобы удалить его от Адрианополя, где, по всей видимости, заключен был мир, усыпивший Святослава в его Переяславце – до того, что Цимисхий коварным образом мог свободно и спокойно перебраться через Балканы. Выдача Цимисхием хлеба на каждого ратника в глазах русских была тоже данью; иначе эту помощь и назвать было нельзя, потому что в простом рассуждении данью называлось все то, что давали. О дарах Ольге в царском дворце «Паломник» Антония выражается также, как о дани: «Когда взяла дань, ходивши к Царюграду». Понятие о дани, конечно, выражало народную гордость, но в настоящем случае оно имело большие основания выражаться так, а не иначе. Эту черту народной гордости летописец занес в свою летопись, как обычное присловье в рассказе о последствиях войны. Но он тут же занес в летопись и свою исповедь о том тяжелом затруднении, в каком находилась Русь, и привел самый документ, нарисовавший в полной истине русскую неудачу.

Святослав, до того времени никогда не побеждаемый, вовсе не знавший, что значит уступать в чем бы ни было врагу, конечно, очень желал поглядеть на этого богатыря, с которым он не успел сладить, у которого принужден был просить не пощады, что было страшное слово, несбыточное дело, а просить мира и прежней любви. «По утверждении мира, – говорит свидетель события, – Святослав просил позволения у греческого царя прийти к нему для личных переговоров. Цимисхий, вероятно, и сам очень желал посмотреть на этого Святослава и потому согласился на свидание. В позлащенном вооружении, на коне приехал он к берегу Дуная, сопровождаемый великим отрядом всадников в блистающих доспехах». В это время «Святослав переезжал через реку в некоторой скифской ладье и, сидя за веслом, работал наравне с прочими, без всякого различия. Видом он был таков: среднего роста, не слишком высок, не слишком мал, с густыми бровями, с голубыми глазами, с плоским (т. е. обыкновенным. – Примеч. авт.) носом, с бритой бородой и с густыми длинными усами. Голова у него была совсем голая, но только на одной ее стороне висел локон волос, означающий знатность рода; шея толстая, плечи широкие и весь стан довольно стройный. Он казался мрачным и диким. В одном ухе висела у него золотая серьга, украшенная двумя жемчужинами с рубином посредине. Одежда на нем была белая, ничем кроме чистоты от других неотличная (следовательно, простая сорочка. – Примеч. авт.). Поговорив немного с императором о мире, сидя в ладье на лавке, он переправился обратно».

Картина достопамятная! На берегу Дуная съехались посмотреть друг на друга две власти, руководительницы двух различный земель. Одна уже создавшая и державшая громадное и богатейшее государство, раззолоченная и обремененная ласкательством и поклонением, аки богу, вечно колеблющаяся, вечно трепещущая от заговоров и предательства, исхитренная до последней мысли, вполне зависимая от своих милостивцев, робкая, но кровожадная, никогда не разбирающая никаких злодейских средств к своему достижению. Другая – еще только искавшая землю для создания государства и потому с Ильмень-озера перескочившая на Днепр, а теперь овладевшая было Дунаем; еще бедная, неодетая, в одной сорочке, но без обмана, прямая и твердая, вполне зависимая от той мысли, что она у своего народа только передовой работник, для которого меч, как и весло, – свойское дело, лишь бы достигнута была народная цель; власть, ничем себя не отличающая от народа, не имеющая и понятия о божественном себе поклонении, простодушная, как последний селянин ее земли, жившая в братском доверии к дружине и ко всей земле.