Текст книги "Встречи и воспоминания: из литературного и военного мира. Тени прошлого"

Турнир между Тамбовским губернатором Данзасом и корпусным генералом Липранди. – Ограбленные бриллианты. – Приезд в Тамбов министра М. Н. Муравьева. – Заступничество Липранди за ограбленного. – Увольнение генерала Липранди. – Епископ Макарий и актер Милославский. – Дорога до Калуги. – Встреча Нового года на почтовой станции под Зарайском. – Подводные камни на пути

В Тамбове я застал в самом разгаре страшную войну, которая там велась открыто между Тамбовским губернатором К. К. Данзасом[33]33
  Карл Карлович Данзас был родным братом известному полковнику Данзасу, секунданту Пушкина на его дуэли.


[Закрыть], с одной стороны, и командиром 6-го армейского корпуса генералом Липранди – с другой. Война шла на жизнь и на смерть, с переменным счастьем… а началась она, как и всегда водится, из-за пустяков каких-то – из-за права первенства на бале дворянского собрания: сначала поссорились между собою жены, за них вступились мужья – и пошла писать губерния.

Совсем уже в открытую борьбу противники вступили между собою во время приезда в Тамбов по делам служебным бывшего в то время министра государственных имуществ М. Н. Муравьева (впоследствии Виленского генерал-губернатора и графа). Недели за три до приезда Муравьева в Тамбове, в гостинице Пивато был ограблен остановившийся там торговец бриллиантами, какой-то еврей, австрийский подданный, и ограблен, по его показанию, на очень крупную сумму: более чем на 30 тысяч рублей чистыми деньгами и камнями. Ограбление совершилось ночью: во время сна в запертый номер вошли неизвестные грабители, пригрозили ножом проснувшемуся и закричавшему о помощи купцу, закутали ему и обвязали одеялом голову, обобрали все, что было можно, и ушли, заперев номер по-прежнему на ключ, который, очевидно, был заранее изготовлен. На крик несчастного проснулась вся гостиница, сбежались люди, но грабителей и след простыл. Так как весь грабеж был совершен ночью и впотьмах, то потерпевший не мог объяснить приметы преступников и их лица, но он представил прямо в руки полицмейстера, полковника Колобова одну чрезвычайно важную улику – форменную пуговицу с гербом Тамбовской губернии (улей и три пчелы), которая, по-видимому, принадлежала мундиру полицейского офицера. Пуговица эта была найдена на другой день утром в номере ограбленного купца вблизи его постели, и, по его словам и заверениям, могла принадлежать тому именно грабителю, который долго боролся с ним, закутывая и увязывая ему голову.

Поиски и следствие не привели ни к чему: все бриллианты и деньги купца канули как в воду. Между тем, по городу стали распространяться различные слухи и толки – народная молва прямо винила полицию в этом деле, и почему-то было припутано и имя полицмейстера… Местные власти стали, наконец, обвинять ограбленного купца в клевете и распространении ложных слухов, а затем, в одно прекрасное утро, взяли его и заарестовали при полицейской кутузке, может быть именно из боязни, чтобы он не сунулся к министру Муравьеву, которого ждали со дня на день.

Генерал Липранди, бывший уже на ножах с губернатором, отлично, конечно, знал всю эту историю, и вот случилось следующее необычайное происшествие: когда корпусный генерал проезжал по Дворянской улице, где помещалась городская полиция, канцелярия полицмейстера и кутузка, на запятки его кареты быстро вскочил несчастный еврей и подъехал вместе с ним к квартире Муравьева. Тут уже Липранди открыто принял его под свое покровительство: спустя всего несколько минут после того, как он вошел к министру, дежурный чиновник вышел на крыльцо и пригласил так счастливо ускользнувшего из полицейской кутузки еврея к министру же, в его приемный зал… Что там говорилось и делалось – это, конечно, осталось для публики неизвестно; но только купец получил в тот же день свои документы и поспешил, подобру-поздорову, уехать из Тамбова, а полицмейстер и губернатор получили потом из Петербурга по этому делу большие неприятности.

Вскоре, однако, турнир между Данзасом и Липранди был закончен и совершенно неожиданно полною победою губернатора: генерал-лейтенант Липранди был отчислен от командования 6-м корпусом и назначен членом военного совета, а на его место назначался заслуженный артиллерийский генерал Стахович (ходивший с серебряным обручем на голове, рассеченной сабельным ударом).

* * *

В Тамбове в это время были две личности, диаметрально противоположные по своему общественному положению и профессиям, но, тем не менее, пользовавшиеся одинаково шумным успехом среди высшего губернского общества и преимущественно у дам: это были епископ Макарий и актер Милославский. Первый из них был совсем еще молодым человеком, имевшим с небольшим 30 лет, с темными волосами, высокий, стройный, красивый, обладавший замечательною способностью импровизации, которая всего рельефнее проявлялась в его проповедях: он говорил их увлекательно, без всяких тетрадок и без аналоя, с одним лишь архиерейским посохом в правой руке; публика так и рвалась к алтарю и амвону, чтобы не проронить ни одного слова церковного витии; многие приезжали и приходили к обедне лишь ко времени проповеди. Впоследствии преосвященный Макарий был архиепископом в Харькове и Вильне, а затем назначен был на митрополичью кафедру Москвы, где и скончался весною 1882 года.

Знаменитый актер Милославский пожинал, в свою очередь, лавры в тамбовском театре, незадолго до того выстроенном на Дворянской улице. По происхождению Милославский был барон Фридебург, с прекрасным воспитанием и крупным сценическим дарованием. Я видел его в пьесе «Испанский дворянин» в роли Сезара де Базана и хорошо помню его изящную и увлекательную игру и те шумные овации, которыми его приветствовали.

Расстояние от Чембара до Калуги было тысячу слишком верст; мне по правилам полагалось ехать по 50 верст в сутки, а всего три недели, между тем я легко ехал почтовыми лошадьми по 150 верст в день и имел, следовательно, в своем распоряжении целых две недели лишних, поэтому и прогостил в Тамбове и повеселился все первые дни Рождества, а затем уже двинулся в дальнейший путь, останавливаясь лишь для ночлега и обеда.

Приехав под самый Новый год на одну из почтовых станций под Зарайском, я застал там несколько помещичьих семейств, ожидающих лошадей уже целые сутки, так как станция эта была маленькая, а разгон и проезд по случаю Святок большой. И мне тоже, несмотря на то, что я ехал «по казенной надобности», смотритель объявил, что ранее как через двенадцать часов он не может дать лошадей, и, таким образом, я застрял на этой станции, да еще под Новый год.

Но тогда были совсем иные общественные отношения, нравы и времена! Благодаря молодости, живо удавалось сходиться с людьми, да наконец – и это самое главное – все застрявшие на этой станции оказались помещиками – двое калужскими, а остальные местные, рязанские, жившие недалеко от Зарайска. Между ними была семья отставного ротмистра Телегина, возвращавшаяся из Москвы и состоявшая из десяти душ: они ехали в трех возках с горничными и лакеями и забирали по три тройки. Семья Телегиных состояла преимущественно из молодежи: ехал моряк, офицер, старший сын Телегина, и двое статских, младших его братьев, затем мать, тетушка и несколько барышень.

Так как я приехал на станцию уже перед вечером, то, войдя в зал и узнав, что лошадей ранее утра получить невозможно, приказал было Савельеву «расстараться» самовар, а сам начал снимать с себя дорожную шубу. Но в это время ко мне подошел высокого роста седой и очень почтенный на вид господин и заявил мне, что «это никак невозможно, чтобы я сидел за отдельным самоваром, когда он у них уже стоит и кипит на столе»… Это и оказался глава всего путешествующего семейства, довольно богатый помещик Телегин. Я с удовольствием принял его приглашение, и не прошло часа, как уже перезнакомился со всеми, застрявшими на станции, и моряк-офицер рассказывал нам о своих плаваниях в морях далеких стран, а затем барышни стали петь хором народные русские песни, и вечер прошел совершенно незаметно. Когда стрелка станционных часов приблизилась к 12-ти, и часы, собираясь бить, страшно зашипели, вошел человек Телегиных с подносом, стаканами (бокалов не оказалось на станции) и несколькими бутылками шампанского.

– Точно чувствовал я, – говорил г-н Телегин, – не послал вино транспортом, а приказал прямо поставить ящик на возок и привязать, – вот теперь и пригодилось.

Мы все чокались между собою, поздравляли друг друга и желали всего хорошего.

Когда пришла ночь, то решено было разделить всю станцию на две части: в малой комнате лечь дамам, а в большой – мужчинам; а так как в обеих этим комнатах было всего лишь два дивана, то прислуга натащила нам целые вороха сена и устроила постели на полу. Затем смотрителю было объявлено, чтобы никаких новых проезжих во время ночи в наши комнаты не пускал, а приглашал бы их располагаться на своей половине, – за что ему и была обещана приличная мзда.

Наутро мы поднялись рано, но лошади оказывалось еще не были для нас готовы, так как с вечера поднялась небольшая метель, и лошади, возившие проезжающих на соседнюю станцию, только что к утру вернулись и не были еще вполне выкормлены. Решено было напиться чаю и идти в церковь, а когда мы вернулись от обедни, на столе был готов завтрак, а лошадей нам уже запрягали.

Выехали мы все вместе. Меня пригласили сесть в один из возков, – и я потом уже не в силах был отказаться от радушного приглашение господ Телегиных заехать к ним, – и из Зарайска поехал не на Тулу, как бы следовало, а взял в сторону и попал в имение моих радушных попутчиков, у которых и провел конец Святок, едва выбравшись 7-го числа[34]34
  После праздника Богоявления (Крещения Господня) 7 (20 по н. ст.) января.


[Закрыть] в дальнейшую дорогу, – к великому конфузу и смущению Савельева, который полагал уже, что мы едва ли доберемся до Калуги с этими подводными камнями, повстречавшимися в Тамбове и в Зарайском уезде на нашем пути «по казенной надобности»…

Представление полковнику Еропкину. – Знакомство с штабс-капитаном Руновским. – Случайная встреча с братом. – Товарищи офицеры Шаров и Орлов. – Представление Шамилю и его внешность. – Переводчик Грамов. – Неприятный инцидент во время аудиенции

По приезде в Калугу я облекся в полную парадную форму и отправился представиться прежде всего к полковнику Еропкину, «командиру батальона внутренней стражи», изображавшему собою в Калуге и коменданта, и воинского начальника, которые в то время еще не были учреждены. Я имел к Еропкину рекомендательное письмо из Тамбова от его приятеля, дежурного штаб-офицера нашего шестого корпуса, подполковника Корицкого, – и, может быть, благодаря этому обстоятельству, встретил не только любезный, но и радушный прием: полковник познакомил меня с своей семьей и просил «бывать» у него в доме.

Когда я уже уходил от Еропкина, он сказал мне:

– Вы, конечно, знаете, что здесь Шамиль, и по распоряжению военного министра все приезжающие в Калугу офицеры, от прапорщика и до генерала включительно, обязаны являться и представляться ему. Поэтому сейчас же прямо от меня поезжайте и разыщите штабс-капитана А. И. Руновского, состоящего приставом при Шамиле, и он уже назначит вам день и час, когда вы должны будете явиться к этому знаменитому нашему пленнику.

Я так и поступил: разыскал Руновского, отрекомендовался ему и по его желанию оставил ему свой адрес.

– Я вам дам знать особой повесткою накануне, когда именно вы должны будете прибыть в дом, занимаемый Шамилем, – сказал мне на прощание Руновский.

Затем я отправился еще к другому военному начальству, заведовавшему артиллерийским парком и пороховыми складами, находящимися в нескольких верстах от Калуги, с которыми мне предстояло иметь дело.

В тот же день вечером, совершенно случайно в городском клубе я встретил своего двоюродного брата, судебного следователя А. В. Захарьина, приехавшего зачем-то в Калугу из своего Медынского уезда, где он служил. Он записал меня в члены клуба «на месяц», а затем познакомил с несколькими семейными домами в Калуге, в которой он жил и служил ранее чиновником особых поручений у губернатора В. А. Арцимовича (впоследствии сенатора).

В гостинице, в которой я остановился, проживало несколько офицеров от различных частей, командированных в Калугу, как и я же за приемкой огнестрельных снарядов для своих полков и батальонов.

Между ними было несколько человек, приехавших раньше и уже представлявшихся Шамилю. Мы, новички расспрашивали их обо всех подробностях, сопровождавших это удивительное представление пленнику, заклятому врагу России, который вел с нами войну более двадцати лет, и которому правительство к великой чести своей не попомнило зла и отнеслось, вообще, как к «царскому плененному».

В той же гостинице проживали два офицера, приехавшие в Калугу одновременно со мною, – и нам предстоял, следовательно, одновременный прием у Шамиля. Офицеры эти были: подпоручик Владимирского пехотного полка[35]35
  Владимирский пехотный полк (61-й пехотный Владимирский) – один из старейших полков русской пехоты и Русской императорской армии вообще, имевший старшинство с 1700 г. Принимал участие, в частности, в Северной войне 1700–1721 гг.; русско-турецких войнах 1735–1739 гг., 1768–1774 гг., 1787–1791 гг.; усмирении Пугачевского бунта; Персидском походе 1796 г., русско-французских войнах в 1805–1807 гг., в Отечественной войне 1812 года и Заграничных походах 1813–1814 гг.; в Крымской войне 1853–1856 гг. (в том числе защищая Севастополь); в Русско-турецкой войне 1877–1878 гг.; в подавлении революционных выступлений 1905–1907 гг. и т. д.


[Закрыть] (и 6-й дивизии) Шаров, прибывший из Пензы, где был штаб этого полка и прапорщик Орлов – Тарутинского полка[36]36
  Тарутинский пехотный полк (67-й пехотный Тарутинский) был сформирован в 1811 г. (имел старшинство с 1796), за длительную историю своего существования многократно переименовывался и переформировывался. Принимал участие, в частности, в Отечественной войне 1812 года и Заграничных походах 1813–1814 гг.; подавлении мятежа на Северном Кавказе в 1828–1831 гг.; Крымской войне (где, однако действовал крайне неудачно и славой себя не покрыл); в Русско-турецкой войне 1877–1878 гг., Первой мировой войне.


[Закрыть], служивший раньше на Кавказе и имевший солдатский Георгиевский крест, полученный им в звании юнкера за взятие какого-то аула. Я называю этих офицеров потому, что с ними вместе мне довелось представляться Шамилю, и упомянутый Георгиевский крест прапорщика Орлова послужил поводом к довольно неприятному случаю.

На второй же день моего свидания с штабс-капитаном Руновским, вечером, вестовой принес мне повестку, приглашающую прибыть на другой день в 11 часов утра в дом Сухотина на Одигитриевской улице для представления Шамилю. Такие повестки получили и два вышеназванные офицера.

На другой день, одевшись в парадную форму, мы в назначенный час были уже на своем месте. Нас встретил А. И. Руновский и переводчик Грамов, одетые тоже в эполетах и черкесках, при оружии. Когда нас ввели в приемную, во втором этаже дома, то там оказалось еще несколько офицеров, приезжих в Калугу. Мы чинно разместились на стульях вокруг низенького дивана приемной, отделанной в европейском вкусе, и стали с нетерпением поглядывать на дверь, в которую должен был войти бывший грозный властитель Кавказа. Разговор между нами велся вполголоса. Руновский и еще какой-то чрезвычайно бледный, высокий и смуглый офицер лет 25-ти, без руки, тихо репетировали, так сказать, с нами роли представления, предупреждая, что Шамиль каждого из нас о чем-нибудь спросит, и мы должны отвечать коротко и ясно, не вдаваясь ни в какое многословие.

Наконец, мы услышали сильный скрип ступенек той небольшой деревянной лестницы, которая была вблизи входа в приемную… Мимо этой лестницы мы только что проходили, и нам было объяснено, что она ведет в верхний этаж дома, где помещается семья Шамиля, то есть его две жены и дети, и что он сам находится в данное время среди своей семьи. Мы поняли, что это спускается Шамиль, и встали с своих мест. Еще несколько секунд – и в дверях показалась высокая атлетическая фигура знаменитого имама Кавказа… На вид это был еще мощный и крепкий старик (Шамилю в то время было 65 лет), но лицо его было болезненное и измученное на этот раз, и он так тяжело дышал, словно только что поднялся по лестнице вверх, а не спустился с нее. Борода у него была большая, окладистая, лопатою и, вероятно, седая, но выкрашена персидскою хиной в темно-красный цвет; зеленые глаза под густыми насупленными бровями смотрели неприветливо и еще не утратили своего прежнего блеска; голова Шамиля была в простой горской папахе, вокруг которой была обмотана чалма из белой и зеленой кисеи; одет он был в нагольном коротеньком тулупе из белых овчинок, и тулуп этот был расстегнут, и под ним виднелся простой темного ситца бешмет; на ногах были мягкие сафьянные сапоги с мягкими же подошвами. Так просто было одеяние великого Шамиля, врага всяческой роскоши и излишеств!..

Шамиль остановился посреди комнаты и сказал нам «селям»… Мы все низко поклонились ему, – и затем штабс-капитан Руновский стал представлять нас, называя чин каждого офицера и фамилию. Шамиль протягивал руку, кивал головою и молча же переходил по очереди к следующему офицеру. Когда вся эта предварительная церемония была окончена, он сделал несколько шагов по направлению к дивану и грузно опустился на него, сказав что-то по-татарски.

– Имам приглашает вас, господа, садиться! – быстро проговорил переводчик Грамов.

Мы тихо опустились на свои стулья, – и только тут я заметил, что вместе с Шамилем в приемную вошли еще несколько татар в богатейших черкесских костюмах, с дорогим оружием за поясом и в высоких папахах. Все они чинно, неслышными шагами прошли к дивану, на котором сел Шамиль, и разместились стоя, вдоль стены, по правую и по левую сторону от своего повелителя. Все эти рослые красавцы мюриды, между которыми, как оказалось после, находились два сына имама и его зять, стояли не только безмолвно, но даже и не шевелясь, подобно статуям, с скрещенными на груди руками и глазами, опущенными долу… Этого требовал восточный этикет и высокое положение Шамиля, как светского владыки и в то же время высшего духовного лица.

Начался разговор, отрывочный, несвязный и малоинтересный. Шамиль, пристально глядя на офицера, предлагал какой-нибудь неважный вопрос, переводчик быстро повторял этот вопрос по-русски и затем передавал ответ по-татарски. Вопросы касались преимущественно самых ординарных вещей: «Где стоит ваш полк?» – «Какими особенностями отличается место стоянки?» – «Через какие города вы ехали?» – и т. п. Если Шамиль видел на офицере какой-нибудь орден с мечами, то спрашивал – за какое дело получен был этот орден? Ответы наши были, по большей части, удачные, так как Руновский предварил нас о характере вопросов.

Когда дошла очередь до меня, то я сказал, что приехал из Чембара, за 1000 верст, и что мне многие товарищи завидовали, что я еду в город, где увижу его, имама… Шамиль, когда Грамов перевел ему мой ответ, слегка качнул головою вперед и как-то странно и грустно улыбнулся…

– А чем отличается Чембар? – спросил он.

Я ответил, что в 12-ти верстах от этого города находится могила Лермонтова, знаменитого поэта, бывшего кавказского офицера.

– Я о нем слышал, он описывал Кавказ, – сказал Шамиль.

Дошла очередь до прапорщика Орлова. Узнав, какого он полка и что он долгое время служил на Кавказе, Шамиль спросил, в каком деле он получил свой георгиевский крест?

Орлов ответил:

– За штурм аула Китури, когда был взят в плен наиб Хаджи-Магомет.

Но едва только переводчик успел передать Шамилю ответ, как этот усталый и флегматичный с виду старик мгновенно выпрямил свой сутуловатый согнутый стан, брови его нахмурились, а глаза блеснули недобрым светом. В то же время шевельнулась и вся его свита, которая до того стояла манекенами. Руновский побледнел и завертелся на своем месте. Мы все поняли, что произошло что-то особенное, неприятное. Вдруг Шамиль быстро проговорил, два раз подряд какую-то фразу, в которой упоминалось имя того же Хаджи-Магомета, оказавшего, как объяснилось после, отчаянное сопротивление (в августе 1858) нашему отряду, которым командовал генерал-лейтенант барон Вревский, раненый в этом деле двумя пулями, от которых вскоре и умер.

– Имам говорит, что Хаджи-Магомет был взят в плен мертвым, – проговорил сконфуженный Грамов.

А между тем Шамиль, все еще хмурый и видимо недовольный, поднялся с своего места; это означало, что наша аудиенция была окончена, и мы стали откланиваться.

Едва только мы спустились в нижний этаж, как Руновский накинулся на сконфуженного Орлова:

– Что вы наделали!? Как можно было говорить Шамилю такие вещи!.. и пр.

Орлов оправдывался, ссылаясь на официальную реляцию о деле под Китури, в которой Хаджи-Магомет был показан «взятым в плен», и что лишь на другой день после битвы было отправлено дополнительное донесение, в котором сообщалось, что пленный наиб «умер от ран»…

В действительности же было так, как говорил Шамиль: то есть Хаджи-Магомет был найден мертвым в башне, в которой он защищался до последнего издыхания, получив множество ран. А для того, чтобы реляция казалась пышнее и победоноснее, в ней начальство немножко прихвастнуло, упомянув о таком трофее, как «пленный» предводитель племени, в расчете, конечно, на более щедрые награды за дело.

Так неловко закончилось наше представление Шамилю. Вскоре мне довелось увидеть этого знаменитого пленника еще несколько раз – один раз на вечере в доме полковника Еропкина, а два раза в зале дворянского собрания на происходивших в то время дворянских выборах.