Текст книги "Встречи и воспоминания: из литературного и военного мира. Тени прошлого"

Иван Николаевич Захарьин
Встречи и воспоминания: из литературного и военного мира. Тени прошлого

© Болотина Д. И., вступ. ст., 2020

© ООО «Ретроспектива», 2020

© ООО «Издательство «Кучково поле», 2020

Образ истории: немного о соотношении науки и ретроспективной публицистики

Люди, внимательные к прошлому, живут несколько жизней.

Анастасия Ширинская-Манштейн

Во вступительном слове к одному из своих очерков литератор, драматург и публицист И. Н. Захарьин отмечал, что многие эпизоды недавней (относительно времени, в которое жил он сам) истории «появляются в нашей литературе “со слов очевидцев” – в рассказах, не проверенные, лишенные строгой исторической последовательности и не чуждые иногда вымыслов и превратного толкования фактов и явлений… недомолвок и многих неточностей». Связывая это обстоятельство отчасти с отсутствием открытого доступа исследователей в архивы, он вместе с тем полагал, что едва ли «русской литературе был брошен когда-либо упрек за ее посильное желание ознакомить публику, насколько это возможно, с событиями нашей новейшей истории». При этом нельзя пройти мимо сопоставления и даже чуть ли не смешения И. Н. Захарьиным истории и «русской литературы». Что стоит за этой формулировкой? Писательская небрежность, «красное словцо» (не вполне удачное) или же попытка обозначить некий специфический жанр исторической публицистики, в котором работал Захарьин, и, вероятно, не он один?

Несомненно, максимально сближая понятия истории и литературы, И. Н. Захарьин делает это не случайно. Скорее, это попытка вычленить смысловой пласт историко-культурных данных, не полностью верифицируемых и не всегда обладающих достаточной (с точки зрения профессионального ученого-гуманитария) степенью достоверности, но способных, тем не менее, сформировать у читателя-неспециалиста достаточно адекватное представление о том или ином событии, или историческом периоде. В данную схему хорошо укладывается и определение, данное Захарьиным так называемым «рассказам очевидцев»: – и на «сведениях» из этого «хранилища» автор сосредоточивает свои усилия как исторического публициста. Причем в ряде случаев он выступает просто как «очевидец» – то есть как собственно мемуарист, а в иных – как собиратель, редактор, транслятор данных, изложенных ему другими «очевидцами», то есть в большей степени как писатель, литератор-документалист. По заявлению самого И. Н. Захарьина, подобный жанр «рассказов очевидцев» – своего рода уступка современным ему обстоятельствам, при которых отсутствует достаточное количество и качество строго исторических данных:

«Несомненно, конечно, что настанет со временем б льшая возможность описания этих событий, – и тогда эпос «рассказов» померкнет перед действительностью фактов: публика ознакомится с названными событиями в более строгой исторической форме изложения – менее иллюминованной и более правдивой». Однако внимательное знакомство с творчеством этого автора скорее убеждает нас в том, что избранный им стиль «рассказов очевидцев» представляет собой явление, существующее параллельно и обособлено «строгой» исторической науке. Скорее, это особый поджанр, имеющий свою специфическую нишу, который можно было бы назвать ретроспективной публицистикой или художественно-документальной повестью и условно поместить между жанрами мемуаров и исторической беллетристики. В этом нас убеждает и тот факт, что «исторические произведения», составленные И. Н. Захарьиным на основании архивных данных и личных воспоминаний, критики оценивали как весьма интересные, но не всегда точно следующие историческим данным.

Однако не профанирует ли такой подход «большую историю»? Есть ли у произведений жанра «рассказы очевидцев» свои собственные цели, задачи, значение и смысл? Попробуем разобраться, а для этого обратимся для начала к биографии и особенностям творческого пути самого автора.

О писателе, драматурге, очеркисте, поэте и переводчике Иване Николаевиче Захарьине известно не так уж много, и основная часть сведений о нем, довольно разрозненных, почерпнута из его же сочинений. Он родился в 1839 году (по другим сведениям, в 1837) в Тамбове, в дворянской семье, учился в Тамбовской гимназии (о чем он упоминает, в частности, в рассказе «Памятная ночь под Рождество»). Затем, в 1859 году, начал военную службу прапорщиком в 16-м стрелковом батальоне, о чем повествует в статьях «Лермонтов и Белинский в Чембаре» и отчасти «Поездка к Шамилю в Калугу в 1860 году». Однако служба в глухой провинции, в номерном батальоне, где не было даже небольшой библиотеки при штабе, не могла удовлетворить интеллектуальных и духовных запросов неглупого, пытливого и энергичного молодого человека, и спустя 2–3 года он принял решение продолжить образование, причем не в рамках военной карьеры, (поступив, например, в Академию Генерального штаба), а на гражданском поприще – в университете.

Выйдя в отставку в начале 1860-х годов, И. Н. Захарьин некоторое время действительно был вольнослушателем Московского университета, однако обстоятельства заставили его вновь поступить на службу – на сей раз гражданскую. Этот период его жизни весьма примечателен, так как проходил в губерниях бывшей Речи Посполитой, после Польского восстания 1863 года. Сначала Захарьин занял должность мирового посредника в Могилевской губернии, затем, в конце 1870-х годов, – мирового судьи в губернии Подольской. С этим периодом жизни литератора связаны его статьи «Эпизоды из времени восстания 1863 года», «Воспоминания о Белоруссии 1864–1870 гг. (Из записок мирового посредника)», отчасти «Среди архивов Южнорусского края», а также книга «Жизнь, служба и приключения мирового судьи». С 1885 по 1896 годах И. Н. Захарьин управлял отделениями Крестьянского банка в Вильне, Ковно, затем в Оренбурге и Ставрополе.

В 1896 году Иван Николаевич окончательно вышел в отставку с чином статского советника и полностью посвятил себя литературе, хотя вступил на это поприще гораздо раньше, в 1861 году, размещая корреспонденции в газетах «Московские ведомости», «День», «Голос» – изданиях, преимущественно, консервативно-охранительного или умеренно-оппозиционного толка. В 1870–1873 годах И. Н. Захарьин был членом редакции «Биржевых ведомостей» (в период, когда эта газета имела умеренно-либеральное направление), одновременно в течение в 1870-х годов – фактическим редактором демократического сатирического журнала «Будильник» и литературно-художественного, в достаточной мере аполитичного «Живописного обозрения».

Множество стихотворений, рассказов, пьес, исторических статей и воспоминаний И. Н. Захарьина в разные годы появлялось на страницах «Исторического вестника», «Русской старины», «Вестника Европы» и др. Ряд этих произведений был впоследствии собран в книгах: «Люди темные» (1889), «Грезы и песни» (сборник стихов, 1-е издание 1883 г., за 13 лет выдержало четыре издания), «Тени прошлого. Рассказы о былых делах» (1885), «Молодая пора» (1891), «Для спектаклей» (1897), «Хива» (1898), «Жизнь, служба и приключения мирового судьи» (1900), «Граф В. А. Перовский и его зимний поход в Хиву» (1901), «Кавказ и его герои» (1901), «Для народа» (1897), «Встречи и воспоминания» (1903).

Кроме того, в 1898–1904 годах И. Н. Захарьин занимался разбором архива фрейлины графини А. А. Толстой, некоторые материалы из которого были в 1904 году опубликованы в «Вестнике Европы».

Скончался И. Н. Захарьин в 1906 году в Кисловодске.

Сравнительно скудные сведения об этом авторе, тем не менее, рисуют перед нами портрет человека, более полувека отдавшего литературному поприщу. По своим политическим пристрастиям Захарьин принадлежал скорее к умеренной либеральной оппозиции, хотя порой склонялся к консервативно-охранительным взглядам, но не входил непосредственно в тот или иной лагерь, что, в сущности, естественно и объяснимо для человека, так или иначе связывающего свою творческую деятельность с исторической наукой. Именно позиционирование себя как историка, попытка разобраться в истоках, смысле и последствиях тех или иных событий, вызывала в литераторе нежелание полностью принимать узкий общественно-политический взгляд какой-либо партии и следовать ему. Тут уместно вспомнить слова одного из русских историков, старшего современника И. Н. Захарьина, М. П. Погодина: «Кто же более сверху смотрит, как не историк. Только именно историк и может смотреть на события сверху, потому что он знает прошедшее и по этому прошедшему может предсказать и будущее…»

Соотношение недавнего прошлого и настоящего с проекцией будущего, несомненно, глубоко занимало Захарьина. В своей историко-литературной деятельности он стремился к конкретному анализу фактов, тщательно изучал ситуации, с которыми сталкивался в общественной жизни. Как современник Великих реформ Александра II, состоявший к тому же в 1860–1870-х годах на государственной службе в ведомствах, реализовывавших элементы реформ на местах, он имел возможность видеть как положительные, так и отрицательные их стороны, причем непосредственно в живом процессе преобразований, охвативших Россию. Так, например, наряду с благотворностью самой идеи отмены крепостного права И. Н. Захарьин непосредственно наблюдал и восприятие реформы крестьянами (зачастую выражавшееся в бунтах по поводу «утаивания барами подлинной воли», якобы заключавшейся в безвозмездной передаче всей земли народу), и проблемы, связанные с расчетом выкупных платежей (неизбежно приводившие к тяжбам между крестьянами и землевладельцами), и многие элементы непоследовательности, которые заключал в себе план реформы и которые становились очевидными только при конкретной реализации преобразований на местах, и многих других. А в отношении серии очерков «Воспоминания о Белоруссии» критики справедливо отмечали, что автор, убежденный приверженец русификации западнорусского края, «приводит, однако, факты, которые раскрывают весь вред этого направления». В последнем случае, правда, следует говорить не столько о действительном «вреде» русификации бывших польских воеводств, а о тех опасностях общественно-политического взрыва, которые мог вызвать этот процесс, неправильно поведенный, и многочисленных нюансах, которые он порождал. Но, в любом случае, замечание указывает на амбивалентность проблемы, поставленной И. Н. Захарьиным, и различные трудности на пути ее решения.

Все это, однако, как будто не приближает нас к решению проблемы, заявленной в начале статьи – о соотношении исторической науки и «рассказов очевидцев», которые мы обозначили как ретроспективную публицистику или документальную беллетристику. Не профанирует ли данный подход к историческому материалу саму историю, не размывает ли границы между наукой и вымыслом?

Едва ли. У этих направлений действительно разные ниши: серьезные исторические исследования, как правило, обладают специализированным направлением: они интересны только для узкого круга профессионалов. Участь почтенная, но, увы, оставляющая за бортом огромную потенциальную аудиторию, в просторечии именуемую «широким кругом лиц, интересующих историей и культурой». Именно этой опасности стремились избежать те толстые журналы, в которых преимущественно сотрудничал И. Н. Захарьин – в первую очередь, «Исторический вестник», издатели которого, в первую очередь, С. Шубинский, изначально ставили себе цель сделать издание привлекательным для широкого читателя, а не только обслуживающим интересы избранной аудитории. Для этого в журнале активно публиковались воспоминания, исторические романы и повести. Сходным образом действовал М. И. Семевский, типичный редактор-собиратель, тщательно и умело всюду отыскивавший для своей «Русской старины» интересные материалы и придававший им, при необходимости, хорошую литературную обработку. При этом издатель «Русской старины» считал особенно назидательными недавно происшедшие события, уроки и ошибки недавнего прошлого и полагал, что ранее освещение тех или иных эпизодов или фактов чьей-либо биографии предоставляет немало возможностей для защиты и восстановления исторической правды. Поэтому дискуссионные проблемы прошлого, затронутые И. Н. Захарьиным и изложенные живым художественным слогом, находили отклик у редакторов названных изданий и охотно принимались ими к публикации. Лишенные академической строгости, они формируют в сознании широкого читателя определенный смысловой историко-культурный фон – даже несмотря на неточности и допущения, порой присущие им. Повествование о прошлом составляет почву или ткань, образ истории, необходимый для всякого мало-мальски образованного человека для того, чтобы не стать ему «Иваном, не помнящим родства». Без такого образа или фона восприятие каких-либо конкретных эпизодов, событий или явлений прошлого просто невозможно – им просто негде будет задержаться в сознании и памяти человека. И задача его формирования в России, по крайней мере, со времен Карамзина оказалась в руках не только и не столько академических историков, сколько историографов-литераторов, создающих определенное историко-культурное поле для мышления.

Д. И. Болотина

Встречи и воспоминания: из литературного и военного мира

Моей дорогой дочери Н. И. Захарьиной посвящается эта книга

Предисловие автора

В настоящую книгу вошли мои статьи, печатавшиеся с 1898 года в журналах «Исторический вестник», «Русская старина» и «Вестник Европы». Статьи эти составлены по моим запискам и, отчасти, по воспоминаниям. В статьях о Шамиле и графе Л. Н. Толстом я передаю, между прочим, и те впечатления, чисто личные, которые я вынес из встречи с этими двумя замечательными людьми минувшего века. Лишь одна статья – «Виновники польского восстания в 1863 году» – выходит из рубрики «встреч и воспоминаний», но она в то же время служит как бы предисловием для последующей статьи – «Эпизоды из эпохи восстания» того же года.

Статьи мои того же повествовательно-исторического характера, печатавшиеся в журналах ранее, изданы А. С. Сувориным отдельной книгой («Тени прошлого»).

Автор

Белинский и Лермонтов в Чембаре (Из моих записок и воспоминаний)

Чем был знаменит Чембар. – Рассказы о жизни в Чембаре императора Николая Павловича. – Бывший стряпчий Львов и представление государю уездных властей. – 16-й стрелковый батальон и офицерская жизнь того времени. – Беспечальное житие помещиков. – Дом Шумских. – Рассказы о Лермонтове. – Поездка в Тарханы на могилу поэта. – Старый слуга Лермонтова. – Барский дом Арсеньевых. – Фамильная часовня

Чембар, небольшой уездный город Пензенской губернии, куда занесла меня судьба в начале 1859 года, представлял из себя в то время для каждого мало-мальски интеллигентного русского человека большой интерес: в 12-ти верстах[1]1
  1 верста – 1,07 км. – Примеч. ред.


[Закрыть] от города, в селе Тарханах, спал «холодным сном могилы» гениальный поэт Лермонтов, скончавшийся всего 18 лет назад, и много людей, знавших и помнивших его, были еще живы, а в уезде проживал даже его родственник и очень близкий ему человек, отставной полковник Павел Петрович Шангирей. В самом же Чембаре жил с своею многочисленною семьей родной брат умершего лишь 11 лет назад знаменитого критика В. Г. Белинского – Константин Григорьевич Белинский, с которым я вскоре и познакомился лично. В Чембаре я встретил очень многих обывателей из интеллигентов, которые хорошо помнили и юного лейб-гусара Лермонтова, приезжавшего в имение своей бабки Арсеньевой (в Тарханы) и знаменитого критика Виссариона Григорьевича Белинского, сына чембарского уездного лекаря Белинского.

Наконец, Чембар был замечателен еще и тем, что в этом городе – сравнительно недавно – лежал несколько недель больной император Николай Павлович. Поздно вечером, под самым Чембаром, была опрокинута и сломана его карета, он вывихнул себе при падении ключицу и должен был пролежать несколько недель в Чембаре, где оказал ему первую помощь уездный лекарь Енохин (сменивший Белинского), впоследствии лейб-медик. Об этом интересном событии стоит сказать несколько слов. Я приведу здесь рассказ очевидца, стряпчего Львова. Этот чиновник был в 1859 году уже в отставке и жил в собственном доме, в Чембаре же. Вот что я тогда узнал от него и записал.

Как-то летом, уже под вечер, прискакал в Чембар с ближайшей почтовой станции Калдус (по дороге на Пензу, откуда ехал государь) верховой и сообщил, что он ехал с царем в качестве форейтора, что в овраге, при спуске под гору карета упала и поломалась, что это случилось верстах в десяти от города, и царь идет пешком, так как, во-первых, экипаж его сломан, а, во-вторых, он от боли в плече не может ехать… Хотя государя уже ожидали, но известие о приключившемся с ним несчастье всполошило всех и каждого. Прежде всего решили осветить путь, по которому шел царь в город; собрали все смоляные бочки по городу и живо стали расставлять их и зажигать по дороге… Когда государь вошел наконец в Чембар, то его встретил караул из местных инвалидных солдат под командою престарелого поручика Грачева (из выслужившихся нижних чинов Павловского гвардейского полка[2]2
  Лейб-гвардии Павловский полк, один из наиболее известных и прославленных полков русской гвардии, был сформирован в 1796 г. как гренадерский; имел старшинство с 1790 г. 13 апреля 1813 г. за оказанное в Отечественную войну 1812 года мужество получил права Молодой гвардии; наименован лейб-гвардии Павловским полком; в 1831 г. получил права и преимущества Старой гвардии. Участвовал в русско-французских войнах в 1799 г., в 1805–1807 гг. (в том числе в сражении при Прейсиш-Эйлау и особо отличился в бою при Фридланде), в Отечественной войне 1812 года (в том числе в сражениях под Смоленском, при Бородине, под Красным, при Березине и др.) и Заграничных походах 1813–1814 гг. (в том числе в сражениях под Кульмом и Лейпцигом и др.). Также полк принимал деятельное участие в подавлении восстаний в Польше в 1831 г. и 1863 г.; в Русско-турецкой войне 1877–1878 гг. и Первой мировой войне и др.


[Закрыть]), жившего в Чембаре более уже десяти лет. Едва царь поравнялся с караулом, и Грачев скомандовал: «На плечо! Слушай – на краул!», как Николай Павлович, взглянув на офицера, проговорил:

– Здравствуй, Грачев!..

Все присутствовавшие при этой сцене были поражены той необычайной памятью на лица, какую обнаружил государь, узнав по прошествии десяти лет бывшего фельдфебеля Павловского полка…

Затем царь стал лечиться в Чембаре, а для чиновников, по рассказу Львова, наступили черные дни: все они были в большом страхе и ожидали, что вот-вот стрясется над ними беда – узнает как-нибудь царь про их грешки и потащит их, рабов Божьих, на цугундер…

– Дорога из моего дома в уездный суд, – рассказывал Львов, – лежала как раз мимо того дома, где проживал государь, и я ранее всегда, конечно, ходил этим путем; но когда поселился там император, я стал ходить в уездный суд кругом, через площадь, так как и мне и другим чиновникам страшно было проходить под окнами государевой квартиры…

Но эта предосторожность не избавила все-таки чембарских чиновников от представления государю. Как только его здоровье стало поправляться, он выразил желание проживавшему все время в Чембаре Пензенскому губернатору увидеть местных уездных чиновников; губернатор оповестил их и назначил день для представления. Вот тут-то и начался между чембарскими чиновниками настоящий переполох: надо было подновлять и пригонять мундиры, запасаться новыми шпагами, треуголками, темляками… Наконец настал день представления, – и вот как рассказывал об этом событии стряпчий Львов:

– Дом, где жил Николай Павлович, был небольшой, деревянный[3]3
  В 1859 году я застал этот дом обращенным в память события в домашнюю церковь. В память того же события в том же Чембаре устроено было потом особое двухклассное училище для мальчиков. – Здесь и далее примечание автора, если не указано иное.


[Закрыть], одноэтажный, и в нем была всего одна большая комната – зала, где мы и собрались все, ни живы ни мертвы, как говорится… Губернатор научил нас, как отвечать на приветствие государя и как себя держать, предупредив также, чтобы не было никаких просьб с нашей стороны. Ну, стоим мы, трясемся, шепчем: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его…» Мне как занимающему видную должность уездного стряпчего пришлось стоять в первом ряду вместе с городничим, уездным судьею и исправником. Вдруг какой-то придворный распахнул двери из соседней комнаты, – и Николай Павлович вышел к нам в сопровождении губернатора и губернского предводителя дворянства.

– Здравствуйте, господа! – громко проговорил император.

Мы низко поклонились и ответили вполголоса:

– Здравия желаем Вашему Императорскому Величеству!..

Государь пристально осмотрел всех нас, улыбнулся и сказал, обращаясь к предводителю: «Я их знаю…» А затем прибавил несколько слов по-французски.

Мы все удивились, откуда и как мог знать нас император… Что он узнал начальника инвалидной команды Грачева, – это мы еще могли объяснить необычайной его памятью; но как он мог знать, например, меня, когда я делал почти каждый день две версты лишних, обходя его квартиру, чтобы только как-нибудь, грешным делом, не попасться ему на глаза?..

Затем государь подошел к городничему, заслуженному майору, увешанному орденами и медалями, на деревянном костыле, заменявшем ему раненую ногу, и спросил его, в каком сражении он был ранен. От него подошел к старейшему из нас по годам, уездному судье, имевшему медаль 1812 года и за взятие Парижа, и спросил, в каком полку он служил.

Вся аудиенция продолжалась не более пятнадцати минут. Государь, по-видимому, был в очень хорошем расположении духа, хотя рука его все еще была на перевязке. Наконец, он кивнул нам головой, мы еще раз низко поклонились и стали потихоньку сходить с крыльца. Когда мы все вышли уже за ворота, то судья, понимавший по-французски, остановил нас и разъяснил загадку, почему именно государь сказал, что «знает» нас. Оказалось, что он припомнил, что видел всех нас на сцене в театре во время представление комедии Гоголя «Ревизор»…

* * *

В Чембар я приехал в январе 1859 года совсем юным прапорщиком 16-го стрелкового батальона[4]4
  16-й стрелковый батальон был сформирован в 1845 г. как 6-й стрелковый батальон и находился в составе 6-го пехотного корпуса; в 1856 г. переименован в 16-й армейский стрелковый батальон; вошел в состав 16-й пехотной дивизии 6-го армейского корпуса; в 1879 г. получил шефство Александра II, к 1889 г. переформирован в 16-й стрелковый Его Величества полк. Принимал участие в Восточной (Крымской) войне; Русско-турецкой войне 1877–1878 гг., за что получил Георгиевское знамя; подавлении восстания ихэтуаней (оно же Боксерское восстание) в Китае в 1900–1901 гг., Русской-японской войне 1904–1905 гг. и Первой мировой войне (в составе Юго-Западного фронта).


[Закрыть], расположенного в этом городе[5]5
  Ныне 16-й стрелковый Его Величества полк. Свое «отличие» батальон заслужил в 1877 году на Шипке, когда в самый критический момент защиты горы св. Николая две роты батальона прискакали вместе с казаками на крупах их лошадей и вступили в бой.


[Закрыть].

Жизнь офицеров того времени, то есть 40 лет назад, и их времяпрепровождение не имеют, конечно, ничего схожего с жизнью теперешних обществ офицеров, у которых есть и военные собрания, и библиотеки, и потребительные общества, и офицерские суды. Тогда, увы! – ничего этого не было, и жизнь наша в зимнее время была праздная, у нас не было тогда даже библиотеки, и один лишь командир батальона полковник Э. К. Фитингоф получал «Русский инвалид» и «Военный сборник», которые иногда и попадали в офицерские руки. Никаких других газет никто из офицеров не получал и не читал, – и все политические новости узнавались поэтому очень поздно. Телеграфа проведено еще не было, и экстренные распоряжения посылались эстафетами, то есть пакет отправлялся от станции до станции с ямщиком на двухколесной тележке, запряженной в одну лошадь…

Очень редко можно было увидеть в квартире офицера какую-нибудь газету, кроме «Русского инвалида»; из книг доставались и читались одни романы. Только впоследствии, два года спустя, было положено основание батальонной библиотеке. Между тем, в смысле светских удовольствий офицерская жизнь того времени не оставляла желать ничего лучшего. Пензенская губерния была, как известно, дворянскою губернией, Чембарский уезд изобиловал помещиками, и у некоторых из них сохранились еще собственные оркестры, набранные из крепостных музыкантов.

Так как в самом Чембаре помещался, собственно, один лишь батальонный штаб, а все четыре роты расположены были по уезду, то мы скоро перезнакомились со всеми помещиками и были приглашаемы на все их балы и торжественные семейные празднества. Наше офицерское общество не пожелало, конечно, оставаться у них в долгу, – и летом 1859 года в лагере под Чембаром в небольшой березовой роще мы устроили «вокзал»[6]6
  Здесь в значении – место общественных увеселений (прежде всего, для публичного выступления оркестров и для танцев), по аналогии с известным увеселительным заведением близ Лондона. Примечания ВСТРЕЧИ И ВОСПОМИНАНИЯ: ИЗ ЛИТЕРАТУРНОГО И ВОЕННОГО МИРА


[Закрыть], где каждое воскресенье были танцевальные вечера, на которые приезжали соседние помещики с своими семействами.

Чембарским уездным предводителем дворянства был тогда Михаил Николаевич Владыкин, который впоследствии, разорившись, поступил на сцену московского Малого театра артистом на вторые роли с жалованьем что-то 600 рублей в год; он написал потом несколько пьес, из коих «Омут», «Весельчаки» и «Пожившие мужья» имели успех.

Две трети офицеров нашего батальона были помещичьи сынки, со средствами, державшие при себе не только крепостных слуг, но и собственных лошадей и своры борзых и гончих. Жалованье же наше было в то время очень незначительное: так, например, я по чину прапорщика получал всего 98 рублей «в треть», то есть за 4 месяца.

Ho не все, однако, из нас вели праздную жизнь веселящихся офицеров; уже и в то время начинались «новые веяния» и порывы к самообразованию; несколько офицеров, окончивших курс кадетских корпусов, составили отдельный кружок и стали приготовляться в военную и инженерную академии; несколько офицеров из гимназий стали подумывать об университете, а трое перевелись в гвардию и таким образом составили себе «карьеру» без всяких особых трудов и хлопот. Вследствие сорокалетней давности я позволю себе назвать здесь моих бывших товарищей и упомянуть, кстати, о их дальнейшей, столь различной судьбе, поскольку она стала известна мне впоследствии. К числу «академиков», как их называли в батальоне, принадлежали поручики Семичев, Воробьев, Ушаков и штабс-капитан Озерский; из них П. Н. Семичев умер от оспы, уже поступив в Инженерную академию; Я. А. Ушаков, находясь в той же академии, был приговорен в 1862 году к смертной казни через расстреляние за распространение между петербургскими фабричными рабочими прокламаций, призывавших к бунту (смертная казнь была потом заменена каторгой). Только двое, Озерский и Воробьев, окончили академический курс благополучно, и один из них давно уже генералом. Поручик Янович, я и прапорщик Л. Корольков стали заниматься с высланными в Чембар студентами и приготовлялись в университет; но Корольков впоследствии, в Москве уже, застрелился, а В. Я. Яновичу помешали поступить в университет семейные обстоятельства (неожиданная женитьба)… Из офицеров, перешедших в гвардию, мне известна судьба поручика Ларионова, ныне бригадного генерала[7]7
  Видимо, автор имеет в виду генерал-майора Александра Александровича Ларионова (1835 – не ранее 1900). Чина «бригадный генерал» в Русской императорской армии не существовало; очевидно, автор называет своего бывшего сослуживца так потому, что с 1895 г. до выхода в отставку в 1900 г. Ларионов командовал бригадами в различных пехотных дивизиях.


[Закрыть], и прапорщика Р. фон Гартмана, перешедшего в начале 1860 года в Семеновский полк и ставшего затем камер-юнкером и директором крупных акционерных предприятий в Петербурге.

Вот какая различная судьба выпала на долю маленьких офицерских кружков 16-го стрелкового батальона, на которые разбилось тогда наше общество… Но житейская волна была все еще сильнее нас, и тогда, в 1859 году, мы еще только подумывали о «новой жизни»; в общем же плыли пока по течению, и наша пустая жизнь была полна праздности и таких иногда удовольствий, о которых теперь вспоминается с некоторым конфузом… Единственное дело, которому мы, молодые офицеры, отдавались тогда с истинною охотою и даже увлечением, это было обучение солдат грамоте. У меня, например, в селе Свищевке, где квартировала 2-я рота, в которой я состоял, была школа с 40 учениками, из коих самому младшему было 25 лет.

* * *

В Чембаре, на базарной площади, в небольшом деревянном флигеле жило семейство Шумских, состоявшее из старичка-чиновника, занимавшего должность соляного пристава (тогда продажею соли заведовала казна)[8]8
  Соляной пристав – должностное лицо, наблюдавшее за продажей соли от казны. Соляная монополия в России существовала с 1705 по 1862 г.


[Закрыть], его жены и свояченицы, старой девы. Это были в высшей степени добрые, милые и радушные люди. Сам Шумский, по происхождению поляк, был сослан в Чембар в 1831 году[9]9
  В 1830–1831 гг. на территории Царства Польского, Литвы, частично Белоруссии и Правобережной Украины вспыхнуло восстание за отделение от Российской империи. Оно проходило под лозунгом восстановления независимой «исторической Речи Посполитой» в границах 1772 г. В результате восстание было подавлено, Царство Польское – объявлено частью России (с упразднением сейма и отдельного польского войска); фактически был принят курс на превращение Царства Польского в русскую провинцию. После разгрома восстания многие осужденные поляки были высланы в разные города на территрии России и в Сибирь.


[Закрыть];

в Польше он был учителем гимназии, окончив курс в Виленском университете. Живя в Чембаре в качестве ссыльного, он влюбился в дочь небогатого помещика, женился на ней и мало-помалу так обрусел, что остался в Чембаре навсегда, получил место соляного пристава, купил домик и дожил таким образом до старости, так как во время моего знакомства с ним ему было уже 60 лет.

Это был в то время самый гостеприимный и милый дом во всем Чембаре. У Шумского не было детей, и весь излишек своих доходов он употреблял на выписку книг, и таким образом составил себе довольно большую и очень разностороннюю библиотеку, преимущественно русских и французских книг; польских книг было немного, так как г-жа Шумская по-польски совсем не знала. Дом Шумских был единственным местом, где можно было достать книги для чтения.

Но не одно только радушие хозяев и их ценная библиотека привлекали нас, молодых офицеров, в их дом. Главною приманкою служило то, что в этом самом доме, – как сейчас помню, деревянный, низенький, одноэтажный, в пять окон на улицу, – восемнадцать лет назад много раз коротал время М. Ю. Лермонтов, часто приезжавший в Чембар из села Тархан, где он живал и гащивал у владелицы этого села, своей родной бабки Арсеньевой. В этом же доме бывал не раз и В. Г. Белинский. Так как семья Шумских резко выделялась по своей интеллигентности из всего остального чиновничества Чембара, то очень естественно, что Лермонтов и Белинский бывали в их доме охотнее и чаще, чем в других домах бедного уездного городка. В их маленькой и уютной гостиной были еще целы те стулья и кресла, на которых сидели эти знаменитые гости, а за скромными «ужинами» были в употреблении еще те самые ножи и вилки, которые они держали не раз в своих руках.

В доме Шумских было написано Лермонтовым в альбом г-же Подладчиковой и известное двустишие, начинавшееся словами «Три грации»…[10]10
  Эпиграмма о «трех грациях» приведена в «Записках» Е. А. Сушковой. Лето 1830 г. 16-летний Лермонтов проводил в деревне среди своих многочисленных кузин. «Была тут одна барышня, соседка Лермонтова по Чембарской деревне, и упрашивала его <…> написать ей хоть строчку правды для ее альбома. Он ненавидел попрошаек и, чтобы избавиться от ее настойчивости, сказал: “Ну, хорошо, дайте лист бумаги, я вам выскажу правду”. Соседка поспешно принесла бумагу и перо, и он начал: “Три грации…” Барышня смотрела через плечо на рождающиеся слова и воскликнула: “Михаил Юрьевич, без комплиментов, я правды хочу”. “Не тревожьтесь, будет правда”, – отвечал он и продолжал:
Три грации считались в древнем мире,Родились вы… всё три, а не четыре!».   Однако позднее исследователи творчества Лермонтова выяснили, что аналогичная история в 1831 г. была описана в одном московском журнале, где, однако, эпиграмма приписывалась «молодому человеку Николаю Максимовичу». В дальнейшем были обнаружены еще более ранние источники двустишия: с подобной эпиграммой выступал во второй половине XVIII в. придворный поэт Екатерины II В. Петров, опиравшийся, в свою очередь, на переводы из античных авторов. Поэтому в изданиях Лермонтова данное стихотворение обычно помещают в разделе «Сомнительное».


[Закрыть]

Самое знакомство Шумских с поэтом началось в церкви.

– Стоим мы с сестрой у всенощной, – рассказывала милая и почтенная старушка г-жа Шумская, – и видим, что у правого клироса стоит молодой офицер в блестящей гусарской форме и то и дело поглядывает на нас, и именно на меня. Я была тогда дама молодая, и мне, конечно, было приятно такое внимание. Когда мы выходили из церкви, и народ прижал нас на паперти, этот офицер неожиданно появился вблизи нас и, слегка расталкивая напиравших богомольцев, вывел нас из церкви, проводил до ограды и очень любезно с нами раскланялся. Мы не знали, кто он такой, но к нам подошел в это время кто-то из знакомых и объяснил, что фамилия гусара Лермонтов, что это внук и наследник г-жи Арсеньевой, богатой помещицы из села Тархан, что он гостит у бабушки и очень часто приезжает развлекаться в Чембар. В то время его литературная слава была совсем еще невелика; его «Герой нашего времени» появился и дошел до Чембара позже, а в это время мы зачитывались романами Марлинского[11]11
  Речь идет о произведениях А. А. Бестужева, русского писателя, романтика, байрониста, издававшегося под псевдонимом Марлинский. Его повести и романы были чрезвычайно популярны в 1820–1840-х гг.


[Закрыть].

Когда я пришла и сказала мужу, что нам оказал любезность в церкви внучек помещицы Е. А. Арсеньевой, то мой супруг попенял мне, почему я не пригласила этого Лермонтова посетить нас. На другой день мы отправились к обедне в ту же церковь и увидели опять у правого клироса этого офицера. Он все время обедни, как и накануне, поглядывал в нашу сторону, но только уже не на меня, а на сестру… Мы поняли, что он школьничает, и не стали обращать на него внимания. Однако после обедни он опять подошел к нам, раскланялся и назвал в первый раз свою фамилию. Затем, уже выйдя из церкви, он начал с нами разговаривать, и я пригласила его зайти в дом и познакомиться с мужем. Он принял приглашение, зашел к нам и просидел у нас более часу, беседуя с мужем и рассматривая его библиотеку. С того времени он, когда приезжал в Чембар, всегда заходил к нам, не раз запросто обедал и брал книги для чтения. Первое его стихотворение, которое дошло к нам в Чембар, было запрещенное, и мы его списали у одного петербургского студента, приезжавшего на вакацию; это были известные стихи «На смерть Пушкина», за которые Михаила Юрьевича в первый раз и сослали на Кавказ. Затем дошел до нас его роман «Герой нашего времени», и мы увидели, что это не то, что Марлинский, и зачитывались этим романом.