Текст книги "Безработица"

Гуляка-день клонился к закату.

Они сиротливо глядели по сторонам.

Они курили.

На последние деньги заказывали пиво.

В кафе работал телевизор, одновременно, потише, в другом углу радио, а на столиках грудились газеты, старые, но не настолько, чтобы не вызывать интереса, они читали, смотрели, слушали о том, что в Индии снова наводнение, а как же без этого в Индии, в Японии землетрясение, обычное дело для Японии, а в Африке, Судане или Сомали очередной военный переворот (а иначе как представить себе Судан или Сомали, без этого – никак!), а вот и главная новость – биржевые курсы упали, экономический саммит развитых стран и всё такое прочее, правительство делает всё возможное (и невозможное), и уже под занавес, петитом, между прочим, чтобы посмаковать – на Карибах ураган перевернул яхту с туристами, к счастью, жертв нет, но потерпевшие натерпелись страху. О них ни слова! Газета уже прочитана целиком, вплоть до брачных объявлений, по радио звучит классическая опера, телевизор освещают улыбки рок-звёзд – о них ни слова! Ни пол проклятого словечка! Точно их не было. Ну, ничего, может быть, завтра, да, завтра про них точно вспомнят, надо лишь подождать.

Близился вечер. Очередной вечер безработицы. Они курили. Заказывали ещё пива. Напившись больше других, кто-нибудь запускал в автомате оглушительную пошлятину, по странному стечению, всегда одну и ту же, заставляя слушать остальных. Иногда ему делали замечания, чаще – нет. Некоторые пробовали веселиться, несуразно танцевать. Но, не встречая поддержки, смущённо садились. Снова пили пиво. Опустевшие кружки отодвигали на край стола. Потом, сдержанно попрощавшись, расходились. В то время, когда в Африке совершался переворот за переворотом.

Борис Дрёмышев, сорокалетний мэр Златорайска, с жёлтыми от никотина усами и щербатыми, прокуренными зубами, вставлял в мундштук сигарету за сигаретой.

– Не стоит сгущать краски, – приободрял он собравшихся членов муниципалитета, – в конце концов, это всего лишь безработица, а не сибирская язва. Надо принять меры по выходу из создавшегося положения. Какие будут предложения?

Поднялось несколько рук. Дрёмышев выслушал своих сотрудников, нервно покусывая пустой мундштук. Как и предполагали златорайцы, всё ограничилось обнадёживающими фразами, а выход каждый должен был искать сам.

Борис Дрёмышев был первым коренным златорайцем. Вдова Карпова, утонувшего начальника экспедиции, той самой, которая открыла златорайское месторождение, после гибели мужа перебралась поближе к его могиле, а её дочь вышла за геолога, работавшего с отцом. Родившийся у них сын, внук Карпова, уже в тридцать лет стал городским мэром, и с тех пор избирался на третий срок подряд. Он был человеком с принципами и в это тяжёлое для города время не мог умыть руки. Целыми сутками он мотался по Златорайску, ободряя, ругаясь, доказывая, со сбившимся набок галстуком, под которым из-за расстёгнутой верхней пуговицы просвечивала голая шея, и в глазах у него застыло упрямое выражение. Дрёмышев осознавал тщетность своих усилий, видел, что бьётся, как рыба об лёд, но воли ему было не занимать, и он отчаянно искал выход.

Златорайцев как жителей уединённых мест, расположенных к тому же в суровом климате, отличала взаимовыручка. Нельзя сказать, что она доходила до самопожертвования, но когда просили взаймы, отказывать было не принято. Для работавших на золотопромышленную компанию перехватить до получки было обычным делом, однако с её закрытием деньги стали давать уже неохотно. А когда их не вернул сначала один, потом другой, и началась цепная реакция, получить в долг стало невозможно.

– Кризис неплатежей, – вздохнула бывшая бухгалтерша Зинаида О., зайдя в магазин за рассадой, когда знакомая продавщица попросила в долг.

– Кризис доверия, – не поднимая головы, поправил её стоявший рядом учитель Петров. Он выбирал себе шляпу взамен старой, мятой, которую положил на прилавок, и которую забыл, уйдя, так ничего и не купив.

Всё утро лил дождь. Учитель Петров поставил чайник и, ожидая, пока тот закипит, снова растянулся на постели. Он смотрел, как о стекло бьётся одинокая муха, и вспоминал другое летнее утро. Тогда тоже лил дождь, он так же лежал на постели, глядя в то же самое окно, на котором билась муха, и ему исполнилось десять лет. Было воскресенье, школа не выгоняла из дома, и будильник молчал. Но по привычке он всё равно проснулся рано, сходил в туалет, потом снова лёг, и уже час наблюдал, как стучит о стекло муха. Когда в комнату вошла мать, он, сам не зная зачем, притворился спящим.

– Сашенька, – мать села на край постели, – просыпайся скорее.

Она видела, как дрожат его веки, но решила ему подыграть.

– Ну что, именинник, – вырос в дверях отец. – Пойдём завтракать.

– Тебя ждёт подарок, – мать погладила его волосы. – Догадайся, какой.

«Наверняка книга, – подумал он. – Та, которую на день рожденья обещал отец».

Рывком скинув одеяло, он вскочил с постели, ловко угодив ногами в тапочки, и, проскользнув под мышкой у отца, бросился на кухню. Да, та самая, про пиратов! Он тут же открыл её на середине, рассматривая занявшую целый разворот цветную картинку.

– Ну как, нравится? – улыбнулся отец.

– Папа! – бросился он ему на шею. – Спасибо, спасибо, спасибо!

А теперь все книги были прочитаны. И казались скучными, потому что не могли рассказать ничего нового. Чайник уже пыхтел, но вставать не хотелось. Учитель Петров прикрыл глаза. Муха на запотевшем стекле затихла, и он слушал, как монотонно посвистывает чайник. Зачем жить? Что он ещё испытает? Одинокие оргазмы, в которых стыда больше, чем удовольствия? Очередное разочарование? Усталость, не покидающую даже по утрам? А что узнает? Имя ещё одного футбольного чемпиона? Кого из ровесников пережил? Он слишком привык дышать, но стоит ли оно того? Ему больше некого учить. И нечему. Да, он помнит, что такое биссектриса, умеет решать квадратные уравнения и знает, что ось нашей планеты составляет с траекторией её движения угол в двадцать три градуса. А толку? Разве это помогло, когда пришла безработица? Нет, свои знания он почерпнул из книг, получил из вторых рук, а стало быть, пел с чужого голоса, в действительности не испытав ничего. Что же он на самом деле знал из того, чему учил? Муха снова ожила, бессмысленно застучав о стекло. А в тот день дождь быстро прекратился, и, выскочив из-за стола с пыхтевшим самоваром, Саша спустился в сад, и, замерев на крыльце, смотрел, как багровое солнце блестит на траве, как появляются первые шмели, гудя возле мокрых цветков, как ветер колышет тяжелевшие ветки яблонь, а в небе, точно рассыпавшийся горох, кувыркаются ласточки.

– Сашенька, ты же не допил чай, – раздался голос матери. Она не сердилась, звала его ласково и нежно. Но он, схватив прутик, уже сёк заросли кусачей крапивы, стряхивая на глинозём крупные росяные капли.

Чему он учил? И чему учился сам? Ему вдруг представился дом напротив Вселенной, одинокий родительский дом, из которого он так и не вышел. Люди, человечество, эти эволюционирующие миллионы лет бактерии, – всё это осталось за его порогом, тонуло в густом мареве, как заходящее солнце, представляясь пустым и никчёмным.

– Жижа, – глухо произнёс учитель Петров. – Болотная жижа.

Не открывая глаз, он отвернулся к стене, и на ресницах у него выступили слёзы.

К середине лета установилась страшная жара. Безработные проводили дни под крышами своих домов, прятались в тени разлапистых деревьев в саду, а в сумерках весь город по-прежнему выплёскивался наружу и бессмысленно кружил по улицам, как бродят по кишкам непереваренные куски мяса. Как у заключённого, недавно получившего срок и зачёркивающего на стене камеры оставшиеся дни заточения, у Златорайска появился свой календарь, в котором отсчёт вёлся от закрытия золотопромышленной компании. Первый месяц безработицы сменял второй, третий, но в отличие от узника, живущего по обратной хронологии, Златорайску ничего не светило. Безработные не совершали преступления, приговор, который не подлежал обжалованию, им вынесли заочно, осудив на бессрочное бездействие, и это не укладывалось у них в головах. Они по-прежнему заполняли кафе, перебрасываясь словами, выдавливали улыбки, неловко повисавшие на каменных лицах, невпопад кивали или разводили руками. В сущности, они и не разговаривали, лишь время от времени, чтобы что-то сказать, спрашивали, к примеру, как сидящий напротив собирается провести остаток душного вечера, хотя до этого им, собственно, не было никого дела, а на такие вопросы отвечали пожатием плеч или неопределённым мычанием, точно речь шла не о ближайших часах, а о месяцах, или хотя бы месяце, о котором никто не имел ни малейшего представления, тем более отвечавший, застигнутый врасплох, был припёрт к стенке лицемерно ощупывающим взглядом, – разве это разговор, нет, это даже вежливостью не назовёшь. И тем не менее, продолжая им тяготиться, они дырявили собеседника своими вопросами, не видя, что другому, как и ему, хотелось бы побыть одному. Впрочем, они это видели. Как и то, что оставаться в одиночестве он не может, и поэтому, как и они, притащился в эту забегаловку. И так будет повторяться опять и опять, всё обозримое будущее, каждый вечер. Ночами бульварные фонари горели вполнакала, едва прорезая матовым светом густой мрак. Вокруг их стеклянных колпаков вилась мошкара, в траве под ними поблёскивали светляки, а лавочки оккупировали влюблённые, против которых оказалась бессильна даже безработица. Проходя мимо них, учитель Петров, которого от жары мучила бессонница, неопределённо пожимал плечами, точно разговаривал с собой, а вернувшись в дом с голыми, побеленными извёсткой стенами, в которых проводил дни и ночи, наливал в стакан водки и разражался речью, будто учил школьных выпускников:

– Сейчас у вас время полового созревания, и вы помешаны на сексе. Так и должно быть. С возрастом гормональная буря уляжется, но вы должны благополучно пройти этот опасный период. Что вы должны для этого знать? Совсем немного. Что секс не занимает в жизни такого места, о котором говорят вокруг, а больше всего в молодёжных телепередачах. По большому счёту, секс как образ жизни – это путь в никуда. Обычный секс пары быстро исчерпывает себя – всё уже перепробовано, а повторение вызывает скуку. Начинается смена партнёра. Но и с другими всё то же самое. А дальше? Садомазохизм? Плети с раздвоенными языками? Чёрные облегающие латексы? В конце концов и это надоест. Итак, секс – это тупик. Что же остаётся? Наркотики? Да, это, безусловно, выход. Но слишком быстрый. И ещё неизвестно, какие подойдут, пока подберёшь, всё может уже закончиться. Нет, дорогие мои воробышки, по-настоящему в жизни держит только работа. И ничего, кроме работы.

Вытянув руку, учитель Петров накрывал ладонью наполненный стакан, точно клялся на нём, как на Библии, а потом, широко открыв рот, вливал в себя его содержимое.

Изменив уклад златорайской жизни, безработица имела и совершенно неожиданные последствия. Проводя полдня в школе, Петров раньше там и обедал – в учительском буфете, где за столами обсуждали классную успеваемость, обменивались сведениями о лучших – каждый преподаватель по своему предмету, составляя таким образом негласный список отличников, – а заодно, прежде чем вынести вопрос на педсовет, решали, что делать с отстающими. Петров сидел обычно в компании субтильной географички с мраморным лицом, которое обрамляли рыжие, дрожавшие при малейшем движении головы кудряшки, и румяного физрука, подтянутого сорокалетнего мужчины с пышными усами. Недавно поженившись, они составили странную пару, точно их подобрали для цирковых выступлений – гигант-силач в облегающем трико крутит в воздухе гуттаперчевую девочку. Оба были молчаливы, так что разговор за столом сводился к монологам Петрова, которые он вёл с набитым ртом. С каждым новым куском ему приходила очередная мысль, которую он торопился высказать, чтобы её не вытеснила следующая, и, таким образом, болтал без умолку. Но безработица изменила всё. Из-за того что он не привык есть в одиночестве, выработав за годы рефлекс, требовавший собеседника, который бы, желательно молча, слушал его застольные речи, учитель Петров совершенно потерял аппетит и как только брался за вилку, в голове у него вместо привычно приходивших в такие минуты мыслей, начинал крутиться один и тот же палиндром: меньше ешь нем, меньше ешь нем… Отставляя тарелку, учитель Петров с пустым желудком валился на постель и проклинал безработицу.

У Петра Н. от жары взбесилась собака, которую пришлось пристрелить. Чтобы не видеть, как муж закапывает её труп глубоко под яблоню, жена ушла к Зинаиде О., с которой просидела до вечера, обсуждая виды на урожай. Вернувшись, она застала мужа у телевизора. Перед ним стояла бутылка самогона.

– Трудно было, Петя? – села она рядом.

– А ты как думала, родная же душа. – Он вытянул руки. – Видишь, до сих пор трясутся.

Жена налила самогон – себе и мужу.

– Ну, давай, что ли, помянем пса нашего верного, пусть земля ему будет пухом.

Не чокаясь, она проглотила спиртное. К Петру Н. вернулась природная весёлость.

– Хоть похоронили по-христиански. Как думаешь, может, ему крест установить?

– Да ну тебя, он же был не крещённый.

– А ты откуда знаешь, может, тайно к о. Ферапонту сбегал. У церкви сучек много.

– Их везде хватает. Лишь бы кобель нашёлся.

– Ты на что намекаешь?

Маслено улыбнувшись, Пётр Н. обнял жену…

Случалось, душными лунными ночами дрались за территорию крысиные стаи – тишину нарушало тогда шуршание метавшихся зверьков, царапанье коготков об асфальт и хриплые писки умиравших. Крысиные побоища оставляли на площадях сотни дохлых грызунов, которых во избежание заразы срочно сжигали в специально открывшейся для этого заводской печи. Если ветер с правого берега Карповки дул в сторону города, то приносил тогда из кирпичной трубы чёрную гарь и тошнотворный запах. Боялись чумы, но вскоре жара спала, и все облегчённо вздохнули – хоть тут обошлось. Эти крысиные баталии дали учителю Петрову очередной повод для сарказма.

– Как мы, – кивнул он на крысиные трупы, которые собирали в кучи. – Из всех тварей только мы да крысы убиваем друг друга. У нас это называется война.

Златорайцы, таскавшие крыс за лысые хвосты, на минуту остановились.

– А хищники? Львы тоже дерутся за территорию.

– Так они поодиночке, каждый за себя, а мы стаей.

Он медленно удалился, а ему ещё долго смотрели в спину и с усмешкой крутили у виска.

На большее златорайцы оказались не способны, только просиживать в кафе, судачить о бездействии столичных властей да сжигать дохлых крыс, впрочем, и на этом спасибо. Могло быть и хуже. Могли, например, целыми днями сидеть дома, уставившись в стену, бормоча о депрессии. Да и кто бы на их месте не сложил руки? Однако и один в поле воин. Мэр Дрёмышев развил бурную деятельность. Небритый, с красными от бессонницы глазами, он обзванивал благотворительные фонды, областные министерства, завалил письмами столичные инстанции – требовал, просил, угрожал. Поначалу ему отказывали, правительство области, ссылаясь на ограниченный бюджет – а на что же ещё ссылаться? – предлагало искать внутренние ресурсы. Тогда Дрёмышев обратился к интернету, развернув компанию в социальных сетях. Мрачными красками он обрисовал будущее таёжного города, которому с уходом цивилизации грозил голод. Его сообщение мгновенно разлетелось по интернету, каждый посчитал своим долгом опубликовать его, приняв участие в благородном деле спасения безработных. Это было самое меньшее из того, что можно было сделать, и в этом не отказывали. Тема оказалась беспроигрышной, к её обсуждению подключались, чтобы почувствовать себя людьми, людьми с большой буквы, которым есть дело до всего, и вовсе не безразлична судьба человечества. Вскоре её подхватили центральные СМИ, и в редакции дышавшего на ладан «Златорайского вестника» уже не успевали отвечать на бесконечные звонки. Правда ли то, что показывает телевидение? Ах, какой ужас! Чем мы можем помочь? Более скептичные, или лучше сказать, прагматичные, выясняли, каково состояние дел на текущий момент, проще говоря, жив ли ещё город. Вспомнив о журналистском братстве, в редакцию заглядывали корреспонденты столичных изданий – готовя репортажи о «трагедии Златорайска», они предпочитали брать интервью у людей проверенных, осведомлённых гораздо лучше случайных прохожих, и, таким образом, газета обрела вторую жизнь. За Златорайском, попавшем в топ новостей, следили миллионы глаз, количество сообщений о нём росло, превзойдя число публикаций за всю его историю. И пресса сделала своё дело. О городе, отрезанном от страны, наконец заговорили. Безработные под собственными окнами вызывают лишь равнодушное презрение, а такие же бедолаги в далёком таёжном городе, о котором сообщил интернет, пробуждают сочувствие и жалость. Газетчики призывали каждого принять посильное участие, на городские счета потекли добровольные пожертвования, и загнанное в угол областное правительство уже не могло отделаться пустыми обещаниями. Под давлением общественности оно организовало продовольственный мост. Раз в неделю, по средам, в воздухе над Златорайском зависали два грузовых вертолёта, доставлявшие всё необходимое. Рокоча бешено крутившимися лопастями, они гнали вниз волны тёплого воздуха, от которого собравшиеся на вертолётной площадке сгибались чуть не пополам, придерживая шляпы с трепетавшими полями, а многие, особенно женщины, не выдерживая, поворачивались спинами, так что платья плотно облепляли их фигуры, но как только мотор стихал, все, сощурившись, снова следили за посадкой, чтобы оказаться первыми у багажных люков. Помимо продуктов – крупы, чая, консервов – там были тёплые одеяла, лекарства, секонд-хенд и домашняя утварь, собранные со всей страны. Поначалу к вертолётам выстраивались очереди, но вещей хватало на всех, так что интерес к ним быстро притупился, и эти подачки стали восприниматься как должное. Прежняя городская администрация, за исключением мэра, самораспустилась, и распределением продуктов занимались выбранные активисты, в честности которых нельзя было усомниться. Продуктов было так много, что образовывались излишки, которые наиболее оборотистые умудрялись продавать. В магазины сбывали также ненужное бельё, чайники, половники и прочую мелочь, которая захламила вскоре все склады. В городе появилась даже стихийная барахолка, куда можно было отнести лишнее. Снова заполнились кафе, владельцы которых охотно принимали продукты в качестве платы. В некоторых из них между хозяевами и посетителями был заключён негласный союз: предоставлялось помещение, столы и обеденные приборы, а остальным обеспечивали себя сами, в других действовали не столь откровенно, однако также поощряли приносивших съестное, так что можно было не утруждать себя, доставая его тайком из-под стола. Интерес к городу вселил в златорайцев надежду, им казалось, что всё наконец разрешилось, их жизнь снова наладилась, и так будет продолжаться всегда. Они понимали, что этим они обязаны мэру, сдержавшему обещания о них позаботиться, и готовы были носить его на руках.

Вертолёты забирали и заболевших, тех, кому срочно требовалась помощь. До ближайшего города было четыре часа езды по разбитой, узкой дороге, в лучшие времена проложенной в тайге, а местная больница закрылась. Врач Евгений Свербилов до последнего вёл приём, даже когда медперсонал уволился и он остался один. Но лекарства кончились, не было даже зелёнки, и ему приходилось всё чаще ограничиваться постановкой диагноза. Рецепты он по привычке выписывал, но аптеки закрывались, и тем, кому требовалось серьёзная помощь, он советовал ехать в соседний город или дождаться вертолёта.

– Во всём виноваты деньги, – повторял он. – За всё зло отвечают они.

Свербилов родился в столице и был единственным сыном в профессорской семье. Его отец, доктор медицины, преподавал физиологию, но Свербилов, рано окончив музыкальное училище, мечтал о карьере пианиста. Он подавал большие надежды, состоялось несколько его концертов, когда у него неожиданно умер отец. А через месяц Свербилов потерял мать. Её сбила машина, и она скончалась у него на руках. Эти смерти так сильно подействовали на Свербилова, что он решил посвятить себя медицине, поступив в тот же университет, где преподавал отец. Свербилов окончил его с отличием, ему предложили место в ординатуре, и перед ним открывалось блестящее будущее. Но вместо этого он распределился в Златорайск, первый попавшийся ему город, предпочтя завести в нём практику. С тех пор он всеми силами боролся со смертью, одерживая над ней временные, преходящие победы, так и не смирившись со своим неизбежным поражением. Правда, жизнь брала своё, и с годами Свербилов забыл, что стал врачом, чтобы опрокинуть весь миропорядок, который зиждется на смерти, он даже перестал радоваться отдельной спасённой им жизни, работая уже автоматически, по привычке, просто потому, что профессия врача ничем не хуже других, а кроме неё он ничем не овладел. Впрочем, он был разносторонне образован, много читал, и на полках его библиотеки стояли книги, в основном не относившиеся к медицине. Из них он, в частности, вынес, что:

Деньги – это всеобщий эквивалент (по Марксу).

Деньги – это необходимое зло (согласно Фоме Аквинскому).

Деньги стали мерилом всех вещей, заменив человека (в тезисе Протагора).

Всё это вызывало в Свербилове чувство протеста. Невозможность дорогой операции для одного и её доступность для другого – красочная иллюстрация уродливости мира, построенного на деньгах. Мир стал антиутопией. Он превратился в бордель с крикливыми зазывалами. В лавку, где правят торгаши. А кто в этом виноват?

– Деньги, – уверенно говорил Свербилов. – За всё зло отвечают они.

Женился Свербилов рано, на однокурснице, они вырастили сына, и, когда тот окончил школу, расстались, точно сделали, наконец, единственно связывавшее их общее дело. Жена вскоре снова вышла замуж и, забрав сына, веснушчатого, вихрастого мальчишку, уехала, а Свербилов новой семьи так и не завёл, с головой уйдя в работу. Он так и застрял в Златорайске – вначале нужно было кормить семью, а потом, когда остался один, уже привык, да и ехать ему было некуда. С сыном после развода Свербилов поддерживал тёплые отношения, был в курсе его забот, ставя себя на его место, советовал, как поступить в том или ином случае, – обычно противоположно тому, как поступил бы сам. Сын работал программистом, ведя домашний образ жизни, и у него всё складывалось совсем неплохо. Свербилов гордился им, но потом они неожиданно поссорились. Повод был пустяковый. Как-то в разговоре Свербилов повторил свою присказку про деньги, от которых всё зло, а сын, расхохотавшись, добавил: «Это для тех, у кого их нет». Можно было всё обратить в шутку, отметив про себя, что сын вырос острым на язык, но Свербилов неожиданно обиделся и бросил трубку. С тех пор они не разговаривали. Никто не хотел уступить, пойти навстречу первым мешала гордость. Вначале оба втайне страдали, а потом, как это бывает, в дело вступило время, и постепенно они привыкли жить порознь, обходясь друг без друга. Они разошлись, как в море корабли, медленно, но неуклонно, всё дальше и дальше, пока окончательно не скрылись за горизонтом, и теперь их общение сводилось к социальным сетям. Сын оставался у Свербилова в списке виртуальных друзей, и, когда его значок окрашивался зелёным цветом, он знал, что тот в сети, а значит, жив-здоров, а когда жёлтым, то ушёл по делам, а значит, у него всё хорошо. Сведения были приблизительные и носили самый общий характер, но приходилось довольствоваться этим. Свербилов надеялся, что тот же язык сигналов в их отношениях распространяется и на него, что сын также освоил эту азбуку, а потому, просыпаясь, первым делом включал Скайп, семафоря о своём существовании. Но отключение интернета, которое грозило Златорайску в связи с ухудшавшимся положением, оборвало бы в их отношениях последнюю ниточку.

Вместо медицины в Златорайске расцвело знахарство, горожане лечились теперь отварами из трав, чудодейственными настойками и мазями из жира диких животных. Принимая на дому, знахарки дули на воду, шептали таинственные слова и тут же, мелко перекрестив, отпускали на все четыре стороны, объясняя, что теперь хворь как рукой снимет. Некоторым помогало, и это множило их славу. К ним выстраивались очереди, тем более что ничего другого не оставалось. Вместо медицинских диагнозов в ходу стали «сглаз» и «родовое проклятие». Но женщины верили знахаркам и, вздыхая, обещали умываться святой водой три раза в день, а остатками обрызгивать в полночь перекрёсток, заклиная, чтобы вместе с каплями уходила болезнь. О. Ферапонт пробовал вначале бороться, объясняя, что изгонять бесов – прерогатива церкви, он разражался гневными инвективами, называл возрожденное знахарство новым язычеством, клеймил старух как колдуний, но ни разу не назвал их шарлатанками, боясь заронить сомнение и в своих методах отчитывать попавшего во власть демонов. Но потом смирился.

– Это ничего, раз помогает, значит, от Бога, только берите с собой иконку, – говорил он на исповеди признававшимся в окроплении перекрёстка прихожанкам. – А вернувшись, трижды читайте «Отче наш» и «Богородицу».

Женщины со слезами просили его благословить, и он быстро подносил им целовальный крест, отворачиваясь, старался не думать, что нарушает церковные каноны. Паства о. Ферапонта разрасталась на глазах. В основном за счёт женщин, искавших утешение среди темноликих икон, и богомолки с раннего утра толпились у ворот храма, заполняя пустоту своих дней. Часто о. Ферапонт не выдерживал:

– Идите лучше щи мужьям варите и за детьми приглядывайте. А Бог и так всё видит, ваше рвение и вне церкви зачтётся.

– Не гони, милостивец, – плакали богомолки. – Мы только утреню отстоим да помолимся о мужьях, – достав из кармана тёмных юбок тряпичные свёртки, они быстро их разворачивали: – А вот и деньги на помин их души.

И о. Ферапонт вспоминал, что в большинстве они вдовы. Нестарые ещё, крепкие, с постными лицами и тонкими, злыми губами.

«Эх, женщины, женщины, – думал он. – Что случилось с вашими мужьями? Почему не сберегли их? Ведь и Господь не вернёт их теперь». А потом ловил себя на том, что его мысли немилосердны, а значит греховны, к тому же они, помимо этого, нечестивы, раз в них выражается сомнение в божественном всемогуществе, и быстрыми шагами уходил за алтарь.

Городские службы медленно умирали, и к августу прекратили существование. Пыль теперь прибивали только редкие дожди, и улицы залепило ссохшейся грязью. Баки для отходов были давно переполнены, и мусор сваливали прямо у домов, так что его груды росли на глазах. Эти появившиеся по всему городу пирамиды, с ширившимися основаниями, уже закрывали окна подвалов, дотягиваясь до жилых этажей. Разыгравшийся ветер обнажал в них пустые бутылки, сломанные утюги, ящики с вывороченными замками, разнопарые ботинки, рваные, с вывернутыми рукавами пальто, гонял по тротуарам, как перекати-поле, полиэтиленовые пакеты и скомканные пожелтевшие газеты. Убирать их было некому, дворники давно уволились, и тогда по инициативе Дрёмышева устроили субботник. Участие в нём приняли все – подметали мостовые, граблями собирали опавшие листья, собрав в кучи, сжигали вместе с бумагами и старыми газетами. Чистили урны, лавочки, подкрашивали заборы и фасады домов. Алексей К. и Пётр Н. работали вместе.

– Это тебе не шахматы двигать, – берясь за носилки, ухмыльнулся рабочий.

– Языком молоть – не мешки ворочать, – огрызнулся инженер.

– Да я-то и языком могу, это ты без дела страдаешь. Может, в следующий раз один всё уберёшь?

– Нет, Петруша, мне без твоих шуток никуда.

Трудились допоздна, пока не навели порядок, а расходясь, договорились сделать такую уборку еженедельной. Хотя в глубине и осознавали, что это был случайный порыв, который вряд ли повторится. Они обманывали друг друга? Нет, просто сомневались, что сдержат обещание. Но дать его было им нужно. Просто необходимо. Им надо было верить в общую спайку, в то, что они не одни в беспросветной мгле безработицы, что сообща они способны свернуть горы. Свернули же, в конце концов, мусорные. Таким образом, они держались. Первые дни после субботника они и правда готовы были хвататься за всё, что попадётся под руку. Скоблили заросшее грязью крыльцо, перебирали платяные шкафы, чистили посуду, которой не пользовались уже много лет, или перекладывали на чердаке печной «боров». Подбадривая друг друга, радовались недавней победе, одержанной больше чем над мусором – над своей разобщённостью. Были, правда, и нытики, задававшиеся вопросом, на сколько хватит проснувшегося вдруг энтузиазма, в незначительном меньшинстве, но были. Их быстро выявляли, как провалившихся, выдавших себя неосторожным словом шпионов, и обходили за версту, боясь спрашивать: «Как дела?», чтобы не натолкнуться даже не на жалобу, не на долгий и нудный рассказ о себе, своих тревогах, по сути ничем не отличавшихся от волнений остальных, а на растерянную улыбку, неловкое пожатие плеч, мол, что тут скажешь, безработный, этим всё сказано, к ним, как банный лист, приклеилась маска неудачников, легла на их лица, как литая, точно они всегда, подозревая свою невезучесть и никчёмность, только и мечтали о ней, а теперь, когда наконец нашли подтверждение своим опасениям, им в каком-то смысле стало даже легче, удобнее, они срослись со своей новой, нечаянно подвернувшейся ролью, упиваясь ею, будто провели всю жизнь в её ожидании. Их поведение раздражало. Они вообразили, что им хуже других, так плохо, что дальше некуда, и, твёрдо уверовав в свою выдумку, как капризные дети, требовали сочувствия, но встречали только молчаливое презрение. Лишь изредка в ответ на свою кислую мину они удостаивались брошенного мимоходом: не плачьте в жилетку, нам самим тошно. Однако это вырванное признание на мгновенье сближало, позволяло забыть собственную боль, и давало им повод продолжить свою игру.

Городские учреждения закрывались, но библиотека по-прежнему работала. Нарасхват шли детективы и фантастические романы, на них была очередь, так что они быстро обтрёпывались. Их брали, чтобы забыться. А когда фонд был исчерпан, читали по второму разу. На полках стояли и другие книги, в большей степени наполненные философией, опытом столетий, сведениями по психологии, истории, культуре, но они оставались нетронутыми. И действительно, к чему они? Их можно изучать в спокойные времена, в непоколебимо мертвенной тиши университетов, но разве они помогут в борьбе с безработицей? Елена С., единственная сотрудница библиотеки, молодая и энергичная, была предана своему делу настолько, что работала без выходных. Как и о. Ферапонт, она жила добровольными пожертвованиями, секта читателей, сложившаяся вокруг храма знаний, была ей благодарна – в читальном зале можно было отвести душу, обсудив похождение «попаданцев», затерявшихся в чужом времени (своё отражение в них, конечно, никто ещё не видел, а если и примерял на себя, то только гипотетически, пофантазировать всегда приятно), или новые приключения одинокого героя, обычно полицейского, освобождавшего город от власти бандитов (и здесь также не проводили параллелей, и в самом деле, какое это имело к ним отношение?). Когда-то у Елены С. был роман с Дрёмышевым, который сделал ей предложение, и, проверяя чувства, они около года прожили в его тесной квартирке с балконом на Карповку, на котором стояли в обнимку летними вечерами, глядя, как плывут две луны – одна над заводскими трубами, другая – в холодной плескавшейся реке, – и им казалось, что они так же движутся в одну сторону, навсегда связанные невидимыми нитями. А потом по неизвестной причине они расстались. Неизвестной даже для них самих. И Елена С. перебралась в соседний город. Или это должно было также стать испытанием чувств? Когда двое расстаются, легче тому, кто уезжает. Новые встречи заглушают боль. А тому, кто остаётся, всё напоминает об утрате – старая фотография, которую случайно достаёшь из ящика, подаренная на праздник безделушка, запах духов, забытых в секретере, – и в памяти мгновенно всплывает всё, весь облик, привычный образ воскресает от макушки до пят, квартира превращается в клетку, в которой не находишь себе места, а разлука обрушивается, как стотонная плита. Не помогает ни включённый телевизор, ни открытая книга – всё, всё, уже всё кричит об одиночестве, и хочется плакать, плакать…