Текст книги "Безработица"

Это если была любовь.

И это первое время.

Пока с сердцебиением открывается ежедневная почта.

Пока теплится надежда, как под руинами разбомблённого города теплится жизнь.

А потом тот, кто остаётся, привыкает.

Остаётся пустота, которую он пытается заполнить, как брешь, обнажившую одиночество, он старается залепить, замазать, забаррикадировать чем попало проём, оставленный тем, кто ушёл; однако всё остальное – прежнее, те же стены, скрипы, запахи, обстановка привычная, и жизнь постепенно входит в русло. Обожжённый, увечный, он выбирается из ада и, как зализавший раны пёс, встаёт на прямую дорогу. Если только раньше не успеет наложить на себя руки. Он всё меньше думает, как такое могло случиться, всё меньше винит себя и почти не надеется на возвращение к прежнему, он уже не гадает днями напролёт, что происходит в душе у того, кто уехал, ему делается это абсолютно безразличным, неважным, при этом он предполагает на его счёт самое худшее – измену, предательство (и речь идёт даже не о духовной, а самой настоящей физической измене – ему уже настолько всё равно). Время действительно лечит, убивая наши чувства и мечты. Тот, который остался, отделается, таким образом, шрамами, как Дрёмышев, ставший после ухода Елены С. завзятым курильщиком. И теперь по утрам, не измученный ночью объятий, он уже не спит безмятежным сном младенца, а перепоясавшись фартуком, ни свет ни заря, привычно готовит кофе на одного, моет одну чашку и одну ложку, а в промежутке выносит мусорное ведро, куда вместе со скомканными газетами и схлопнутыми пакетами из-под молока вытряхивает пепельницу, полную окурков – все без следов губной помады. Не спеша потягивая кофе, он решает, что всё уже позади, что он свеж и подтянут, что больше не чувствует одиночества, с которым сжился, как рыба с водой, и теперь готов к новому дню своей жизни, сделавшей такой резкий поворот.

Он с аппетитом жуёт бутерброд.

А у того, кто уходит, всё только начинается. Свежие впечатления затираются, начинается сравнение, мучает ностальгия. Всё плохое уходит, а всплывают лишь мгновенья счастья – тихий смех, нежные прикосновения, разговоры без слов, – они заливают прошлое ярким светом, не оставляя ни одного тёмного пятна. Воспоминания не дают забыться в новых объятиях, и тогда начинается ад.

Это если была любовь.

А любовь была.

И Елена С. вернулась.

Но к этому времени Дрёмышев уже сошёлся с крашеной хной секретаршей и с головой ушёл в работу. С тех пор Елена С. посвятила себя ревности. Она стала её тайной страстью, поглотившей едва ли не больше, чем любовь.

А возможно, было и не так, кто разберёт любовную историю, разве тот, кто смотрит на неё со стороны: они поссорились, как это бывает из-за какого-то пустяка, буквально из-за ничего, кто, что не так сказал, и почему другой, не промолчав, ответил, нашла коса на камень, она второпях покидала в чемодан вещи и уехала. Мужская гордость не позволила ему удерживать её, о чём на другой день, проснувшись в одинокой постели, он уже пожалел. А через неделю тоска стала непреодолимой. Он написал ей – простая вежливость, интересно, как у неё дела, – забросил удочку, соблюдая лицо, поначалу не заикнулся о произошедшем, но ближе к финалу, не выдержав, выложил всё – как ему одиноко, что сходит без неё с ума и просит её вернуться. Она тоже страдала, но, решив его помучить, как это водится у женщин, ответила не сразу, в основном на первую половину его письма, писала, что у неё всё хорошо, но, принимая в расчёт его чувства, так и написала: «принимая в расчёт его чувства», обещала подумать. Она оставила за собой право решать, а ему подарила надежду. Он ждал. Написал ещё пару писем, ответом на которые была неопределённость. Она продолжала его мариновать. Сцепив зубы, он ждал. Он не был идиотом, и она была у него не первой женщиной, ему было ясно, что его выдерживают, чтобы в дальнейшем торжествовать победу, напоминая, кто кого позвал и кто нехотя согласился. Что говорить, это был бы сильный козырь в предстоявшей им войне, в которой не могло быть победителей. Она к ней основательно готовилась, и ему делалось от этого гадко. Но он продолжал любить её. Любить до боли, до головокружения. И это заглушало остатки трезвомыслия. Таким образом, пауза затянулась. А в один прекрасный момент он задал себе вопрос – а так ли хочет её видеть? Нет, он не был идиотом и понял, что перегорел, причём слишком быстро. Да, всё дело в том, что быстро. Это о многом говорило. Если не обо всём. Через неделю его молчания она стала волноваться. Ещё через неделю поняла, что переиграла. Собрав вещи даже быстрее, чем в первый раз, когда уезжала, она вернулась. Но было поздно. Она встретила его крашеную хной секретаршу. «О-ля-ля, сногсшибательно! – окинула она её взглядом. – От такой причёски можно закачаться». Елена С. презрительно фыркнула и, развернувшись на каблуках, покинула мэрскую приёмную. Мог быть и такой сценарий. Вполне. Как и любой другой. В общем, они расстались по неизвестной причине. Их любовная история, не перегни она палку, могла сложиться иначе. Предположим, они стали парой. Вполне обыкновенной, даже счастливой. А потом что-то не заладилось, что-то пошло не так. Или просто ушла любовь. Ослепляющая любовь, без которой они стали видеть друг друга насквозь, трезво оценивая как выгоды совместного проживания, так и развода, с её уходом с глаз спала пелена, так что обоим осталось лишь ждать подходящего момента, чтобы проститься, формально, по закону, юридически, ведь они знают: де-факто невидимая точка невозврата давно пройдена. Тогда их история стала бы более традиционной, расстанься они через несколько лет, обзаведясь детьми, вспоминая с горечью о том, что когда-то пошли навстречу своим угасающим чувствам, чтобы не задеть чувства партнёра, причём каждый приписал бы этот великодушный шаг себе. А может, их семейная жизнь свелась бы к череде встреч и расставаний, такое бывает сплошь и рядом, превратившись в один бесконечный развод. Как знать? Но это была бы уже совсем другая история, совершенно другая. Потому что есть только вымысел, застрявшая в памяти схема пережитого, связующая в лучшем случае три-четыре эпизода, самое больше, а никакой любовной истории, в сущности, и нет.

Иногда в библиотеке появлялся учитель Петров. Он похудел, его единственный мятый костюм, когда-то выходной, сидел теперь мешком, на нестираной рубашке болтался засаленный галстук. От него пахло неопрятной комнатой, алкоголем. Но Елена С. была когда-то его ученицей и прощала ему всё. Она понимала, что Петров прожил жизнь по школьному расписанию с его звонками, переменами и учебными четвертями. В сущности, он всегда оставался школьником, с детства не покидавшим стен учебного заведения, его успеваемость и поведение были на высоте, а теперь, вместо похвалы, его отчислили непонятно за что – тут не мудрено было слететь с катушек. Он и сейчас, как школьник, держал руки в карманах брюк, заходя, отвешивал лёгкий поклон, от смущения делал три шага там, где достаточно было двух. Потоптавшись, он брал с полки книгу, перевернув несколько страниц, ставил обратно, потом садился в кресло, листая глянцевый журнал.

– Всё-таки литература ближе к живописи и музыке, чем к таким книгам.

Он ни к кому, в сущности, не обращался, но Елена С. считала долгом ответить.

– Ничего не поделаешь, массовая литература.

– И всё объяснение? Не вопиющая безвкусица, а массовая литература. И говорить больше не о чем!

Пожалев, что поддержала разговор, Елена С. пряталась за абонементскую стойку. Но Петрова было уже не остановить.

– Всё равно что скажут «война», и всем делается понятно, – садился он на своего конька. – Миллионы убивают не просто так, война же. Странно устроено человечество: глупости, подлости, дикости прикрывают словами, которые их оправдывают. Не находите, милочка?

Елена С. молчала, но в Петрове уже просыпался учитель.

– Вот смотрю, столько старых книг. Зачем они? Книге, как человеку, отпущен свой срок, после которого она умирает. Месяцы, годы или десятилетия. А когда этот срок искусственно растягивают, превращая книгу в классику, то обрекают её стать наивной и скучной.

Стиснув зубы, Елена С. держалась изо всех сил. Какое-то время учитель Петров ещё цеплялся, как репей, но в конце концов выбирал книгу, которую уносил под мышкой. Возвращал он её аккуратно в срок.

– И как? – спрашивала Елена С.

– Ни уму ни сердцу, – ворчал он. – Впрочем, у нас ни того ни другого.

Удовлетворяя любопытство, которое не старело в нём с юности, учитель Петров брал в библиотеке и научно-популярные журналы, прочитывал их от корки до корки, возвращая изрядно помятые. Он считал, что необходимо стоять на переднем крае науки, а обзорных статей в этих журналах вполне достаточно, так как всё мало-мальски значимое можно объяснить и ребёнку, обычным языком, не прибегая к зубодробительной терминологии, а если это невозможно, значит, недостойно внимания. Учитель Петров обладал своеобразным чувством юмора, что позволило ему отнестись к положению, в которое попал Златорайск и он сам, с ироничным интересом.

– Всегда хотелось узнать, – бормотал он, тихо посмеиваясь, – что люди делают, когда ничего не делают? Или они ничего не делают, даже когда что-то делают?

При этом из своего кресла он исподлобья оглядывал заходивших в библиотеку.

Его не понимали.

Ему крутили у виска.

Ему было наплевать.

Наркотики появились сначала среди подростков. Ими торговали цыгане, сразу после ухода золотопромышленной компании слетевшиеся в Златорайск, как падальщики, на запах умирающего города. Они поселились на отшибе, рядом с тайгой, заняв огромный, бывший когда-то общежитием для старателей брошенный дом с зиявшими окнами, которые на скорую руку заколотили фанерой. Огороженный покосившимся забором, он занимал большой участок с вытоптанной пожелтевшей травой. Цыгане быстро его обжили, и вскоре это место стало бойким. Цыганки в пёстрых юбках гадали, требуя позолотить ручку, открывали будущее, которое светлело на глазах в зависимости от достоинства купюр, а их курчавые дети в грязных обносках предлагали пакетики с белым порошком. Мужчины наблюдали со стороны, усевшись на брёвнах за широким рубленым столом, лениво перебрасываясь шутками на непонятном языке. Их звали люли, и вскоре они стали популярны. Летом, когда ещё водились деньги, златорайцы, в бесцельной маете слонявшиеся по городу, всё чаще заворачивали на эту окраину, получившую название «Цыганки».

– Эй, люли-разлюли! – кричали они, подходя к покосившемуся забору с раскрытой настежь калиткой. – Станцуйте-ка нам за рубли!

Навстречу высыпали цыганята с озорными, блестевшими глазами, тащившие за руку смуглых мамаш.

– Заходите, гости дорогие, – улыбались цыганки. – Всё расскажем, всё дадим.

И в самом деле, время у цыган проходило весело, незаметно, будто они в отличие от скучавших златорайцев овладели искусством жить. Цыгане пели, до упада плясали, беспрестанно стуча в звеневший бубен, их тощий, с ввалившимися боками медведь, привязанный к росшему на участке могучему дубу, гремя цепью, тоже неуклюже переминался на задних лапах, что должно было означать танец – за кусок сахара, который ему скармливали с руки. Иногда это делали осмелевшие от вина гости, но, почувствовав на ладони шершавый язык, резко её отдёргивали, на мгновенье застыв со смущённой улыбкой. Однако над ними никто не смеялся. Цыгане пили наравне со златорайцами, случалось, на брудершафт, но при этом никогда не пьянели, не бросались в драку, и когда провожали до калитки уже готовых свалиться под стол гостей, с их лиц не сходили улыбки. Покидая в изнеможении их гостеприимный, просвечивавший насквозь дом, в котором оставляли последнюю копейку, златорайцы бросали прощальный взгляд на этот днём и ночью гудевший улей:

– Эх, ромалэ, почему вам всегда денег мало?

Цыгане внесли оживление в златорайскую жизнь, состоявшую после прихода безработицы из выходных, неотличимых от будней, они привнесли ощущение вечного праздника, которого так не хватало златорайцам, привыкшим к строгой размеренности, и в лучшие-то времена не отличавшимся весёлой бесшабашностью; их бившая через край жизнерадостность пришлась весьма кстати, на время залепив дыры в той стене отчаяния, которая медленно, но верно окружала Златорайск. Нечего и говорить, что цыгане пришлись ко двору. Однако с их приездом в городе участились кражи, случилось несколько нападений, чего раньше никогда не бывало. Среди бела дня подростки ограбили женщину, продававшую на барахолке доставленные по воздуху вещи, которые называли «вертолётными». Выследив, они поджидали её в глухом переулке, когда она возвращалась с выручкой. Барахолка стала пользоваться дурной славой, прослыв местом, куда стекается всякое отребье. Но население обнищало, а магазины прекратили обслуживать в кредит, к тому же большинство из них уже закрылось, и нужда всё равно толкала златорайцев на барахолку, где можно было поменять шило на мыло. Златорайская полиция раньше занималась лишь мелкими правонарушениями, когда присваивали соседского гуся, забредшего на участок, а в отместку травили собаку, или семейными конфликтами, потасовками, случавшимися на бытовой почве. Никакого опыта в борьбе с организованной преступностью у неё не было. Исполнительная власть теряла свои позиции на глазах. После ухода золотопромышленной компании в полиции остался только её начальник, крупный мужчина с водянистыми рыбьими глазами, и два его заместителя. Весь рядовой состав подал в отставку. Безработица уравняла всех, каждый становился сам по себе и, обеспечивая семью, мог рассчитывать только на себя.

Начальник полиции Круглов был сыном военного, который рано вышел в отставку и по совету опытных людей приехал в Златорайск за бешеными, как ему сказали, деньгами. Приехал с одним чемоданом и ребёнком на руках. Его жена отличалась любвеобильностью, убежав с очередным ухажёром, в Златорайске на отставного военного никто не позарился, и ребёнок так и вырос без матери. Отец держал его в строгости, одновременно позволяя ему всё. Так бывает, когда воспитатели не следуют одной линии, а мечутся из стороны в стороны. «Ну, чего ты макаронину тянешь, – учил он сына крепкому рукопожатию. – Так о тебе и судить будут – слабак, тряпка. Ладонь напрягай изо всех сил, но вида не показывай, держи мягкой, вроде бы расслабленной». Он учил сына быть мужчиной. Но сам таким не был. Для этого ему не хватало характера и необходимой твёрдости. Под его взглядом Круглов сначала смущался, но быстро нащупал границы отцовского великодушия, которое принимал за слабость, и в этих границах стал делать всё что хотел. Он едва закончил школу, где прославился дерзкими выходками, прослыв в классе заводилой, вместо уроков болтался на улице, которая и составила его представление о жизни. Он считал, что это важнее, чем вызубренные истины, которым грош цена, если они не проверены на личном опыте. После окончания полицейской академии, куда в редком приступе решительности его отправил отец, Круглов не остался в столице, а вернулся в Златорайск, в котором, как и рассчитывал, не встретив конкуренции, занял вскоре кресло начальника единственного полицейского отделения. Отец к этому времени уже умер. После убогих похорон под мелким накрапывавшим дождём, когда гроб наспех забросали комьями сырого глинозёма, Круглов не устроил поминок, где мог бы напиться, а сразу отправился на работу. На отцовской могиле с тех пор он так ни разу и не побывал, словно всю жизнь чувствовал себя сиротой. Женился Круглов на актрисе, гастролировавшей в Златорайске с каким-то провинциальным театром, страстно влюбившись, провёл в браке месяц, оказавшийся далеко не медовым, месяц, сопровождавшийся ежедневными сценами и капризами новобрачной, он обжёгся так сильно, что ему этого хватило, чтобы оставшуюся жизнь избегать женщин. Сказались и измены матери, не шедшие у него из головы на протяжении всего его недолгого брака, и безволие отца, честного служаки, не сумевшего им ничего противопоставить. Женщины вызывали у него смешанное чувство презрения и страха. Круглов чувствовал, что при всей своей жёсткой брутальности не сможет справиться с ними, безоговорочно подчинив своей воле, а других отношений он не признавал, понял, что рано или поздно они выскользнут из его грубых объятий, имевших скрытую цель задушить, придавить, унизить, а значит, ему остаётся сосредоточиться на мужчинах, ограничив ими своё неуёмное властолюбие. В этой роли Круглов был безупречен, оставаясь латентным гомосексуалистом – доминировавшим, не терпевшим ни малейшего сопротивления и не встречавшим его, по крайней мере в Златорайске, но шага от властолюбца до сластолюбца он не сделал. Начальник полиции был подвержен приступам внезапной ярости, особенно когда сталкивался с попыткой оказать противодействие, когда его недооценивали или, наоборот, переоценивали (в таком случае попытка была жалкой, идущей от чувства собственного достоинства, придавленного страхом), но Круглов не знал ни страха, ни снисхождения, и в обоих случаях вёл себя одинаково – выпячивал подбородок и шёл напролом, плечом вперёд.

В полиции Круглов прослужил двадцать лет, получив полковничьи погоны. На момент безработицы это был крупный мужчина под пятьдесят, с брюшком и отчётливо наметившимися залысинами, не имевший друзей и проводивший жизнь на работе. Он трезво оценивал свои возможности. К осени, когда стало ясно, что школы не откроются, ему пришлось уже иметь дело с подростковыми бандами. И он понял, что это только начало. Городу грозил хаос. После ряда неудачных попыток задержать мелких воришек, просочившихся в Златорайск, как мародёры в оставленный войсками город, он принял единственно правильное решение. Закона, который Круглов защищал полжизни, больше не было, и, чем сбиваться с ног в поисках преступников, он решил к ним примкнуть.

Однажды ночью с двумя подчинёнными Круглов отправился к цыганам. Светила луна, и, скользнув в калитку, они кинули зарычавшему медведю кусочки сахара, пропитанные хлороформом. Дождавшись, пока он заснёт, без труда облили бензином старый обшарпанный пикап, стоявший под заколоченными окнами. Яркое пламя осветило весь участок, на взрыв, сотрясший дом, высыпали заспанные цыгане.

– Какой ужас! – ухмыльнулся Круглов, прикрываясь от жара ладонью. – Нам сообщили о поджоге, и вот мы здесь. Вы никого не заметили?

Его подчинённые стояли поодаль, расстегнув кобуры. Их руки, как у ковбоев в вестернах, лежали на рукоятках пистолетов. Разбуженный взрывом, на цепи метался ревевший медведь. Мгновенье – и цыгане всё поняли. Они отрицательно замотали головами. Цыганки, к шёлковым юбкам которых испуганно жались дети, тихо заголосили. На начальника полиции это не произвело ни малейшего впечатления. Посматривая на полыхавший автомобиль, он ждал их дальнейшей реакции. Наконец, растерянно моргая, к нему подошёл цыганский барон, крупный, седой мужчина с густой шевелюрой.

– Сколько?

Начальник полиции ухмыльнулся ещё шире.

– Учитывая сложившуюся в городе обстановку и недостаток финансирования, платить придётся помесячно… – Он растопырил пятерню, которой всё ещё прикрывался от догоравшей машины, и сосредоточился взглядом на пальцах, точно пересчитывал. – Завтра договоритесь о сумме с моим заместителем. А злоумышленников мы непременно поймаем, не сомневайтесь. Или вы не будете заявлять?

– Нет, – глухо отозвался цыган, разглаживая ладонью шевелюру.

– Не слышу, – сузил глаза Круглов.

Он уже повернулся плечом, выпятив подбородок.

– Нет, – опуская руки по швам, повторил цыган уже громче.

– Ну как хотите, право ваше.

Развернувшись на каблуках, Круглов щёлкнул пальцами, подзывая подчиненных, точно собак, и те поплелись за ним, волоча по траве длинные тени.

Платить за квартиры златорайцы постепенно перестали – платить было нечем, а после закрытия банков и некуда, – и счета теперь скапливались бесполезными квитанциями, которые по привычке складывали в сервант. Впрочем, скоро, с закрытием почты, их перестали доставлять. Почтовые ящики у калиток пустовали, их уже не проверяли, как раньше, каждый день, и они чернели прорезями своих беззубых ртов. Безработица уже всех уравняла, больше не было среднего класса, не было посматривавших сверху вниз из-за разницы в зарплате, разделение по материальному положению – какая глупость… О том, чтобы брать налоги, речь уже не шла, и мэр Дрёмышев стал всерьёз подумывать о самоуправлении. Превратить Златорайск в вольный город, создав общину равных, где частная собственность будет ограничена домами, огородами и хозяйственными постройками. А всё остальное станет принадлежит народу. И все заживут по правилам коммуны. А почему нет? Построить социализм в отдельно взятом городе. Это, конечно, утопия. Но какой был выход? Пока Златорайск находился на гребне своей трагической славы, но ещё месяц-другой, волна спадёт, и его вытеснят свежие новости. Дрёмышев это понимал лучше других. А без вертолётов по средам, без добровольных пожертвований город умрёт. Умрёт на глазах у всех, и всем будет наплевать, да, миру будет на него плюнуть и растереть, пусть Златорайск хоть сгинет вместе со всеми жителями. Однако сейчас им представился шанс. Дрёмышев заглядывал дальше, в его светлых мечтах открывалась картина, которая могла послужить примером для человечества. Дрёмышев верил в сограждан и не замечал собственной наивности. Он искренне полагал, что Златорайск мог стать первой ласточкой, продемонстрировав, что людям вовсе не требуются президенты, государственный аппарат и центральная власть. Увлечённый этими планами, городской голова думал уже не только о том, как спасти положение, а как перестроить всё до основания. Идея была смелой. Даже слишком. Прежде чем выступить с ней по местному каналу, Дрёмышев долго готовился. Он не отличался красноречием, но авторитет его был высок. В студию были приглашены представители златорайской общественности, по сути все, кто изъявил желание, и поначалу на мэра смотрели с нескрываемым удивлением. Что он хотел сказать? Ожидая подвоха, с сомнением качали головой. Может, здесь имелось в виду что-то другое? Иногда правда – это всего лишь правда. Но об этом забыли, и Дрёмышеву всё ещё не верили. В одну из пауз кто-то разразился дурацким смехом. Но Дрёмышев не обратил внимания. Он говорил и говорил, хотя эфирное время вышло, но ввиду важности вопроса сетку телевещания сдвинули, пока не убедил, наконец, всех присутствовавших.

– Но когда мы начнём?

– Так мы уже начали, – уверенно отвечал мэр, – с первым днём безработицы.

– А если эксперимент провалится?

– Хуже не будет, поэтому мы ничем не рискуем.

– И вы не боитесь? У нас же совершенно нет опыта в таких вопросах.

– Опыт приходит вместе с опытом, – улыбнулся Дрёмышев, – и именно в таких вопросах.

На другой день на площади перед муниципалитетом состоялось общегородское собрание, напоминавшее старинное вече, на котором Дрёмышев выступил ещё раз, уже накоротке, лишь обозначив пункты своей программы переустройства Златорайска, закончив свою речь энергичным: «Да или нет?» Его голос утонул в тысячи «да», эхом катившимся по улицам и проникавшим в самые отдалённые уголки, – войдя во вкус новой жизни, златорайцы безоговорочно поддержали своего мэра. Алексей К., сорвав с головы берет, бросил его в воздух. Его примеру последовали сотни, покрыв небо кувыркавшимися шапками. Не опасаясь в них попасть, Пётр Н. пальнул из ружья. В толпе загрохотали выстрелы. Тут же было принято считать этот день рождением нового Златорайска, датой, от которой, вместо тёмного пятна безработицы, можно будет вести его историю. По этому случаю устроили праздники. Накануне прилетали вертолёты, и на центральной площади, напротив темневшего витринами супермаркета, накрыли столы. Веселье продолжалось до ночи, короткой летней ночи, которую многие провели на ногах, обнимаясь и признаваясь в братской любви.

– Не было счастья, да несчастье помогло.

– Да уж, избавились от рабства.

– Никому больше не позволим сесть на шею!

Так могло быть.

Но так не было, оставаясь мечтами Дрёмышева.

А как было?

Кто знает?

Всё идёт своим чередом, движется само по себе, случается помимо нас, и нам только кажется, что можно повлиять на эту круговерть, поток событий, который, захватив, волочит за собой, тащит, как рыбу в сети, ломает, корёжит, стучит о камни чем попало, ногой так ногой, головой так головой, а мы питаем иллюзии, что можем если не избежать, то хотя бы примериться, осознать, постичь происходящее с нами, совершаемое по произволу, без нашего разрешения, исследовать благодаря интеллекту, рассудку, интуиции, в конце концов, образованию, опыту и навыкам, но нет, мы обречены только гадать, даже не пророчествовать, а именно гадать, в нашем распоряжении только сослагательное наклонение, к нашим услугам лишь неуклюжие конструкции слов, гордо именуемые логикой, мы можем только обдумывать, чем, собственно, всё время и занимаемся, выдавая это за мыслительную деятельность: что было бы, если бы…

Например, что было бы, если бы в Златорайске не закончилось золото – всё оставалось бы по-прежнему. Но это не факт, безработица могла прийти и по другой причине – общего кризиса, резкого обвала цен на жёлтый металл или почему-нибудь ещё, ведь, как навязчивый гость, она ждёт только повода.

Но мы, вернее наш мозг, упрямо строим предположения, прикидывая усреднённые вероятности, отметая форс-мажор, пренебрегая случайностью – иначе как ориентироваться в мире, проще сказать, как жить? – он настойчив, наш мозг, ему не свернуть с раз выбранной дороги.

Ну, хорошо, а что бы было, если бы в Златорайск всё-таки не пришла безработица – все были бы как раньше счастливы и довольны. Но и это совершенно не обязательно. Во-первых, за это время могла вспыхнуть эпидемия моровой язвы, пожар мог уничтожить половину города или то же самое могла сделать вышедшая из берегов Карповка, да мало ли ещё бедствий, неожиданных, непредусмотренных, таких, как взрыв на далёком, казалось бы, химическом производстве и ветер, погнавший на Златорайск ядовитое облако, что привело бы к результату не менее, если не более печальному. Во-вторых, и раньше в Златорайске, надо признать, не были счастливы и довольны, а просто делали вид, что смирились с действительностью, кое-как перебиваясь…

И так все наши рассуждения.

Надо же, чем приходится заниматься – изо дня в день, из года в год, всю жизнь.

Учитель Петров, растянувшись на постели, смотрел на дождь.

А что было бы, если бы сейчас не было дождя?

Можно было бы, не надевая высокие сапоги, отправиться в тайгу, где не сожрали бы комары, где каждая ветка не представляла бы собой тысячу направленных на тебя водяных пистолетов, только и ждущих, когда дёрнут их курки, можно было бы не бояться бродить среди зелёных папоротников, не утопать в них по колено, поднимая в воздух сонмище капель, притаившихся, как бомбардировщики на аэродроме, на разлапистых листах, можно было бы не сбивать брызг с влажно блестевших кустов, не шарахаться от струй, которые водопадом обрушила вспугнутая птица, можно было бы не втаптывать в липкую землю еловые шишки, чувствуя их только подошвой, а давить, прислушиваясь к сухому треску, можно было бы, наконец, не стоять под развесистым могучим дубом, сгорбившись под непромокаемым плащом, то и дело задирая голову к лиловому, безнадёжно сочившемуся дождём небу…

Учитель Петров почесал пятку о пятку, продолжая глядеть в окно. Но дождь лил и лил, лил уже вовсю, делая его рассуждения ещё более бессмысленными, чем они были на самом деле. К тому же Петров знал, что если бы даже дождя и не было, то он бы всё равно не сдвинулся с места.

Он всё больше пил, от чёртиков его отделяла уже лишь прозрачная, постоянно утончавшаяся стенка рассудка, в которую он ежедневно закладывал кирпичи отвлечённых рассуждений, превратившись в доморощенного философа. При этом Петров отчётливо осознавал, что такие сегодня неуместны вдвойне: философия стала голым королём, она давно закончилась, прекратив подлинное существование с развитием естественных наук, их особого, математического языка, точной терминологии, и чем попусту рассуждать о сознании, как это делали тысячи лет, теперь позволительно сделать томографию мозга, которая покажет всё, вплоть до его отсутствия (здесь Петров внутренне смеялся), так что вместо философии осталась история философии, да горстка шарлатанов, портных голого короля, спекулирующих на чужом невежестве, проще говоря, пудрящих мозги. А жизнь – это уравнение со многими неизвестными. Возможно, даже с бесконечным их числом. Констант же в нём всего две – рождение и смерть, даты, которые высекают на могильном камне, и которые выступают в этом уравнении граничными условиями. Между ними может пролегать любая кривая, любой путь. И каждый из этих произвольных путей составляет ту или иную жизнь. Поэтому в ней ничего нельзя рассчитать, и не на кого положиться. Но мы пытаемся. Раз за разом совершая ошибки, виня в них кого угодно, иногда даже себя, собственную глупость, но только не своё неистребимое желание узнать всё наперёд, предвидеть каждую мелочь, вместо того, чтобы смириться, приняв всё как есть, и главное – своё абсолютное неведение.

Учитель Петров был убеждён в правильности своих выводов, но всё это его больше не волновало – ни мёртвая философия, ни дождь за окном, ни обречённые на провал попытки разобраться в жизни.

А как ещё было на самом деле?

Было по-разному.

Например, так.

Всё относительно, и златорайцы вскоре убедились в этом. Пенсионеры, во времена золотопромышленной компании едва сводившие концы с концами, неожиданно стали самыми богатыми в городе. Помимо «вертолётных» продуктов они получали хоть какие-то деньги, ценность которых многократно возросла. Но им было трудно их сберечь. Они не могли постоять за себя, и их постоянно грабили. Обычно на другой день после того, как им «переводили» пенсию. Банк давно не работал, и эту функцию взяли на себя вертолёты, доставлявшие деньги. Грабили собственные внуки. Или их друзья-подростки, которых они приводили в дом. У стариков не оставалось выбора, они отдавали пенсию детям в обмен на обещание их кормить. Дети принимали жалкие гроши, которыми бы раньше побрезговали, обрекая родителей жить на подачки. Эта зависимость была унизительна, и один старик, не выдержав, наложил на себя руки. Его смерть долго скрывали, сын продолжал получать за него пенсию, пока из зависти на него не донесли соседи.

А было ещё и так.

В кафе по телевизору показывали футбол, одна команда явно превосходила другую, и было неинтересно. Говорили, как всегда, обо всём. О нехватке продуктов, ожесточении нравов, как в щель в заборе к соседу прибежала курица, а он её присвоил, чего раньше никогда не водилось, качая головами, рассуждали о равнодушии мира, вычеркнувшего из памяти Златорайск, вместо того чтобы протянуть руку помощи, – успокоили совесть парой вертолётов и посчитали, что хватит, – жаловались на трудности, возникшие с исчезновением транспорта, на болезни, которые некому стало лечить, на отсутствие лекарств, безучастность и беспомощность власти, но безработицу, как корень всех зол, не вспоминали. С ней уже свыклись, воспринимая как данность, будто и не существовало других времён, а она была всегда. Как священное имя еврейского бога, её опасались назвать вслух, а в глубине описывали безличным предложением, вроде «Темнеет», «Пасмурно» или «Дождь», произнося про себя с удручающей безысходностью: «Безработица». Безработица и безработица, тут уж ничего не поделаешь, не побунтуешь, не поборешься, в отличие от дождя, не переждёшь, не наденешь плаща, не раскроешь зонтика, остаётся смириться, приспособиться, забыть. А это означает, что безработица вошла в плоть. Вытеснив все имена, она заменила их на одно своё – «Безработный». Это тоже предложение. Назывное. Говорящее обо всём. Как «Горбатый», «Слепой» или «Безногий». Оно определяет весь образ жизни, содержит целый мир, описывает вселенную. Правда, в сообществе, где оно относится ко всем сразу, это имя ничего не выделяет – бессмысленное излишество, невидимая, неразличимая метка, как определение «человек» среди людей. Сократ – человек. Ну, ясное дело, а кто же ещё? Сидоров из Златорайска – безработный. Конечно, как и все в Златорайске. Зачем лишний раз напоминать об этом? Обращаться так всё равно что говорить «смертный Сократ». К чему давить на больную мозоль? Имя, подаренное безработицей, общее для всех прозвище, кличку, которая болтается биркой на собачьем ошейнике, характеристику, ставшую главной, лучше забыть. Труд наполняет память приобретёнными навыками – безработица рождает амнезию. У неё свои цели. И от неё уже не избавиться, если она стала образом жизни.