Текст книги "Блёстки повсюду"

Глава одиннадцатая
«Дневной жёлтый»

Я пытаюсь осмыслить тот факт, что всего через несколько недель я буду жить уже не в Лондоне, а в Нью-Йорке. Мы с Сэмом не один час обсуждали переезд, и сегодня я, конечно же, повторила всё заново. У меня не так много возможностей пожаловаться на голубей, землетрясения, Имоджен и папу.

– Китти, иногда для того чтобы двигаться вперёд, нам нужно оглянуться назад, – говорит Сэм. Ему явно кажется, будто мы исчерпали Нью-Йорк в качестве темы для разговора. Может быть, я ему просто надоела. Я не стала бы винить его. Я и сама себе надоела. В последнее время так часто случается.

– Итак, сегодня я хотел бы поговорить с тобой о последних неделях, которые ты провела вместе с твоей мамой. Ты помнишь, что ты чувствовала, когда её перевезли в хоспис?

Хоспис – то самое место, которое я пыталась стереть из своей памяти, но потерпела сокрушительный провал. Он находится всего за несколько улиц от нашего дома, и с тех пор как мама умерла, я хожу на приёмы к Сэму дальней дорогой, чтобы не проходить мимо этого здания. Очевидно, это один из лучших хосписов в Лондоне. Быть может, агентам по недвижимости, работающим в Белсайз-парке, следует подавать это как положительный пункт при продаже жилья в этом районе: «Этот замечательный дом расположен в тихом зелёном уголке Северного Лондона, поблизости есть станция метро, магазины и приятный хоспис, который идеально подойдёт вам, когда настанет ваше время».

Хоспис – светлое современное здание, полное растений в горшках, на жёлтых стенах висят яркие картины, изображающие вазы с цветами. Если бы для отделки использовалась краска из палитры «Farrow & Ball», это был бы цвет номер 233, «дневной жёлтый», но я подозреваю, что краску взяли более дешёвой марки. Это на удивление радостное и оживлённое место, учитывая, что здесь людям предстоит умирать. Здесь есть даже маленький салон красоты. В хоспис приходят волонтёры, чтобы накрасить пациенткам ногти, почитать им или просто посидеть у постели людей, которых никто не навещает. Я всегда считала это странным. Представьте, что вы просыпаетесь, а у вашей постели сидит совершенно незнакомый человек и читает вам. А вдруг вам не понравится книга, которую он выбрал?

У мамы была своя личная палата, а по другую сторону коридора была общая гостиная с маленькой кухней, парой диванов, телевизором и, к моему удивлению, с электронным пианино, хотя я ни разу не слышала, чтобы на нём кто-либо играл. Я постоянно дивилась этому пианино, гадая, как и почему оно оказалось здесь. Сэм навещал маму в хосписе, поэтому он знает всё о жёлтых стенах, салоне красоты и пианино. Но он хочет, чтобы я говорила о том, как ощущались для меня те последние недели жизни мамы.

Я вздрагиваю при воспоминании о моём первом визите в хоспис. Мама выглядела такой бледной и худой и изо всех сил старалась не кашлять. Она пригласила меня забраться к ней на кровать, пока бабушка хлопотала вокруг неё. Бабушка постоянно находилась там бродила по комнате, перемещая цветы, бумажные платочки, подушки и книги. Но в последние несколько дней она неожиданно перестала суетиться и сидела в кресле рядом с кроватью мамы, глядя на неё. Она вставала только для того, чтобы уступить место другим посетителям, а потом возобновляла свою молчаливую вахту.

– Бабушка что, и спит здесь? – один раз спросила я у папы.

– Иногда. Медсёстры пытаются убедить её пойти домой, чтобы по-настоящему поспать в собственной постели, но она отвечает им, что не может спать у себя дома, поэтому они позволяют ей остаться.

– А могу я поспать здесь? – Мне, кажется, даже не хотелось этого, но я хотела знать, что ответит мне папа.

– Нет, милая. Мама специально попросила меня сделать всё, чтобы мы ночевали дома. Она говорит, что её радует мысль о том, что ты, я и Имоджен уютно устроились в своих постелях.

– Китти! – зовёт Сэм, возвращая меня из гостиной хосписа в его кабинет. Странно, я никогда раньше не замечала, что стены здесь почти такого же цвета.

– Это краска «дневной жёлтый»?

– Понятия не имею. Давай не будем обсуждать декор. Мы говорили о времени, проведённом в хосписе перед смертью твоей мамы.

Сэм всегда говорит «смерть», «рак», «похороны» и другие слова, которых большинство людей пытается избегать в моём присутствии. Он говорит, что важно называть вещи их настоящими именами. Я полагаю, что не использовать страшные слова так же бесполезно, как избегать произносить имя Волан-де-Морта. Это ни от чего тебя не защитит.

– Если я скажу вам, что я многого не помню, вы должны поверить мне, потому что это правда. Кое-что помнится очень живо, например, запах цветов в палате и то, как мама с каждым моим визитом выглядела всё меньше, как будто её кровать росла. Я помню, как в гостиной закончились бумажные платочки, а когда я пошла на сестринский пост, чтобы взять ещё, сёстры сказали: как хорошо, что кто-то все эти платочки использовал. Я помню, как однажды вошла в мамину палату и увидела, что она сидит в постели, а папа обнимает её. Я подумала, что ей, наверное, стало лучше, потому что она не садилась уже много дней, но это оказалось не так. Я помню, как папа сказал мне, что врачи сообщили – её, наверное, уже скоро не станет. Я помню, как всякий раз, целуя её на прощание, я гадала: а может быть, это в последний раз? Я помню тот последний раз, хотя тогда я не знала, что он последний, если вы понимаете, что я имею в виду.

– Понимаю, Китти. Ты много помнишь, и очень хорошо, что ты рассказала об этом, – отвечает Сэм. – Как ты себя чувствуешь?

– Ужасно.

– Терапия может быть в чём-то похожа на «Змеи и лестницы».

– В каком смысле?

– В ней есть свои подъёмы и спуски. Иронично, но при осмыслении скорби то, что кажется змеёй, часто оказывается лестницей. Кстати, ты знаешь, что игра «Змеи и лестницы» в США называется «Желоба и лестницы»? Тебе нужно знать такие вещи, потому что ты несколько месяцев будешь жить там, – говорит Сэм.

– Нет, я этого не знаю. А ещё я не знаю, о чём вы говорите. Как горе может быть похоже на «Змеи и лестницы» или на «Желоба и лестницы»? – Я выделяю «желоба» интонацией и закатываю глаза.

– Ну, иногда самое большое падение равняется самому большому прогрессу. Ты понимаешь, что я имею в виду?

– Нет. Могу я уже идти?

Сэм улыбается.

– Конечно. Твой папа ждёт снаружи. Ты молодец, Китти. Ты блестяще справляешься. Я горжусь тобой и знаю, что твоя мама гордилась бы тоже.

Когда мы с папой идём домой знакомой дорогой, я пытаюсь подсчитать, сколько приёмов у Сэма я посещала за эти четыре месяца после маминой смерти. Обычно по одному в неделю, иногда по два, давайте скажем, что шесть раз в месяц, значит, получается двадцать четыре приёма. Я понятия не имею, сказал ли Сэм папе, что собирается сегодня поговорить со мной о том времени, которое мама провела в хосписе. Позволено ли Сэму вообще говорить о том, что я рассказываю на приёмах? Я смутно помню, что на одном из первых сеансов терапии он говорил мне, что наши беседы будут приватными, если только на кону не будет стоять моё благополучие. Я никогда не спрашивала его, что он имел в виду. Я верю, что Сэм поступает правильно. Я не хочу хранить тайны, которые могут мне повредить.

Обычно я пропускаю поворот направо, тот, который ведёт к хоспису. С тех пор как мама умерла, я задерживаю дыхание, пересекая эту дорогу и тщательно избегая её, и начинаю дышать только тогда, когда она остаётся позади. Но сегодня я беру папу за руку и поворачиваю направо. Он смотрит на меня, но я стараюсь не встречаться с ним глазами, вместо этого я смотрю прямо перед собой, когда впереди появляется здание из красного кирпича. Мы молча останавливаемся у поворота на подъездную дорожку, с обеих сторон обрамлённую высокими изгородями из бирючины с блестящими зелёными листьями. Рядом со зданием припарковано несколько машин, но вокруг не видно ни души. Я смотрю на окно угловой комнаты на третьем этаже – это была мамина палата. Папа прослеживает мой взгляд и привлекает меня к себе. Он сейчас намного худее, чем был раньше. Я не замечала этого, пока не увидела его фотографии, сделанные до маминой болезни. В эти последние несколько месяцев мама казалась такой крошечной, что папа рядом с ней выглядел добрым великаном. Но на самом деле он тоже уменьшился. Быть может, ему действительно нужен этот переезд. Быть может, нам всем нужен этот переезд. Быть может, нам станет легче, если мы не будем ждать, что за каждым углом увидим маму.

– Извини, папа, – шепчу я. – За то, что я тогда сказала. Я ни за что не смогла бы ненавидеть тебя.

– Знаю, солнышко. Всё будет в порядке. Кто знает, может быть, тебе даже понравится в Нью-Йорке.

– Только до конца года?

– Только до конца года.

Папа берёт меня за руку, и мы продолжаем путь к дому. Впервые за очень долгое время я избираю самый прямой путь и прохожу прямо мимо места нашей боли.

Глава двенадцатая
Торт на завтрак

Выходные, на которые приходится мой день рождения, мы проводим в доме моей крёстной в Котсуолдсе. Я люблю Ханистоун-хаус. В будни Кейт живёт в квартире поблизости от Марилебон-Хай-стрит в Лондоне, но выходные Кейт, её муж Мэтт и её своенравный русский голубой кот Паша по большей части проводят в Ханистоун-хаусе, который так же красив снаружи, как и изнутри. Кейт – дизайнер по интерьерам, и Ханистоун-хаус попал на страницы журналов «Elle Decor» и «Homes & Gardens». Это была серия глянцевых снимков внешнего вида дома, а ещё там были фотографии Кейт, порхающей по гостиной в полупрозрачном белом кафтане и делающей вид, будто что-то готовит на кухне. На том фото, где она сидит на подоконнике в главной спальне и притворяется, будто читает, вид у неё роскошный и задумчивый. Мы всегда смеялись над этим фото, потому что после того, как оно было сделано, Кейт заметила, что держит книгу вверх ногами.

Когда мы приезжаем туда с ночёвкой, я всегда сплю в Пионовой комнате. Все спальни в доме Кейт названы в честь цветов и окрашены в цвет их лепестков. Мэтт отказывается называть комнаты по именам – он говорит, что это слишком пафосно. Вместо этого он называет их «вторая по величине спальня» или «та, где нужно проверить радиатор». Папа спит в Примуловой комнате, а Имоджен – в Колокольчиковой, которую любит за то, что в ванной комнате при ней стоит огромная ванна на львиных лапах. Имоджен часами валяется в этой ванне, используя целые бутылки дорогого пенного геля. Кейт говорит, что она не против, но на её месте я была бы против.

Каждая комната окрашена в оттенок палитры «Farrow & Ball», самый близкий к цвету того цветка, в честь которого она названа. В Колокольчиковой комнате это цвет номер 220, «глубокий синий». Примуловая комната окрашена в цвет «бледная гончая», номер 71, а Пионовая отделана цветом «румянец Нэнси». «Румянец Нэнси», цвет номер 278, описывается на сайте как «истинный розовый, названный в честь замечательных розовых щёчек прелестной девочки по имени Нэнси». Забавно думать, что сейчас эта Нэнси, наверное, уже старушка. Надеюсь, её щёки по-прежнему остаются замечательными. У «Farrow & Ball» самые лучшие в мире названия красок.

Кейт и моя мама в равной степени отвечают за то, что я настолько одержима номерами и названиями красок «Farrow & Ball». Когда я была маленькой, Кейт дала мне ужасно острые ножницы, которыми я тщательно вырезала цветные квадратики из стопки цветовых карт. Я сидела рядом с ней в окружении красок, образцов обоев и лоскутов льна, шёлка и бархата, пока она составляла визуальные презентации для своих клиентов. У меня есть фотография, сделанная мамой: на этом снимке мы с Кейт сидим, сосредоточенно склонив головы над работой. У Кейт прелестно закушена нижняя губа, а мой язык высунут к правой щеке – настолько усердно мы трудились в тот момент. Я указывала на цвет, а мама называла мне его имя по палитре. Мама любила вслух зачитывать с сайта происхождение названия цвета. Она говорила, что краска становится более интересной, когда за ней стоит история, заставляющая тебя грезить об эдвардианских студиях, о пустошах Шотландии… Хотя в случае «индийского жёлтого» это оказался «пигмент, извлечённый из мочи коров, которых держали на специальной диете из манговых листьев». Но это одно из лучших описаний цвета в мире.

Кейт помогала мне отделать мою спальню, используя краску из десятков крошечных баночек-тестеров, потому что я не могла выбрать, какая мне нравится больше всех. Наряду с самыми красивыми цветами я выбирала те, у которых были самые завораживающие названия, такие как «скользящий камень», «бабуш» (названный в честь цвета марокканских шлёпанцев), «дыхание слона», «локоны Шарлотты» и «мышьяк». «Мышьяк»! Какое невероятно крутое название для оттенка краски! Это имя было дано ему в честь ярко-зелёных обоев в ванной комнате Наполеона, содержавших мышьяк и медленно отравлявших его. Когда я вырасту, я хочу работать создателем красок. Кейт сказала, что из меня получится отличный колорист, и именно так я называю свою будущую профессию. Люди всегда странно смотрят на меня, когда я говорю им, кем хочу стать в будущем – как будто это вообще не настоящая работа. Но она настоящая, и я уже начала собирать своё портфолио красок. Вот некоторые из моих идей: «слёзы единорога» (мягкий белый с легчайшим оттенком серебристого), «причуда» (самый светлый аквамариновый), «совиное перо» (желтовато-коричневый) и «упрямый котёнок Кейт» – цвет шерсти под подбородком Паши. Кейт говорит, что все они великолепны, и она помогла мне написать письмо в «Farrow & Ball», где мы предложили эти названия и приложили образцы смешанных акварельных красок, чтобы показать примерные оттенки. Мы отправили это письмо уже сто лет назад и до сих пор не получили ответа, что ужасно злит Кейт. Она сказала, что, если мне не ответят в этом месяце, она сменит марку красок, которыми пользуется в дизайне. Но я ей не позволю.

В свой одиннадцатый день рождения я просыпаюсь рано. Я счастлива от того, что мне одиннадцать лет, потому что год моего десятилетия был таким, что хуже не придумаешь. Минувшей ночью Паша оказал мне огромную честь и улёгся спать ко мне на кровать, но как только я сажусь, он бросает на меня злобный взгляд зелёных глаз, спрыгивает с матраса и направляется вниз. Я следую за ним через тихий дом и обнаруживаю папу, сидящего на кухне и пьющего чай из огромной кружки.

– С днём рождения, Китти-Кэт. Время ещё очень раннее. Как тебе спалось? – Папа крепко обнимает меня, и щетина на его подбородке цепляется за мои волосы.

– Почему ты встал так рано? – спрашиваю я.

– Ну, в этот день одиннадцать лет назад я провёл ночь совсем без сна и с тех самых пор просыпаюсь в твой день рождения совсем рано. Было шесть часов утра, когда ты наконец почтила нас своим появлением.

– Расскажи мне ещё раз, как я родилась. – Я слышала эту историю сто раз, но всё равно люблю её, а папа, похоже, никогда не устаёт её рассказывать.

– В общем, мама была решительно настроена на естественное рождение, хотя я напомнил ей, что зубы мудрости она удаляла с анестезией, а после рождения твоей сестры поклялась принять любые препараты, какие будут нужны. Естественно, твоя мама решила, что до больницы мы пойдём пешком. Когда мы добрались до подножия холма, стало ясно, что она не сможет подняться наверх. «Я сбегаю домой и возьму машину, – сказал я. – Жди меня здесь». Она возразила: «Нет, Роб! Ты не можешь бросить меня. Смотри, на светофоре стоит такси!» Всё верно, тёплый оранжевый свет сигнала показывал, что такси свободно, хотя я всерьёз сомневался, что таксист остановится, чтобы подобрать женщину, которая вот-вот может родить, и мужчину в полной истерике. Я прыгнул на проезжую часть прямо перед такси и предложил водителю пятьдесят фунтов за то, что он довезёт нас до вершины холма. И, чудо из чудес, он согласился. «Чёрт побери, красавица! – воскликнул он, обернувшись, чтобы взглянуть на Лору. – Вы можете продержаться десять минут, пока мы не доставим вас в больницу и не уложим в кроватку?» Потом он понизил голос и прошептал мне: «Моя жена рожала четырежды, и я точно могу сказать, что это вот-вот случится!» Лора фыркнула: «Я вас слышу! Я беременная, а не глухая, так что заткнитесь и гоните побыстрее».

Папа улыбается этому воспоминанию.

– Когда мы затормозили перед крыльцом больницы, я выскочил из машины и вбежал в здание, призывая врача, медсестру, санитара – кого угодно, лишь бы на нём была медицинская форма. Когда несколько минут спустя я вернулся к такси с медсестрой и санитаркой, катящей кресло на колёсиках, Лора стояла рядом с машиной и спокойно болтала с водителем. Это показало, что мои панические вопли «ребёнок рождается, ребёнок рождается!» были излишне драматичными, и медсестра закатила глаза, помогая санитарке усадить Лору в кресло. «Удачи, милая! – крикнул ей вслед таксист. – Врубай первую передачу – и вперёд. Кстати, на тот случай, если это будет мальчик, – меня зовут Фрэнк». А тридцать минут спустя ты появилась на свет.

Папа снова улыбается и ерошит мне волосы. Я улыбаюсь в ответ, как бывает всякий раз, когда слышу историю о Фрэнке и безумной гонке до больницы. Всякий раз, когда мы берём такси, я спрашиваю водителя, как его зовут – на тот случай, если он окажется Фрэнком. Тогда я могла бы рассказать ему, что я Китти Фрэнсис Уэнтуорт, которая едва не родилась на заднем сиденье его чистенького такси.

Мы ждём, пока все проснутся, прежде чем я открываю свои подарки. Кейт снуёт по кухне вместе с Мэттом, раскладывая в миски свежую малину и ежевику из сада, круассаны, подогретые в духовке, и расставляя кружки с горячим шоколадом, поверх которого плавают крошечные зефирки. В центр стола Кейт ставит праздничный торт, испечённый для меня миссис Эллисон, и мы все замираем при виде этого великолепия. Торт сделан в виде палитры художника, основа состоит из ванильного бисквита, а семь «баночек» для краски заполнены заварным кремом разных цветов. Поверх лежат три искусно сделанные шоколадные кисточки, которые можно обмакнуть в крем, чтобы попробовать разные вкусы: ваниль, вишня, манго, лимон с лаймом, арахисовое масло, шоколад и патока. Мне это ужасно нравится!

– Миссис Эллисон с этим тортом могла бы победить на том пекарском шоу, – замечает Мэтт.

– Если бы бог пекарей не отвернулся от неё, – отвечает папа. – Это был самый неловкий просмотр телешоу в мире!

Кейт дружески хлопает его по плечу и говорит, чтобы он перестал болтать и зажёг свечи.

Сколько я помню, в день рождения к завтраку всегда подавался торт. Мама говорила, что это способ сделать так, чтобы в этот важный день вся семья собралась вместе: петь, задувать свечи и есть торт.

– Вечером все слишком заняты работой, школой, балетом, курсами плавания, мытьём и подготовкой ко сну. Когда ты была маленькой, а Имоджен ложилась спать в семь часов, папа возвращался с работы только после шести, и я ни за что не могла позволить вам съесть столько сахара перед самым отходом ко сну. Гиперактивные дети могут быть забавными по утрам, но никак не в десять часов вечера, поэтому торт на завтрак стал нашим обычаем.

Поверх разноцветной горки подарков и открыток лежит конверт кремового цвета с надписью фиолетовыми чернилами: «11-й день рождения Китти», сделанной изящным маминым почерком. Я отдаю его папе.

– Ты сможешь какое-то время подержать его у себя? – спрашиваю я. – Я ещё не готова.

Папа аккуратно кладёт письмо на полку у себя за спиной.

– Оно будет лежать здесь, пока ты не захочешь прочитать его, милая.

Как только все расходятся по разным уголкам дома, я проскальзываю обратно на кухню и беру с полки письмо. Я хочу прочитать его в одиночестве, поэтому выхожу из задней двери и направляюсь в свою любимую часть сада, к огромной плакучей иве. Она такой же высоты, как и сам дом, и в тени её листвы я всегда чувствую себя в безопасности. Некоторое время я сижу там, держа письмо на коленях, прислушиваясь к звукам сада и наблюдая, как солнечные лучики пробиваются между листьев. Мои руки дрожат, когда я беру конверт и вскрываю его как можно более осторожно, стараясь не порвать, потом достаю сложенный лист бумаги и разворачиваю его. На колени мне падает маленький пакетик. Он аккуратно завёрнут в мягкую бумагу, того же самого цвета, что новорождённый цыплёнок. Я решаю сначала прочитать письмо. Бабушка всегда учила меня, что невежливо открывать подарок до того, как прочтёшь открытку, поэтому я всегда сначала беру открытку и рассматриваю её в течение пяти секунд – достаточно уважительное время, – а потом уже разворачиваю подарок. Знакомым округлым почерком, который я сотни раз видела раньше: на списках покупок, приколотых к пробковой доске в кухне, или на клейких записках на столе, гласящих «купить масло», «стоматолог в 4» или «Клео к ветеринару», – мама пишет:

Моя дорогая Китти!

Я начинала это письмо уже, наверное, раз двадцать, но папа говорит, что я должна всё-таки сделать это, так что на этот раз я доведу дело до конца. Кроме того, мне стыдно зря тратить столько красивой почтовой бумаги, поэтому начнём.

Прежде всего, счастливого одиннадцатого дня рождения, моя прекрасная девочка! Я очень люблю тебя и желаю, чтобы этот год был для тебя полон солнца, улыбок и приключений.

Когда я впервые заговорила с вашим папой о том, чтобы написать тебе и Имоджен эти письма, которые вы могли бы открывать на свои дни рождения, я сказала ему, что намерена твёрдо придерживаться трёх правил:

1. Письма будут короткими – в идеале две страницы. Как говорила моя учительница английского языка, «краткость – сестра таланта».

2. Я изо всех сил постараюсь избежать лишних сантиментов (если ты не знаешь, что это такое, посмотри позже в словаре). Моя цель – чтобы вы улыбались, а не лили слёзы. Хотя, по сути, плакать нормально, я как психотерапевт сказала бы, что это – самая здоровая реакция. Но как мама я просто хочу ваших улыбок.

3. Каждый год я буду дарить каждой из вас подвеску для браслета и коротко описывать, что она означает. Надеюсь, это поможет мне придерживаться правил один и два.

Теперь можешь открыть свой подарок. Наверняка ты ждала этого!

В пакетике из мягкой бумаги лежит серебряная звёздочка. Она твёрдая и на удивление тяжёлая для такой мелкой вещицы, с мягко скруглёнными кончиками лучей. Зажав её в ладони, я продолжаю читать.

Никто не знает, что происходит с нами, когда мы умираем, Китти, и это по-своему хорошо, потому что это может быть чем угодно, чего я хотела бы. Мне нравится думать, что иногда у меня будет возможность посмотреть вниз и увидеть тебя. Не всё время, потому что это было бы вторжением в личные границы, к тому же есть некоторые вещи, которые мать не захочет видеть! Но в нужные моменты, когда ты идёшь по улице, или сидишь за своей партой, или смеёшься с подругами, или держишь на руках своего ребёнка – в такие дни я хотела бы иметь возможность видеть тебя. В некоторые важные моменты и во многие мелкие повседневные минуты. Когда я представляю себе это, я думаю о том, как буду сидеть на звезде, болтая босыми ногами, и моё сердце настолько полно любви, что, честное слово, ты сможешь почувствовать, как она тебе светит.

Ты знаешь, что самая далёкая звезда, которую мы можем разглядеть невооружённым глазом, находится в созвездии Кассиопеи? Пожалуйста, посмотри на неё в ясную ночь. Она за 16 308 световых лет от нас. Я никогда по-настоящему не понимала, что такое «световой год», хотя папа пытается мне объяснить. Он говорит, что за год свет может преодолеть примерно шесть триллионов миль, и именно так рассчитывается это расстояние. Ты, наверное, уже знаешь это, но если нет, спроси об этом у папы. Одно я знаю точно: у меня для тебя триллионы световых лет любви, которая никогда не перестанет сиять. Помни, даже когда ты не видишь звёзды, даже днём, когда они словно бы исчезают, – это не так, они по-прежнему светят тебе с неба.

Я люблю тебя до луны и звёзд и ещё больше.

Мама ххх

Я откладываю письмо и выдыхаю – до этого мгновения я даже не осознавала, что сдерживаю дыхание. Я чувствую, как моё сердце колотится, словно чрезмерно заведённые часы, но не слышу ничего – ни пения птиц, ни жужжания газонокосилки вдалеке, ни даже шороха листьев огромной ивы на лёгком ветерке. Я гадаю, сколько времени прошло с тех пор, как я начала читать письмо. Мне кажется, будто миновало несколько часов, и я удивляюсь, увидев, что сейчас всё ещё день, а не вечер. Как странно: то, чего я больше всего боялась, не сбылось. В этом письме мама говорит со мной точно так же, как всегда. Она в эти минуты была для меня так реальна, как будто сидела рядом со мной под деревом, улыбалась и заправляла волосы мне за ухо, и говорила мне, чтобы я пошла и посмотрела значение слова «сантименты» в настоящем бумажном словаре, а не в телефоне.

У мамы был огромнейший словарный запас. У неё была страсть к словам: читать, писать, разгадывать кроссворды, играть в «скрэббл», находить новые книги, поэмы, песни и пьесы. Она дышала словами так же, как я дышу оттенками. Мы с Имоджен всегда владели широким словарным запасом, но за последние двенадцать месяцев узнали много новых слов. Слов, которые ни один ребёнок не должен знать так, как узнали их мы – когда то, что означают эти слова, случается с твоим самым любимым человеком. Такие слова, как «паллиативное лечение», «метастазы», «злокачественная опухоль» и «плевральный выпот»: словарь всего, что относится к раку, стал частью нашей жизни.

Я вытираю слёзы с глаз и перечитываю письмо, пока не заучиваю его наизусть, до единого слова. Я не знаю, что делать после этого, поэтому добавляю звёздочку на свой браслет, где она размещается рядом с сердечком. Я откидываюсь назад, положив письмо к себе на грудь, и поднимаю руку, чтобы посмотреть на браслет с двумя звенящими подвесками. По крайней мере, теперь серебряное сердечко не одиноко.