Текст книги "Там, где синеют маки"

Глава 5
«Милая дрожащая дворняжка»

Если раньше дни казались Гальману безнадёжно серыми и пустыми, то сейчас в них добавили один новый цвет. Ненужный изобретатель оказался кому-то весьма полезным.

В воскресное морозное утро в дом Гальманов постучал человек, который в целом был похож на кусок гордыни, самоуверенности и пафоса. От резкого и слишком сильного стука в дверь Гальман подпрыгнул из-за стола, да так, что большинство запчастей, шестерёнок и инструментов разлетелись во все стороны.

– Кто?

– Оберфюрер Зольман, на вас поступила жалоба за укрывательство еврея. Откройте дверь. – Абсолютно спокойным голосом сказал этот кусок гордыни. Гер Гальман открыл дверь, – вы, конечно, можете всё обыскать, но никого «неправильного» здесь нет и не было, гер Зольман. – голос его был вантым, хотя Гальман пытался держаться уверенно. Понимая, что он действительно никого не укрывает, ему было настолько страшно, будто сейчас этот оберфюрер откроет шкаф и оттуда выпрыгнет несколько коммунистов в обнимку с евреями со словами «да, он нас прятал!»

Оберфюрер прошёл в спальную, где никого не было, но он оглядел старый потрескавшийся шкаф, заглянул под кровать, за шторы. – Подвал есть?

– Ну… – Промурчал Лукас и побежал открывать подвал. Оберфюрер спустился, там не было ни одной души. Быть может, кроме той, что спрятана за двенадцатым кирпичиком.

– Что ж. Вы истинный ариец, судя по всему. – Данный вывод он сделал по внешности Лукаса и свастике на окне. – Жена, дети? – Спросил Зольман, подымаясь по лестнице из подвала.

– Жена на работе, сын тоже.

– Вы чем занимаетесь? – Гер кинул свои кожаные перчатки на стол, где были разбросаны детали часов, снял фуражку и сел на стул, широко расставив ноги.

– Я водитель. Сегодня выходной и я собираю часы.

– Часы? И как хорошо вы умеете их делать?

– Ещё с 10 лет увлекся этим, благодаря отцу. Он был часовщиком, у меня не получилось стать таким же как он. Время такое было. Водители нужны войне больше, чем часовщики.

– Покажи мне, какие часы ты уже сделал. – Заинтересованно попросил гер. Он всё также высокомерно смотрел на всё вокруг, ему даже было противно сидеть здесь, в нищете и убогости дома Гальманов.

Лукас побежал в спальню, к своей тумбе, где хранил все свои самые лучшие работы. Он пытался выбрать лучшие, при этом оставив самые дорогие памяти не тронутыми, понимая, что Зольман явно их заберет, к тому же, без оплаты.

– Вот. Это мои лучшие работы. Эти часы я делал очень долго, они из золота, которое досталось мне от родителей.

– ОГО! – Воскликнул гер Зольман, подпрыгнув со стула. – Да вы ювелир! – Какой звук! Какой звук, а! – Удивлялся он, прикладывая часы к уху. – Так, вы должны сделать мне ещё! И моим коллегам.

– Простите, но у меня нет дорогих материалов… Всё, что я делаю сейчас, всё из обычных… – Он не успел договорить, как Оберфюрер ему заявил, что все нужные материалы будут. Он хлопнул дверью и быстро зашагал к машине, всё также восклицая «какой звук, а!»

Гальман впервые за много лет почувствовал себя милой дрожащей дворняжкой. Ему не хватало только хвостика. Сейчас он понял, что отдал часы из золота родителей. Они были безумно красивы. Гальман выгравировал на этих часах слова «Время на нашей стороне», сделал окантовку из маленьких рубинов, которые были частью бабушкиных украшений.

«С каких пор оберфюреры проверяют дома?» – Гер Гальман погрузился в стеклянный шар раздумий.

– Какого чёрта ты спишь здесь? – Закричала фрау Гальман на мужа, увидев его спящим за столом, среди деталей и инструментов.

– Боже, уже вечер? Ты не представляешь, что произошло сегодня… – Только фрау Гальман хотела отвесить пару ласковых слов, Лукас тут же перебил её и стал оживлённо рассказывать всю ситуацию.

– То есть, ты хочешь сказать, что отдал эти часы какому-то незнакомцу?!

– У меня теперь будут заказы! У нас будут деньги, моя… – Гальман тут же прервал свою оживлённую речь.

– Твоя? Что твоя?? – Язвя переспросила фрау Гальман. – м?

– Моя работа теперь будет моим любимым делом, я хотел сказать. Ну и приносить хороший доход, а? – Счастливо-несчастный человек закашлялся и побрёл в спальную, боясь продолжения грозы.

Порою, возникало ощущение, что несокрушимый айсберг на душе его жены, никогда не расколется, будто она кусок цемента, в котором не бывает ничего живого. Ей не хватало то ли злости, то ли любви для того, чтобы понять смысл собственной ненависти к окружающему миру. Она всегда знала, что вся вина лежит только на ней, но признание этого факта для неё равнялось несовместимостью с жизнью. Словно прострелянное сердце продолжало бы биться.

Фрау Гальман уселась за стол, взяла какую-то шестерёнку и начала крутить её в пальцах. О чём думает она в эти моменты?

«Может быть, человек не так прост, как кажется на первый взгляд. Кусок костей и органов, смесь химических элементов, палитра физических законов, энциклопедия инстинктов? Человек – вдохновитель человека. Не будь этого, все мы погибли бы в нескончаемых войнах, в луже мести, в куче страха».

– Пишет что-то… – прошептал Лукас, проходя мимо двери в подвал, и увидев там свет. – Пускай пишет… – Он вспомнил о «марше», который видел вчера, о часах, о птичке, которая улетела неделю назад, – Надо бы убрать клетку в подвал. – о Присцилле и о своей жене, об осколке своей жизни, что хранится за двенадцатым кирпичиком. Укладываясь в кровать, он вновь видел перед своими глазами старшего сына на своих молодых руках.

Фрау Гальман всё крутила шестерёнки в руках и интересно ей было – с чего люди решили, что они знают, что такое время. Может быть, его вовсе нет? Всё это – один момент. 1916. «Сколько там прошло? 22 года. Смешно. Я вот думаю, что прошло 3 минуты. Я же здесь и сейчас, и всё ещё помню это, будто всё произошло сегодня. Так что же, для кого-то это 22 года, а для меня 3 минуты. Значит и времени единого нет. И мира единого нет. Есть какие-то кусочки, нотки, которые бегают себе где-то, разбросанные в чьей-то голове, и собрать их некому в единое произведение длительностью в 4 четверти». – айсберг аккуратно положил шестерёнку там, где она лежала, и направился спать, думая о том, что бездельник тратит своё время на что-то никому ненужное.

Может, оно и верно – плохо жить своим миром. Так живут фрау и гер Гальман, и тем более – их сын. Так живут тысячи и сотни тысяч людей. Их мозг, замешавшись в одну массу с чувством, выстраивает стены, на которых приходится писать замечательный (или не очень) мир. В этом мире причины поведения всего окружающего тебя пространства и всех людей выстроены так, как кажется логичным именно тебе. Она ненавидит сына – злая и никудышная мать, он никак не уйдёт от жены – тюфяк и тряпка. Она ненавидит сына – она знает, что в любой момент может потерять всех, значит, не нужно к ним привыкать, не надо никого любить, чтобы больше не испытывать боли. Он никак не уйдёт от жены – он всё верит в возможность сделать её счастливой. Но даже самые близкие люди не могут объяснить себе истинного поведения друг друга, тем более – окружающего мира. Каждое «ненавижу тебя!» нельзя быть до конца уверенным в искренности этих слов. В конце концов, человек, говорящий их, не всегда понимает, что это не правда. Когда ты говоришь «я ненавижу тебя!», чаще всего эти слова обращены к тебе самому. И вот эта стена (твоя голова) – это миллиарды неточных рисунков, триллионы сломанных телефонов. Всё это в тебе. И по истине страшно становится, когда эта стена хочет рухнуть: вдруг, всё, что есть в этом мире – только твоя выдумка? Все люди и все их слова. Все они понимаемы иначе, чем есть на самом деле. И часто все твои слова есть ложь не людям вокруг, а самому себе. Другим людям можно внушить, что ты – сам Фюрер. Но сам ты всегда знаешь своё истинное имя.

Глава 6
«Предводитель замученных ослов»

«Со времён первобытности человек пытается покорить природу. Но настали когда-то времена, когда человеку взбрело в голову покорить человека, и тогда один взял камень и ударил другого. Ударил. Ударил со спины… Однажды на свете родился человек. Совсем обычный. Просто человек, каких миллионы. Свои дни листал он бережливо, стараясь заполнить каждую страницу самыми красивыми красками. Его не покидало чувство, что он – такой один. Непохожий ни на кого, как никто не похож друг на друга. Думал он, что все мы разные, но веемы едины. Казалось ему, что доверять можно всем, даже самым ужасным людям. Этот человек верил в то, что света в мире больше; что день всегда длиннее ночи. Его улыбка заставляла жить тех, кто видел её.

А что же сейчас с его улыбкой? Что со страницами его жизни? Да сгорели давно они…В одной стране, в одном городе, на одном поле, в одном костре, в одной душе. И лишь нескольким листикам удалось уцелеть от огня: первый спит на молодых руках, за закрытыми глазами, пытающегося уснуть, мужчины; второй живёт в рассказанных воспоминаниях, не знающего его парня; а третий листик лежит в темноте, на покрытой пылью скрипке. Может, ещё несколько листов жизни этого человека летают где-то по миру? Кто-то пересматривает их и пытается улыбнуться так, как улыбался он? И где-то…»

– Милый мой, и долго ты здесь просидел? Ты же спать не ложился, наверное? Давай в кровать быстро, пока мать не увидела тебя здесь и не устроила нам обоим скандал. – Гальман так не хотел очередного гнева жены, что решил вовсе не ругать сына. – Давай, не смотри на меня, как котёнок. Спать! 5 утра! Тебе на работу через 4 часа! – Лукас пытался сказать это как можно строже, но из него никогда не получался строгий отец. Впрочем, то было к лучшему.

Что касается гера Гальмана, ему приходилось всегда вставать в такую рань, чтобы везти на работу других таких же ранних пташек. (Скорее, замученных ослов).

Собственно, в этот день Гальман чувствовал себя предводителем этих самых замученных ослов. Ему никогда ещё не было так плохо от своих же воспоминаний. Казалось бы, время должно было лечить, должно было стереть из памяти всё старое чувство, но, к сожалению, или к счастью, подобные изречения не характеризуют семью Гальман.

Как и в любой другой день, разумеется, кроме воскресенья, Гальман выехал в город S в 6:10 утра. Дорога была совершенно обычной, как и всегда на ней было 153 ямы, 15 булыжников, и 1 задавленная птичка.

«И чего ко мне приходил этот оберфюрер? Делать им больше нечего, только кого-то искать. Кому они сделали плохо? Придёт время они массовые костры будут устраивать? Инквизиторы чёртовы… Что они им сделали, каждый ведь живёт своей жизнью. Они даже лично их не знают. Вот знают они, допустим, Товия? Прекрасный работяга. Сколько раз чинил эту колымагу, на которой я сейчас катаюсь. Товия никто уже недели две не видел. Может, и его «маршировать» заставили? За то, что он чинил это ведро с колёсами, чтобы оно перевозило наших рабочих? Или за то, что он другой? Так все мы разн…» Гальман не успел закончить свою мысль, как почувствовал запах дыма, услышал крики, открыл глаза и понял, что лежит в овраге. Он открыл глаза, увидел людей вокруг себя, они бегали, суетились, кричали. И вдруг он увидел её… Сердце Гальмана забилось с такой силой, что, казалось, ничего в мире сейчас не имеет важности. «Присцилла… милая… моя…» – и глаза Лукаса закрылись. Сознание улетело куда-то, где никто не мог его потревожить. Сознание сейчас где-то танцевало с любимой.

– Господи, что-будет-то теперь с нами? Что будет с… – фрау Гальман впервые за столько лет почувствовала к мужу что-то, кроме ненависти. – что будет с ним? – она сидела, в пожелтевшем от времени, коридоре, который освещала всего одна лампа. Перед её глазами кружила муха, а за стеной спасали жизнь бесполезному изобретателю.

«также летают миллионы листочков жизней. Хуже всего, когда ты не знаешь, где именно и по какой причине будут гореть эти листы, а главное – когда. К чьим-то, может быть, уже подносят спичку. Но иногда ветер тушит это пламя. В такие моменты ты понимаешь, что листочки жизни ещё могут жить, и могут ждать новых…»

Бросив карандаш и тетрадь, сын Гальмана заплакал, понимая, что лишается в данный момент единственного человека, которому он нужен, который его любит. Ему так хотелось кричать на весь мир: «За что! Я не могу! Помогите мне! Заберите меня! Кто-нибудь!»

Увидев плачущего сына, фрау Гальман подорвалась с места и побежала к нему. Она обхватила его в свои объятия.

– Мальчик мой! Не надо… – Ей столько хотелось сказать, в этот момент она чувствовала, казалось, тысячу разных чувств, но ни одного из них выразить она не могла. Фрау Гальман хотелось извиняться, молиться, кричать. – Папа будет жить! – Сказала она, надеясь, что не врёт.

А сын продолжал биться в истерике. Он ненавидел свою мать, ему были противны её объятия, и все её слова звучали, как ложь. И думалось ему, что лучше бы отец был здесь, а не она. Да и возможно ли полюбить и пожалеть человека, которого он ненавидел столько лет. Возможно было полюбить мать, которая не дала ему способности выразить свои мысли кому-то, кроме своих тетрадей. Возможно было понять сейчас человека, который всю жизнь говорил о его ничтожности. Возможно ли принять объятия того, кто хотел бы его задушить? Его ненависть была настолько жуткой, что он толкнул фрау Гальман с силой и стал стучать в двери палаты, где сейчас невидимая рука пыталась поджечь жизнь отца.

Двери распахнулись, толкнув мальчика так, что тот упал на пол. Человек раскрашенный кровью с головы до ног, стал на мгновение судьёй:

– Будет жить.

Глава 7
«Индюки в сюртуках в 1916»

«новых моментов… А что, если человек потеряет часть себя и ему больше не захочется раскрашивать свои дни? Что, если вдруг ты лишаешься чего-то важного, словно бы забрать у художника кисть или краски, а ещё хуже – вдохновение? Как забрали вон у той мадам её мужа в войне…»

На фиолетовом небе не было ни единого намёка на дождь, который был так необходим в этот момент всем этим людям. Лес кричал клювами птиц, показывая всем своим видом, что он станет для всех, кто сейчас так ждёт дождя, домом. А может, и не только домом.

Кто-то сидел под двухсотлетней сосной и играл на самодельной губной гармошке. А где-то там, далеко-далеко, в милях от этого зловещего леса, быть может, ищет этого человека та, кого он вытащил из-под копыт коня три недели назад. Такая хрупкая и невинная. Сколько ей лет? 16? Эти волосы, пылающие утренним солнцем, глаза, в которых кроется морское дно… И хотелось ему верить, что всё это судьба, что всё это не может быть делом его рук, его мыслей, его слов. Разве можно так поступать с жизнью? Только в книгах пишут о том, как у людей получается выходить из любой ситуации, оставаться живыми среди врагов, находить тех, кого, казалось бы, потеряли. А здесь… в жизни никакой автор, кроме тебя самого не напишет твой счастливый путь. Здесь ты сам себе писатель.

Этого кого-то, кто сидел под двухсотлетней сосной, звали Вёлли, а напротив, обхватив свои колени, под такой же старой сосной, сидел его отец.

– Вёлли, в газете пишут, что союзные войска готовят ряд серьёзных наступательных операций.

– Пускай они хоть трижды наступают. Какой смысл во всём этом? – Почти крича, сказал Вёлли.

– Куда делся мой всегда улыбчивый сын?

– Отец, ты в порядке? Отчего мне улыбаться сейчас? Может, мне радоваться тому, что мать сейчас загнивает в нищете, что мы даже не знаем жива ли она сейчас?

– Вёлли! – Отец подскочил с места от такой мысли.

– Что? Что, отец? – подпрыгнул с земли на ноги сын. – Может, мне кричать от счастья, что моя страна стала цитаделью угрозы для всего мира? Что моего родного города уже и на карте скоро не останется? Может, танцевать от того, что эти напыщенные индюки прозвали свои земли Империями, а себя императорами и теперь этим гордятся? Хвостами меряются, у кого пышнее да красивее? А людей по отрядам расставляют, как солдатиков оловянных. И играют себе. Уже несколько тысяч лет существует цивилизация, и за это время прогрессом двигала, в большинстве своём, война. На, взгляни на свою газету, – Вёлли выхватил из рук отца газету и стал её нервно листать, найдя нужную страницу, он нервно тыкал пальцем в фотографию и заголовок, – видишь? Еще 16 лет назад нашим транспортом была лошадь да повозка, вот тебе теперь танки. – Вспомнил он про этот заголовок от того, что товарищи подшучивали над его сокращённым именем и названием «Большой Вилли». – И ладно бы он был использован для мирных идей – нет! Пока человечество не толкает надобность выживать, оно ничего нового не сделает! Папа, мне обидно, дико обидно за всё, что происходит. Мне даже стыдно. Перед тобой, перед Вами, – он подошёл к Хольцу, – перед тобой, – повернулся Вольфганг к своему однокласснику Брауну, – перед всеми Вами! Перед всем миром! Мы сидим здесь и сейчас вот под этими соснами, мило беседуем, страдаем от жажды, и видим только то, что находится на расстоянии сотни метров. А представьте, сколько сейчас таких же как мы, или тех, кому сейчас ещё хуже, намного хуже, чем нам, сколько их по всему миру? Сколько ещё таких же «разведчиков» в этом лесу? В этой стране? А глупые императоришки сидят в своих кожаных креслах и почёсывают свои животы в нарядных сюртуках!

– Лукас, ты бы успокоил своего революционера, пока его речей кто не услышал? – Скомандовал с усмешкой Хольц.

– Хотя нет, перед Вами мне не стыдно, ибо Вы такой же мерзавец, как и все эти напыщенные индюки в сюртуках!

– Так! Этот щенок совсем страх потерял? – Хольц уж было бросился бы с кулаками на Бёлли, но отец сразу же встал стеной между ними.

– Вольфганг, прошу тебя. Следи за своей речью. Мне не хочется терять сына, тем более, если тебя убьют здесь за твои речи. Нам стоит поискать воды, какой-нибудь ручеёк, хотя бы что-то, пока не стемнело совсем. Мы и так стали заложниками этого леса.

– Мы стали заложниками политики. – Прошептал обидчиво Бёлли. Хольц всё также пылал желанием ударить своего «противника» как можно сильнее. Но держался. Не в его чину драться с какими-то солдатиками.

Найдя небольшой ручеёк, виновники своей судьбы разложили вещи, которые были при них, и принялись засыпать. Вольфганг, всё ещё злился на своего отца за то, что тот «слишком глуп, чтобы понять всего трагизма ситуации», пытался избавиться от мысли пойти и придушить напыщенного Хольца. А отец тем временем смотрел на звёзды и вспоминал как лежал вот так под звёздами со своей любимой, и ни о какой войне не было даже и мысли.

Ни войны. Ни танков. Ни страха.

Глава 8
«Словно зеркала»

Самые невинные, обычные, спящие лица, над которыми пролетали жуки, бабочки, а где-то выше пролетали птицы. Вот по-настоящему свободные создания, могут улететь от этой войны. Однако, почему-то они были здесь, почему они не улетали? Спящие невинные лица были совершенно не похожи друг на друга. Лицо Хольца было каким-то кривым, редкие ещё немного коричневые, но всё больше и больше седые брови, глаза косые цвета пихтовой коры, чересчур толстые губы, и острый небольшой нос. Лицо Брауна было слишком ещё детским, оно вселяло какую-то жалость и благосклонность к нему, сложно было и подумать, что этот мальчик неделю назад убил какого-то мужчину лет 60, скорее всего англичанина (об этом он точно не был оповещён), и после проплакал 4 ночи; а можно ли подумать, что в его янтарных глазах через 24 года будут отражаться взрывы самолётов и гранат? Лицо Лукаса – это, картина, написанная самым прекрасным художником: его брови были всегда немного нахмурены, что придавало ему какой-то серьёзности, глаза наполнены цветом ясного неба в самый солнечный день, губы тонкие, а волосы с детства были пепельно-русого цвета. Это лицо сейчас спит, как и лицо сына, который был копией мамы – всегда худой, рыжеволосый, рыжебровый, его ресницы были цвета колосков пшеницы, а губы практически всегда улыбались. И даже сейчас на этом лице была улыбка.

Можно было тогда не будить все эти лица? Можно их оставить такими же спокойными ещё на несколько часов, и они не будут жмуриться от вида очередного трупа, от звука выстрелов и от мыслей о том, что каждая минута может быть последней? Однако, война – не добрая мама, которая даст поспать ещё 5 минут, война – это мерзкая мачеха, которая ненавидит тебя за то, что ты существуешь.

Четверо лиц проснулись одновременно от крика техники, оружия и людей, подкреплённого безумным холодом (ещё никогда апрельское утро не было таким холодным), Хольц был растерян и жутко напуган, его чин не был гарантией того, что этот человек храбр и мужественен, он просто делал то, что требовала от него ситуация. Вокруг царила какая-то неописуемая паника, кто-то бежал, кто-то падал, кто-то стрелял, что происходило в тот момент в этом месте, где четверо товарищей только что видели сны, понять довольно сложно. Гальман видел всё так, будто кто-то замедлил действия в три раза, каждая капля, каждый челок, каждое насекомое – он видел всё, но он не увидел главного. Его жизнь была настолько уязвимой в тот момент, как и жизни остальных людей, и, казалось бы, каков шанс, что сейчас закончатся именно его листы жизни. Тогда, уйдёт в вакуум Присцилла, Улетит Бёлли, сожгутся сотни книг, что он прочитал, вся его Вселенная, весь этот мир исчезнут, если вдруг, шанс займёт своё место. Однако, Бёлли видел эту картину не как Гальман, перед его глазами предстало месиво из людей, лошадей, природы и оружия, весь этот коктейль стали и крови, фарш из криков, выстрелов и звуков, падающих на землю трупами людей. И в один момент сознание Вёлли также замедлило всё происходящие, в момент, когда он увидел, что один из защитников своей страны направил своё оружие прямо на Лукаса. Единственное, что услышал в тот момент Гальман – это бешенный и безумно громкий крик его сына. Вольфганг кинулся к отцу и закрыл его спиной, толкнув на землю. Гальман тут же опомнился от того, что происходит, понял, что на нём лежит его сын, услышал непрерывающиеся крики и выстрелы.

– Вёлли, вставай, слазь с меня, никто меня не убьёт.

Вёлли не отвечал.

– Вёлли? – Гальман аккуратно столкнул с себя сына, положив его спиной на землю. – Вёл… – Он остановил имя сына на половине, увидев кровь на его голове, приподняв его голову он почувствовал рукой большое количество крови и дыру от пули прямо в затылке. Вселенная перестала жить в мыслях Вольфганга, больше не было страха, не было стыда, не было любви и жалости. – Господи, сын, мой мальчик! – На глазах Лукаса появились слёзы, каких не было никогда в жизни. Он сразу же понял, что сын мёртв, а значит – осталось мстить. Гальман схватил своё оружие и пошел крушить всё, что встречалось на пути. Наверное, ему было всё равно, убьют его или нет, ему хотелось просто найти боксёрскую грушу, мишень, чтобы отыграть своё страдание.

И всё же, час спустя, он уже и не помнил, скольких убил и, убил ли вообще кого-нибудь. Может, там тоже были чьи-то сыновья и отцы. Он сидел около трупа своего сына, на худом лице которого был запечатлён тот момент, когда он защищал своего отца, эта гордость, этот страх, эта любовь. Это недавно спящее лицо сейчас уже не существовало, от него остались только воспоминание, губная гармошка и пара фотографий. Гальман сидел подле сосны, смотрел в лужи, потрескавшиеся словно зеркала, словно чьи-то души, словно чьи-то жизни. В них криво отражался лес, который видел не одну войну, но это всё тот же лес. Всё та же природа, вбирающая в себя всё. В этом лесу, наверное, остались тысячи людей со временен Карла Великого. В этом лесу остался и Вёлли, осталась здесь и тайна, которую никому и никогда Гальман не расскажет. Его сын пропал без вести. Он не умер. Просто пропал. Гальман решил уйти из этого леса и больше ни разу сюда не возвращаться. Только он встал, его сердце заболело с безумной тяжестью, лес в миг стал паутиной в глазах, ноги стали марлей, а сознание пропастью. Гальман упал рядом с насыпью, что сделал для сына.

И не было бы беды хуже, чем надежда о живом давно оставшимся в 1916 году трупе.