Текст книги "Безработица"

Да, было именно так.

И никак иначе.

А мэр Дрёмышев продолжал носиться со своей идеей.

Прежде чем произнести по местному каналу речь, в которой бы склонял горожан к самоуправлению, Дрёмышев решил её сначала обкатать, выбрав для этого учителя Петрова. Пригласив того вечером в мэрию, он запер кабинет и, достав бутылку коньяка, разлил по рюмкам. Улыбнувшись, он жестом предложил одну Петрову, и тот, не чокаясь, её опрокинул. А Дрёмышев вместо того чтобы последовать его примеру, заговорил о закрывшихся школах. В ответ Петров, сняв очки, которые стал крутить в руках, рассказал, что ученики, мучаясь бездельем, слоняются, как лунатики, и в сентябре их надо снова усадить за парты, иначе добром это не кончится. Вынув из кармана мундштук, Дрёмышев рассеянно кивал, пуская кольца сизого дыма. На лице у него расположилось пятно от настольной лампы. Петров догадывался, что в создавшихся условиях надежды на открытие школ нет, а значит, его пригласили не для этого. Но он был благодарен, иначе бы ему пришлось ломать голову, где достать выпивку. Когда он замолчал, Дрёмышев постукивал мундштуком о стол, на что-то решаясь.

– О школах я собираюсь сказать в своём телеобращении, – наконец произнёс он. – Но мне хотелось бы также внести одно предложение, более… э-э… глобального характера. Уделите внимание?

– Буду польщён, – сказал учитель Петров, покосившись на недопитую бутылку.

Дрёмышев поднялся, свет от лампы сполз с его лица на грудь. Развернув мелко исписанную бумагу, он упёр руку в бок и стал читать.

– Златорайцы! Надо смотреть правде в глаза: золото навсегда ушло из нашего края. Что же нам остаётся? Неужели Златорайск обречён стать городом-призраком? Неужели с нами будет покончено? Или, может, нам стоит превратить общую беду в общую радость? Златорайцы, вы уже почувствовали, что можно жить по-другому. Вам это понравилось. Но откуда брать средства? Резонный вопрос. Денег действительно становится всё меньше, а нам больше нечего поставлять на рынок. Это надо признать. Но можно взглянуть и по-другому. У нас не будет денег? Но так ли они нужны? Мы можем добровольно отречься от них! «Отказаться от денег? – спросите вы. – Но чем их заменить?» И это будет справедливо. А я спрошу вас – так ли необходимы деньги? Беда сблизила нас, за последнее время вы почувствовали локоть соседа больше, чем за всю прошлую жизнь. Разве это можно купить? Это же бесценно! Значит, мы можем и дальше работать на благо нашего города, но не за деньги и не за страх оказаться без них, а за совесть.

Положив очки на край стола, учитель Петров осторожно пододвинул к себе пустую рюмку.

– Почему мы боимся нищеты? Потому что в глубине уверены – в трудную минуту нас поддержит только банковский счёт. Мы ни на кого больше не надеемся, ни от кого не ждём помощи. Мы одиноки, как камни в реке. Но если мы будем уверены в поддержке общины? В том, что совесть не позволит нас оставить? Да, я взываю к совести! Мы будем трудиться, как прежде, и честно распределять плоды рук своих. Но только внутри города.

Учитель Петров плеснул себе коньяка.

– Каждый должен работать в меру своих способностей, понимая, что только от него зависит благосостояние горожан, его братьев. Если кто-то будет трудиться меньше своих возможностей и тем самым жить за счёт других, то пусть знает, что этим он обкрадывает соседа, а это бесчестно.

Учитель Петров торопливо опрокинул рюмку.

– Как он сможет смотреть после этого в глаза? Если кто-то заболеет, община возьмёт на себя его содержание. Если кто-то откажется от вклада в общую казну, никто удерживать его не будет. В общину вступают добровольно, выход из неё остаётся свободным. – Дрёмышев перевёл дыхание, покосившись на учителя Петрова – тот наливал себе коньяк. – Для того чтобы получать необходимое, то, чего не сможем произвести сами, мы наладим пушной промысел, а всю выручку пустим на общие нужды. Вместо отдельной кубышки мы устроим общий котёл. Каждый будет работать на всех, а значит, на себя.

Учитель Петров снова налил себе, быстро выпив. А через мгновенье повторил.

– Скажете, это всё уже было – коммуна, монастырь, примитивное устройство, из которого ничего не вышло? Но всё зависит от нас. Скажете, я наивный? Но мы можем хотя бы попробовать. Иного выхода я не вижу. Вам решать, а я складываю полномочия городского главы, отныне всё будет решать общее собрание.

Свернув вчетверо листок, Дрёмышев сунул его в карман.

– Ну как?

Учитель Петров покачал головой.

– Вы, однако, мечтатель.

Бросив взгляд на опустевшую бутылку, Петров поднялся. Дрёмышев потянулся за сигаретой.

– Но почему?

– Потому что это всё прожекты. Оглянитесь вокруг, с кем строить идеальное общество? Люди живут как умеют. Они заслужили то, что их окружает, а если бы были другие, то давно бы построили царство справедливости и без ваших подсказок.

Дрёмышев неторопливо размял сигарету, но зажигать медлил.

– Тогда что же нас ждёт?

– Как что? Анархия.

Учитель Петров безнадёжно махнул рукой. Потом выпил рюмку Дрёмышева, взял со стола очки и, не прощаясь, удалился своей шаркающей походкой. Через минуту дверь парадной громко хлопнула. После ухода Петрова Дрёмышев не спеша выкурил сигарету, зажёг от окурка другую, тоже выкурил, а потом ещё долго горбился у окна, прислонившись лбом через сжатый кулак к холодному стеклу, смотрел на густевшую темноту, мерцавшие звёзды и уже начавшую бродить по Златорайску в своей леопардовой шкуре луну. Он осознал, что его идея останется на бумаге, и стал вдруг похож на птицу с подрезанными крыльями. Где-то глухо пролаяла собака. На мэрии пробили часы, половина одиннадцатого, удар отозвался в коридорах опустевшего здания, и гулкое эхо, перекатываясь по сонным улицам, стало уходить всё дальше, на другой берег Карповки – ничем не примечательный вечер, очередной вечер безработицы…

Во дворах за грубо струганными столами целыми днями от праздности стучали слепыми костяшками домино, тут же курили, бросая окурки, которые усеяли землю вместе с пустыми банками из-под пива. Ждали дождя, который смоет всё вниз, в Карповку, унесёт окурки вместе с потоками грязи. Но дождя всё не было, и постепенно окурки под ногами перестали замечать. Впрочем, златорайцев можно было понять, вскоре им стало уже не до этого. Как и предполагал Дрёмышев, облегчение, связанное с поддержкой остальной страны, пришло ненадолго. А потом случился обвал. Не успели горожане вздохнуть, как ручеёк пожертвований иссяк, и нищета, закрывавшая им будущее, ударила с новой силой, на контрасте особенно чувствительной. Прекращали работу магазины. К середине лета их оставалось меньше половины. К осени – ни одного. А потом пропала связь. Первым за неуплату отключили интернет, и Златорайск остался отрезанным от внешнего мира. Молодёжь, выросшая на интернете и часами просиживавшая в социальных сетях, пострадала больше всех. Подростки, как наркоманы, испытывали ломку, им казалось, что они потеряли множество друзей, лишившись половины мира, да так оно и было. А потом пришла очередь мобильных телефонов. Их больше не носили в карманах, прислушиваясь к звонкам, а спрятали в коробки до лучших времён. «Хорошо ещё, город маленький, захотел с кем поболтать – пешком дойдёшь, а произойди такое в столице? – с лукавыми глазами приставал ко всем Пётр Н., находя спасение в иронии. – И больница закрылась вовремя, а то случись так чего, а позвонить неоткуда». Он едва сдерживался, чтобы не рассмеяться, но его юмор не оценила даже жена. И действительно, златорайцам было не до смеха. Безработица, ставшая для них машиной времени, отбросила их на полвека назад. К тому же участились перебои в электричестве. Реагировали на это по-разному. Пётр Н. и тут нашёл повод для зубоскальства.

– Как же ты без телевизора узнаешь о погоде? – подтрунивал он над Зинаидой О. – Вдруг ночью заморозки, а у тебя помидоры без плёнки?

– Ничего, лишний раз встану, проверю, – ответила Зинаида О., твёрдо решившая видеть в происходящем только хорошее. – А мы, по крайней мере, избавились от этой чёртовой рекламы.

Независимо он Зинаиды О. в защиту отключения телефонов выступил и учитель Петров.

– Так честнее, – рассуждал он в кафе после третьей рюмки, – чем рассказывать часами о себе, торопливо спросить: «Как у тебя дела?» и, не дожидаясь, повесить трубку.

– Тебе легко говорить, у тебя нет телефона.

– Почему, есть.

Учитель Петров неожиданно обиделся.

– Ну, значит, телефон есть – звонить некому.

Это было правдой. Учитель Петров, которого безработица превратила в мизантропа, не ждал подобной проницательности, наблюдая собратьев по разуму как животных в зоологическом саду. Но тут он вдруг понял, что и на него смотрят, как на вылезшего из-под земли слепого крота. Это его удивило настолько, что он выпил даже больше обычного. Алкоголь сделал его красноречивым, и к вечеру в том же кафе он пил уже в компании единомышленников.

– Всё лучше, чем жить, уткнувшись в гаджеты, – с наигранной непринуждённостью говорил он, незаметно оказавшись в окружении сверстников. – Это важно особенно молодым.

– Особенно молодым, – эхом поддакивали ему такие же старики. – Пусть хоть жизнь узнают.

Солидаризируясь во мнении, они снова и снова сдвигали кружки с лезшим за край пивом, но при всей своей напускной самоуверенности чувствовали, что явно перегнули. Да и думали так далеко не все. А если точнее – единицы. Даже сидевшие за отдельными столиками старики молча посасывали свои потухшие трубки и бросали исподлобья мрачные взгляды. Но Петрову было всё нипочем. Он пил и ораторствовал до тех пор, пока не свалился под стол, так что его, с трудом подняв, пришлось вести домой под руки.

В лучшие времена Златорайск насчитывал тысяч сорок, которые безработица сократила на три-четыре, а после отключения телефонов исход стал массовым. Остались только те, кому ехать было некуда, кто не нашел ни единой зацепки, и им пришлось приспосабливаться. «Только успевай поворачиваться», – криво усмехались они, едва привыкая к потерям, которые следовали одна за другой. Дольше другого держалось электричество, но вскоре очередь дошла и до него. Служащие подстанции предупредили, что работать бесплатно не будут ни дня. Но дело было не только в них. Даже если их заставить – платить за электричество всё равно было нечем. Вместе с деньгами из Златорайска уходила жизнь.

И противиться этому казалось невозможно.

Перед самым отключением интернета врач Евгений Свербилов почувствовал вдруг неизъяснимую тоску. За день он исходил по вызовам половину Златорайска, посетив подхватившего простуду инженера Алексея К. и страдавшую радикулитом Зинаиду О., которая едва смогла разогнуться, работая на огороде, но тоска не отпускала. Вернувшись домой, он долго сидел за остывшим чаем, вспоминая бросившую его жену, забравшую сына, и впервые почувствовал свою вину. Теперь ему казалось, что он был занят чёрт знает чем, нет, безусловно, он был занят важными делами, но не настолько, чтобы уделять так мало внимания семье, что вёл себя, как чёрствый эгоист, у которого не находилось минуты, чтобы узнать, почему, поджав губы, молчит жена, или так много времени проводит на улице сын. Возможно, всё было иначе, задним числом, кто разберёт, но Свербилов склонялся к тому, что дело обстояло именно так. Его душили слёзы, он думал, что прожил без любви, и от этого глубоко несчастен. И с этим придётся жить. Жить так, будто этого не было. Но это было. От жалости к себе Свербилов разрыдался. Отставив холодный чай, он залез в интернет и на своей странице в социальной сети, где выставлял картины опустевшего Златорайска, перенесшего удары безработицы, как авианалёт, набрал заглавными буквами: «МНЕ ПЛОХО».

Это было его последним посланием, утром интернет отключили.

Безработица уже затронула всех и вся, под её беспощадную косу попали даже те профессии, которые не входят в перечень не то что почтенных, но вообще легальных. Она прикрыла игровые автоматы, ну не жестянки же кидать в их прорези, сделала бессмысленным ростовщичество, как официальное, банковское, так и работавшее вчёрную (оставив лишь спекуляцию в её зачаточной форме натурального обмена, принятого на барахолке), она умертвила подпольные тотализаторы, казино, катраны, вместе с обычным бизнесом уничтожила и теневой. Не обошла она стороной и проституток, которые из-за нехватки денег были вынуждены снизить расценки. Жрицы любви, собиравшиеся на перекрёстке центральных улиц Светлой и Золотой, соглашались теперь работать и за ужин, так что со стороны всё не выходило за рамки благопристойности, напоминая обычное свидание. Дольше других держались парикмахеры, как и могильщики, необходимые при любых обстоятельствах. Но к концу лета, оправдываясь тем, что готовятся к осенним холодам, златорайцы стали отпускать бороды, вернувшись к моде позапрошлого века, и научились брить затылки в двойном зеркале. Алексея К. стригла жена, быстро освоившая профессию парикмахера, и пока его волосы сыпались на пол, он снова думал, что ему очень повезло в браке. Случалось, мужей, заросших так сильно, что их волосы не брали домашние ножницы, жёны постригали садовыми, а сами, не доверяя супругам, обращались к соседкам – те не отказывали в расчёте на взаимность, и стрижка оставалась одной из немногочисленных услуг, которые златорайцы ещё оказывали друг другу. Жена Петра Н., обкорнав мужа, который в шутку погнался за ней с ножницами, убежала к Зинаиде О. В последнее время они вместе коротали вечера и, выпив по рюмке вишнёвки, перемывали всем косточки. Но на этот раз программа изменилась: достав из кармана колоду карт, жена Петра Н. стала раскладывать пасьянс.

– Загадывай, – зевая, сказала она, – если сойдётся, будет у тебя в доме мужчина.

– Ты бы мне лучше про капусту рассказала, – смешала ей карты Зинаида О., – а это добро мне без надобности.

Обе расхохотались.

– Может, ты и права, подруга, мой-то, как завод закрыли, почти каждый день пьяный, одно слово, работяга. Зато хоть весёлый. А инженер вон целыми днями за шахматами – слова клещами не вытянешь. И тоже из-за безработицы.

Зинаида О. взяла со стола пиковую даму.

– А меня, не поверишь, увольнение образумило. Как подумаю, что могла в бухгалтерии до самой смерти просидеть, так мурашки по коже. Хоть и радикулит от огорода привязался, а всё лучше. Надо к о. Ферапонту сходить свечку поставить.

– Да за кого ставить-то? За безработицу, что ли?

Обе снова прыснули со смеху.

– Счастливая ты, Зинаида, ко всему приспособишься, из всего найдёшь выход. Вот бы и мне так.

– Так что мешает?

– А я почём знаю, – жена Петра Н. стала складывать карты. – Может, я за бубнового валета рано выскочила, а короля своего не дождалась?

– Тут не угадаешь, вон библиотекарша своё счастье профукала, а могла бы стать женой мэра. Небось, теперь локти кусает. Сидит, вроде умная, за книгами, а сама кусает. Нет, все мы, бабы, одинаковые, все дуры.

– И не говори, подруга. Пить-то сегодня будем?

Вздохнув, Зинаида О. полезла в сервант за вишнёвкой.

Сыграв со Златорайском злую шутку, безработица доводила дело до конца, методично его добивая: город провалился в чёрную дыру, оказавшись по ту сторону времени, обращенного там назад, к тёмным векам, она оставила город один на один со своими беспощадными проявлениями, бросавшимися в глаза, как следы проказы на некогда здоровом лице, постепенно превращая его в музей отчуждения, хаоса и в конечном счёте – музей самой себе.

Было, однако, множество начинаний.

Раз, собравшись на площади, решили передать власть Совету Общественного Спасения.

Голосование решили провести открыто, уже стали предлагать кандидатуры, когда учитель Петров, бывший с утра под хмельком, насмешливо закричал:

– Совет Общественного Спасения будет подавать сигналы бедствия.

– Это ещё почему?

– Согласно своей аббревиатуре – СОС.

Вокруг рассмеялись. Совет переименовали в Комитет Спасения Города. В него вошли несколько активистов, инженер Алексей К. и рабочий Пётр Н. Но дальше этого не пошло. КСГ оказался неэффективным, его распоряжения, которые нечем было подкрепить, не выполнялись, и вскоре он распался. Ближе к осени снова погас свет. На этот раз служащие подстанции, не получившие обещанных денег, выключили его надолго.

К ним пришли городские активисты – увещевали, совестили.

– Вы же и сами останетесь без света, – привёл последний аргумент Алексей К.

– Зато со всеми вместе. К тому же всё равно электричество скоро отключат – платить же нечем. Ну, ещё неделя-две, а потом к тому же придём.

– Но может, на этот срок всё-таки выйдете? Ради общественной пользы.

– Мы что, дураки за бесплатно работать? А почему вам самим ради общественной пользы не вычистить городские туалеты? За просто так. А мы вас поблагодарим.

– Ну, хоть обучите меня, черти! – вскипел Алексей К. – Я буду вместо вас вкалывать!

– Вот ещё! С какой стати? Заплати – и научим.

Их стали упрашивать, но служащие подстанции оставались непоколебимы. В глубине они надеялись выторговать себе условия, которые, как было ещё совсем недавно, обеспечивали бы их содержание. Но горожане окончательно обнищали. К тому же электрики лукавили, у каждого из них был бензиновый генератор, и вечерами их дома ярко светились в тёмном городе. Эти одинокие огни вызывали зависть и ненависть. Однажды ночью на крыльцо такого дома выплеснули ведро белил, а брошенный камень вдребезги разбил окно. Но хозяин оказался не промах – чертыхаясь, пальнул наугад в темноту и спустил собак. Бросившись с глухим рычанием, они загнали на дерево двух злоумышленников, решивших отомстить за горожан. Подошедший хозяин, не выпуская ружья, направил вверх луч фонаря, который выхватил в листве жавшихся к стволу подростков.

– Слезайте, сопляки! – грозно сказал хозяин, унимая собак.

Подростки спустились.

– Дядь, мы больше не будем, – трясясь от страха, выдавил тот, что постарше.

– Не будем, – эхом подтвердил второй.

Что с них было взять? Не вести же в полицию, да и какие меры она бы приняла. Оставалось по старинке надрать уши. И это помогло – ничего подобного больше не повторялось.

Зинаида О. не принимала участия в городских делах. Она была сама по себе, а за целый день не произносила и десятка слов. Скромные сбережения она хранила в чулке под матрасом, а после того как обесточили компьютеры, о прежней профессии больше не вспоминала – не на счётах же вести бухгалтерию. Кормил её огород, целыми днями она копала, полола, высаживала цветы – круглоголовые георгины, душно клонившиеся набок гладиолусы и яркие, как конфетти, флоксы, подвязывала яблони, окрашенные до половины ствола от вредителей, постригала газоны и кусты, которым придавала форму шара. Подобрав юбку, она часто опускалась на корточки, и, управляясь садовыми ножницами, которые зажимала под мышкой, когда работа требовала обеих рук, напоминала тогда безногого скособоченного инвалида. Спать она ложилась с наступлением сумерек, чтобы встать на рассвете. И чтобы помолиться на ночь и разобрать кровать, ей хватало сосновой лучины, «индейской свечи», которую она смастерила, расщепив сухую ветку.

А учитель Петров по утрам искал оправдание своему пробуждению. Лёжа с закрытыми глазами, он вспоминал, что ему сегодня предстояло – случайно подвернувшийся урок, встреча с соседями, бутылка вина, – как все одинокие, перебирал, на что из этого можно опереться, как на кочки посреди топкого болота, чтобы перешагнуть ещё один день на земле, кое-как скоротав время, дождаться ночи. И только выстроив в голове распорядок, вставал. Зеркало, висевшее сбоку от кровати, выхватывало тогда его измятое лицо в багровых полосках от сна на скомканных простынях. Учитель Петров избегал неожиданностей, а при этом вся его жизнь состояла из них. Напившись, он мог проснуться в чужом доме, где его оставили ночевать, или мог провести день в случайной компании, которая приняла его, заслушавшись рассказами о прошлом, частично им засвидетельствованным, а частично выдуманным. Но от одиночества никуда не денешься. И возвращаясь в свою неубранную комнату, учитель Петров оставался наедине со своими мыслями.

Он думал: жизнь – борьба, все этапы которой давно расписаны. В детстве борешься со скукой, в юности – со страстями, потом – с нуждой, а в старости – с болезнями. Один и тот же распорядок. Один для всех. Кто и зачем его составил? И можно ли его изменить? Может быть, только он слепо ему подчинился, а другие его избежали? Живи скромно, умри тихо, а лучше, чтобы тебя вообще никто не заметил – кричит тебе мир, но с такой философией далеко не уедешь.

Подумав ещё немного в этом направлении, Петров приходил, в конце концов, к одному и тому же выводу – надо было сопротивляться, а сейчас уже поздно. Да, он всю жизнь не видел дальше собственного носа. И не важно, что к старости на нём выросли очки – это уже не имеет значения. Потому что к этому времени глаза стали обращены внутрь.

Но однажды вместо привычных мыслей в голове у Петрова закрутились светящиеся шары, которые разрывались, сея осколки по всей комнате. А на смену им рождались новые, и конца этому было не видно. Так учитель Петров понял, что заболел. Выпив накануне больше чем обычно, он уснул на веранде под холодным ночным дождём, барабанившим по подлокотникам кресла. Он промок насквозь, и утром у него начался жар. А через день к нему пришёл врач, которого вызвали соседи, увидев, что дверь в его доме не распахнута настежь, а заперта, чего раньше никогда не случалось. Свербилов, прислонив к груди фонендоскоп, прослушал лёгкие.

– Слава богу, чисто, – выдохнул он. – Обычная простуда, скоро пройдёт.

«Как и всё», – хотел сказать учитель Петров, но вместо этого просипел:

– Я так и знал, спасибо, доктор.

Обычный диалог врача и пациента. Каких в эту минуту происходят миллионы. Два-три слова, и уже всё сказано. А теперь – о чём говорить? Рассказать о своих мыслях? Смеха ради, взять и поделиться ими. Но это заурядный врач-терапевт, не психиатр же. Тогда о чём? Всё уже вроде сказано. Или стоит попробовать? Например, так:

– Это даже хорошо, что больницу закрыли, всё равно в ней не лечат, – безучастно, как само собой разумеющееся, имея в виду под больницей всю медицину, которая только сопровождает больного: если к самостоятельному выздоровлению, когда победит организм, то приписывает заслугу себя, а если в последний путь, то разводит руками – тяжёлый случай, мы сделали всё что смогли.

У врача умные глаза, он производит впечатление интеллигентного человека, так что, вполне возможно, ответит с приятным грудным смешком:

– Да уж, лечись не лечись, а каждого настигнет своя болячка. И небо уколет длинной иглой, как говорят китайцы. А вы не знали? Это их выражение.

Тут можно было вставить (слегка приоткрывая направление своих мыслей):

– Кто не помнит о смерти, тот ещё не человек, а кто не может о ней забыть – психопат.

Но была опасность обнаружить себя в одиночестве со своей шуткой, и тогда пришлось бы смущённо кусать губы.

Можно было ответить и так:

– Эти китайцы всё-таки молодцы, изо всех сил борются со смертью – вон их сколько!

Но и тут, возможно, результат был бы тем же.

Или так.

Врач (облегчённо):

– Обычная простуда, не стоит беспокоиться. Вообще, всё, что нас не убивает, не стоит внимания.

Учитель Петров (хрипло):

– А то, что убивает, тем более его не заслуживает: миг – и тебя уже нет.

Здесь можно будет попробовать улыбнуться. Но улыбка наверняка выйдет кривой.

Да, диалог не завяжется. Не пойдёт дальше профессионального, каких у врачей сотни. И всё равно надо о чём-то говорить. Так принято, надо потому что надо.

А они вместо этого молчали, обращая мгновения в вечность.

И тут, разрезая тишину, неожиданно прозвучало:

– А ведь у вас учился мой сын, Свербилов, веснушчатый такой, лет десять назад, припоминаете?

– А-а-а… – протянул учитель Петров, и было непонятно, вспомнил ли он веснушчатого, вихрастого мальчишку. – Через мои руки много прошло.

Никакого диалога. Нечего и пробовать.

Раскатом грома на стене пробили часы. Больной вздрогнул и, кинув взгляд на циферблат, стал прикидывать, когда всё закончится, а врач следовал обычной процедуре. Чтобы выписать рецепт, сел за стол, задев ногой пустые бутылки, которые со звоном упали. Запустив руку, стал их поднимать, при этом его щека легла на клеёнку:

– А пить надо меньше.

– И как тогда жить?

Учитель Петров закашлялся, уткнувшись в подушку.

– Не знаю, – смущённо признался врач, подняв последнюю бутылку. Зажав её в вытянутой руке, он рассматривал на свету пыльное зелёное стекло. – Откровенно говоря, я бы спился, если бы здоровье позволяло. А так похмелье – хоть вешайся. Зелёный змий, одним словом.

Учитель Петров рассмеялся. Но его смех снова перешёл в кашель.

– Так тут, как во всём, тренировка нужна.

– Это точно. И умирать страшно только в первый раз. А когда дело привычное, даже весело.

Теперь расхохотались оба.

Это уже тянуло на диалог?

Или по-прежнему не выходило за профессиональные рамки?

Впрочем, какая разница: вышло как вышло.

– Ну, понимаю, больничный вам не нужен, – надевая колпачок на ручку, поднялся Свербилов. – Теперь он никому не нужен, и зачем только я ношу с собой бланки?

Учитель Петров привстал на локте.

– Слышали, в городе снова магазин ограбили? Говорят, сторожу голову проломили.

«Во всём виноваты деньги», – хотел по привычке сказать врач, но осёкся. На этот раз деньги были ни при чём. Потому что их ни у кого не было.

– Звери, – вставая, подвёл он черту. – Такая уж натура человеческая. Ну, поправляйтесь!

«Зачем?» – хотел было крикнуть вдогон Петров, но дверь уже закрылась. Он снова откинулся на подушки, и, уставившись в потолок, вспоминал разговор с доктором, который стал уже прошлым, как вдруг подумал, что раз прошлое бесследно исчезает, раз его нет, а есть только настоящее, значит, и его, Петрова, тоже никогда не было. Не было того дня, когда отец подарил ему книгу про пиратов, не было переставшего вдруг дождя, порхавших бабочек, сновавших над лужей головастых стрекоз, не было кустов крапивы, пыхтевшего самовара, не было маленького Сашеньки, как не было прежнего Златорайска, а всегда был только состарившийся учитель в безработном городе.

Лето ещё не успело отгореть жаром полуденного солнца, а безработица, как опытная, бесцеремонная кокотка, не привыкшая к отказу, окончательно развратила Златорайск, превратив лень в образ жизни. На субботники больше не выходили (на второй явилась половина из пришедших на первый, а последующие быстро добила геометрическая прогрессия, подтвердив вечную правоту скептиков), и город снова заносило мусором. Его горы, сваленные где попало, быстро росли – сначала вверх, пока, достигнув определённой высоты, не замирали из-за ветра, сдувавшего их шапки, а потом – вширь, так что их подножья могли соперничать с основаниями египетских пирамид. Их приходилось обходить, давая всё больший крюк, однако об уборке речь не заходила. Но хуже было другое – стаи голодных тощих крыс, которые бегали по улицам, заставляя визжавших от ужаса женщин уступать им дорогу. Крысы сожрали всех мышей, загоняли на насест кур, а кошки, пугая воробьёв, прятались от них на деревьях. Они грызли шины припаркованных машин, а в сараях – всё, что было кожаного. Не помогали ни капканы, ни яды, так что впору было просить о. Ферапонта готовить крысоеда. Особенно страшны они были лунными ночами, когда в обесточенном городе с черневшими, как виселицы, фонарями, растекались по тротуарам и, хищно поблёскивая глазками, скреблись под окнами. Тогда казалось, что их гладкая шерсть живым ковром покрывает садовые дорожки, а от их нашествия не спасут ни железные ставни, ни наглухо закрытые двери.

Закрытие золотопромышленной компании обратило время вспять, и Златорайск, перескочив века, незаметно и неотвратимо переходил на натуральное хозяйство. Те, кто быстро освоился, убеждались, что можно жить и так – человек ко всему привыкает. И ещё неизвестно, что для него лучше. Они находили в сложившемся быту свои преимущества, ведь в прежние времена их значимость была ничтожна и сводилась к рутинной работе на заводе, зато теперь они были сами себе голова, хозяевами собственной жизни, которой распоряжались, как хотели. Выяснилось, что совсем не обязательно кому-то подчиняться, достаточно обеспечить себя самым необходимым, чтобы обрести свободу. Биологический барьер выживания оказался гораздо ниже психологического, а когда миф о том, что за потерей работы следует гибель, был развеян, пропал страх. А вместе с ним исчезла иерархия, о которой никто не жалел.

От радикулита, который лечил у неё Свербилов, Зинаида О. так и не избавилась. Периодически её мучили боли, от которых она перепробовала все медицинские средства, все снадобья и все молитвы, пока однажды на них не плюнула, снова погрузившись в садоводство. Она благодарила небо, пославшее ей счастливую мысль заняться им ещё весной, в самом начале безработицы, когда её уволили одной из первых, так что теперь она могла собирать полноценный урожай. К ней приходили со всего города – обменивать на дары её огорода всякую всячину, так что раз она получила за банку солёных огурцов старую швейную машину.

– Но я не умею шить.

– Вот и научишься.

Отказывать Зинаида О. не умела, и вскоре у неё в сарае скопился целый склад ненужных вещей – велосипедные колёса, дырявые, изъеденные молью пальто, эстампы, оконная рама с пыльным стеклом, обгрызенные веники, ржавые грабли, испорченный будильник, починить который можно в два счёта, как уверял всучивший его хозяин, пронзённые спицами мотки шерстяных ниток, – весь этот пропахший сыростью хлам, сваленный в кучу и накрытый брезентом, гнил под протекавшей крышей. Вместе с ним Зинаиде О. вываливали целый ворох городских сплетен, которыми она жила теперь, как раньше семейными отношениями сослуживиц. Поверяли ей и дела сердечные, так что Пётр Н., зайдя раз за тыквой, слишком тяжёлой, чтобы доверить хрупким плечам жены, со смехом предложил ей подрабатывать свахой. Пётр Н. приносил в обмен потрошёных рябчиков, на которых наловчился ставить силки, так что охоту с Алексеем К. совершенно забросил. К Зинаиде О. он приходил, чтобы заодно послушать сарафанное радио и, как выражался, «помыть зубы».

– Ну, что, сваха, как твой радикулит? – выкладывал он на струганный стол птичьи тушки.

– Помаленьку отпускает, – вздыхала Зинаида О., беря рябчиков за лапы и складывая в корзину. – Да как услышишь, что кругом творится, на свою боль рукой махнёшь.

– А что творится?

– Да разное.

– Не виляй, сваха, давай посплетничаем. Сама знаешь, я это дело люблю.

Отложив рябчиков, Зинаида О. присела за стол.

– Вчера вон на барахолке жену Алексея К. обокрали, а третьего дня сторожа в магазине убили. К самому мэру в дом ночью залезли, все ценности вынесли.