Текст книги "Когда шагалось нам легко"

Когда поезд остановился, рота взяла на караул. Главный капельмейстер в синей атласной мантии сделал шаг вперед, чтобы поприветствовать делегатов, и грянула музыка. О пропуске трудных пассажей не могло быть и речи: каждый гимн исполняли старательно, от начала до конца, куплет за куплетом. По степени тягомотности решительную победу одержали поляки. Под занавес прозвучал гимн Эфиопии; в последующие десять дней мы слышали эту мелодию так часто, что даже мне она грезилась смутно знакомой.

И вот исчезла последняя делегация. От лица британской дипломатической миссии поезд встречали дочери министра. Они спросили меня, как решилось дело с моим ночлегом, и я ответил: насколько мне известно, никак. Последовала немая сцена. Они сказали, что город переполнен. Сейчас нет надежды найти хоть какой-нибудь номер. Возможно, поблизости от здания миссии найдется место для палатки, или же дирекция какой-нибудь гостиницы разрешит мне поставить палатку на заднем дворе. Мы сели в автомобиль и поехали вверх по склону – в город. На полпути перед нами возник «Отель де Франс». У входа стояла западного вида фигура в костюме для верховой езды: оказалось, это моя добрая знакомая Айрин Рейвенсдейл[79]79
  Айрин Рейвенсдейл (Мэри Айрин Керзон, 1896–1966) – баронесса, светская львица, филантроп. Одна из четырех женщин, впервые получивших пожизненный титул пэра («пэрессы») с правом заседать в палате лордов.


[Закрыть]. Мы остановились поздороваться. Я забежал в вестибюль и спросил управляющего, не найдется ли, случаем, для меня свободного номера. Отчего же нет; конечно найдется. Комната не самая лучшая, во флигеле, что на заднем дворе, но, если я согласен, она моя за два фунта в сутки. Я ухватился за эту возможность, расписался в регистрационной книге и вернулся к Айрин. Автомобиль миссии уже уехал, а вместе с ним и мой багаж. Теперь улицу заполонили абиссинцы, приезжающие из деревень верхом на мулах; вокруг них семенили невольники, расчищая им путь и мешая прохожим. Так начались невероятные две недели «Алисы в Стране чудес».

Именно к «Алисе в Стране чудес» обращались мои мысли при попытках провести параллели с жизнью в Аддис-Абебе. Есть и другие точки отсчета: Израиль в эпоху Савла, Шотландия во времена шекспировского «Макбета», Блистательная Порта, какой она предстает в депешах конца восемнадцатого века, но только в «Алисе» можно прочувствовать характерный привкус гальванизированной и преобразованной реальности, где животные носят при себе карманные часы, венценосные особы расхаживают по крокетной лужайке рядом с главным палачом, а судебная тяжба заканчивается под трепет игральных карт. Как же уловить, как пересказать безумное очарование нынешних эфиопских дней?

Аддис-Абеба – город молодой, до такой степени молодой, что ни один квартал, судя по виду, еще не достроен полностью.

Самое первое, очевидное и неминуемое впечатление сводилось к тому, что столица совершенно не готова к официальным торжествам по случаю коронации и не сумеет подготовиться за оставшиеся шесть дней. Не то чтобы глаз выхватывал какие-нибудь дефекты отделки, неразобранные строительные леса или лужи цементного раствора; просто весь город, казалось, только-только вступил в начальный этап своего существования. На всех углах стояли законченные лишь наполовину дома, причем одни уже были заброшены, а в других еще сновали артели оборванцев-гураге. Как-то раз ближе к вечеру я решил за ними понаблюдать – было их десятка два-три, а командовал ими армянин-подрядчик: они убирали груды строительного мусора и камня, загромождавшие дворик перед парадным входом во дворец. Эти обломки полагалось загружать в подвешенные меж двух шестов деревянные клети, а потом ссыпать в одну большую кучу ярдах в пятидесяти. Каждую клеть, весом не более обыкновенного лотка с кирпичами, волокли два человека. Среди рабочих прохаживался десятник с длинной палкой в руках. Стоило ему отвлечься, как всякая деятельность прекращалась. Рабочие не садились, не болтали, не пытались перевести дух: они просто застывали на месте, как подчас застывают коровы на лугу, а некоторые даже не выпускали из рук очередного камня. Как только десятник оборачивался в их сторону, они вновь оживали, но весьма неспешно, будто в замедленной съемке; когда он охаживал их палкой, они даже не оглядывались и не протестовали, а лишь едва заметно ускоряли движения; с окончанием экзекуции к ним возвращалась первоначальная скорость, но стоило десятнику повернуться спиной – и они тут же застывали как вкопанные. (Вот интересно, подумалось мне: неужели пирамиды тоже возводились подобным образом?) И точно так же, ни шатко ни валко, велись работы на каждой городской улице, на каждой площади.

Аддис-Абеба раскинулась миль на пять или шесть в поперечнике. Вокзал находится на южной окраине города, откуда к почте и главным торговым комплексам ведет широкая дорога. Город пересекают два глубоких канала, и вдоль их покатых берегов, а также в эвкалиптовых рощицах, разбросанных между более основательными строениями, стайками теснятся тукалы – круглые, крытые соломой или пальмовыми листьями туземные хижины без окон. По средней линии центральных улиц проложены щебеночные полосы для моторного транспорта, окаймленные широкими тропами пыльного гравия для мулов и пешеходов; то и дело попадается на глаза ржавая караульная будка, где клюет носом вооруженный полицейский. Порой делаются попытки регулировать потоки пешеходов с помощью дубинок, но местные жители отказываются понимать такие причуды. Абиссинский джентльмен передвигается главным образом верхом на муле, причем непременно посередине дороги, в окружении десятка, а то и пары десятков вооруженных прислужников, бегущих трусцой рядом с хозяином; между городскими полицейскими и охраной этих сельских джентльменов то и дело вспыхивают стычки, которые, бывает, заканчиваются не в пользу полиции.

Абиссинец не выходит на улицу безоружным, то есть он всегда имеет при себе кинжал и поясной бандольер с патронами, а также винтовку, которую за ним носит мальчонка-раб. Патроны символизируют благосостояние и служат общепризнанным платежным средством, а их совместимость с той или иной системой огнестрельного оружия – дело десятое.

На улицах всегда оживленно: традиционные белые одежды кое-где перемежаются насыщенными синими и фиолетовыми вкраплениями местного траура или мантий знати. Мужчины ходят парами, держась за руки, или же небольшими компаниями; зачастую они тащат с собой какого-нибудь пьянчужку, нализавшегося до потери сознания. Женщин можно встретить на рынках, но в уличной мужской толпе их не увидишь. Разве что изредка проследует верхом на муле какая-нибудь вельможная дама; лицо ее под широкополой фетровой шляпой замотано белым шелком – на виду остаются только глаза, как у рыцаря ку-клукс-клана. Часто попадаются священники – тех нетрудно узнать по длинным рясам и высоким тюрбанам. Время от времени в огромном красном автомобиле, сопровождаемом бегущими копьеносцами, проезжает сам император. Примостившийся сзади паж держит над головой повелителя алый шелковый зонт, сверкающий блестками и отороченный золотой бахромой. На переднем сиденье телохранитель прижимает к груди закутанный в плюшевую ткань ручной пулемет; за рулем сидит европеец в зеленовато-голубой ливрее с эфиопский звездой.

Как и предусматривал генеральный план предпраздничного благоустройства города к приезду зарубежных гостей, вдоль улиц продолжалось возведение высоких частоколов, призванных скрыть от скептических посторонних взоров жилища бедноты, и кое-где эти ограждения даже успели закончить. На полпути к вершине нагорья стоит отличающийся простодушным, но сердечным гостеприимством «Отель де Франс», владельцы которого, молодой француз и его супруга, знавали лучшие времена, когда вели торговлю шкурами и кофе в Джибути.

Другой большой отель, «Империал», принадлежит греку; почти все номера забронировала у него египетская делегация. Две-три гостиницы поскромнее, а также кафе и бары держат либо греки, либо армяне. Возводится еще один крупный отель. Его строительство, приуроченное к торжествам по случаю коронации, безнадежно затянулось. В этом недостроенном здании разместили оркестр круизного лайнера «Эффингем».

Крепость Гебби[80]80
  Гебби – распространенное название дворца императора Менелика, резиденции императоров Эфиопии. В границах крепости находится несколько жилых домов, часовен и административных зданий.


[Закрыть] – это необъятное скопление построек на горе в восточной части города. В темное время суток на протяжении всей праздничной недели Гебби сверкал гирляндами огней, но при свете дня вид у него был слегка затрапезный. Весь комплекс обнесен высокими стенами; в них есть пара бдительно охраняемых калиток, которые распахивают как для мясника, так и для посла. Впрочем, создавалось впечатление, что, несмотря на все меры предосторожности, внутри постоянно собирались какие-то бездельники: они сидели на корточках, переругивались или просто глазели на иностранцев.

Нынче к британской дипломатической миссии подъезжают автомобили, но до недавнего времени гости прибывали к ужину верхом на мулах, а впереди бежал мальчонка с фонарем. Ввиду большого наплыва гостей шоссе, ведущее сюда из города, засыпали щебнем и разровняли доставленным из Европы катком новейшего образца; сей дорожный снаряд изредка замечали на пути к другим дипломатическим представительствам, но его перемещению всегда мешали какие-то непредвиденные обстоятельства, так что бóльшую часть подъездных дорог утрамбовывали колеса личных авто. Каждая такая поездка оборачивалась немалыми расходами и утомительной тряской.

Британская миссия находится в небольшом парке, а по обеим сторонам подъездной дороги возник целый зеленый городок с очаровательными, крытыми соломой бунгало, где проживают официальные лица. В преддверии коронационных торжеств на заднем дворе был разбит палаточный лагерь для челяди гостей всех рангов, и периодические звуки горна, сопоставимые с гудком океанского лайнера, привносили неожиданную оригинальность в будни этого удивительного, тесного сообщества.

За пределами дипломатических миссий подвизался исключительно пестрый круг лиц. В него входили уроженец Кавказа – управляющий казино «Хайле Селассие»; француз – главный редактор издания «Courier d’Ethiopie», чрезвычайно легкий на услугу, приветливый, дотошный, скептического склада ума; англичанин, состоявший на абиссинской службе; еще один француз – архитектор, женатый на абиссинке; обанкротившийся, невезучий плантатор-немец; вечно нетрезвый старичок-австралиец – рудоискатель, который привычно подмигивал тебе за стаканом виски, намекая на богатые месторождения платины в здешних горах, и сулил указать координаты, если возникнет у него такое желание.

К тому же кругу принадлежал и господин Халль, с кем я не от хорошей жизни коротал томительные часы: коммерсант немецко-абиссинского происхождения, в высшей степени импозантный, всегда хорошо одетый, не расстававшийся с моноклем, неизменно предупредительный и вдобавок настоящий полиглот. Рядом с казино ему на время коронационных торжеств отвели будочку, напоминавшую консервную банку, и назначили главой – а по сути, единственным сотрудником – bureau d’etrangers[81]81
  Бюро по обслуживанию иностранцев (фр.).


[Закрыть]. На эту неделю ему вменили в обязанность выслушивать все без исключения претензии всех без исключения иностранцев – как официальных, так и неофициальных лиц, регулировать рассылку новостей в зависимости от характера печатного издания, распространять билеты и составлять списки приглашенных на все мероприятия, организуемые абиссинской стороной; если итальянская телеграфная компания устраивала себе часовой перерыв, жалобы принимал господин Халль; если ретивый офицер полиции отказывал некой персоне в доступе на некую трибуну, господин Халль гарантировал, что этому служаке объявят выговор; если канцелярия его величества забывала размножить текст коронационной службы, господин Халль заверял, что экземпляров хватит на всех; если конный шарабан, заказанный для доставки оркестра на ипподром, попросту не приезжал, если в церкви недоставало памятных медалей, отчеканенных по случаю коронации, если по какому-то поводу или вовсе без повода кто-нибудь в Аддис-Абебе начинал исходить злобой – а на такой высоте над уровнем моря даже самые миролюбивые натуры ни с того ни с сего теряют душевное равновесие, – то недовольных направляли прямиком к господину Халлю. И на каком бы языке ни зашел разговор, у господина Халля все находили понимание, сочувствие, почти женскую деликатность, утешение и похвалу; с мужской решимостью господин Халль фиксировал каждое обращение в блокноте, вставал, с поклонами и улыбками оттеснял умиротворенного посетителя к выходу, в изящных выражениях клялся, что всегда остается к его услугам, и тут же выбрасывал из головы очередной инцидент.

Коренных абиссинцев мы видели редко, если не считать бесстрастных и достаточно мрачных персонажей на официальных приемах. Там бывал даже рас Хайлу, правитель изобильной провинции Годжам, властный, темнокожий, с клиновидной бородкой, выкрашенной в черный цвет, и с кичливостью во взгляде; по слухам, он превосходил благосостоянием самого императора. Среди несметных богатств раса Хайлу значился ночной клуб в двух милях от Аддис-Абебы по направлению к Алему. Владелец задумал его сам и в духе времени решил дать своему детищу английское имя. В итоге это заведение стало зваться «Робинзон». Встречался нам и почтенный рас Касса-и-Мулунгетта, главнокомандующий абиссинской армией, седобородый человек-гора с налитыми кровью глазами; в своей парадной форме, включающей алый с золотом плащ и кивер из львиной гривы, он выглядел почти как пришелец из другого мира.

Если не брать в расчет официальных лиц и журналистов, которые кишели на всех углах, гостей оказалось на удивление мало.

Приехала классово озабоченная дама с французским титулом и американским акцентом, но та внезапно покинула город после званого обеда, на котором ей не оказали должных почестей. Приехал профессор-американец, о котором речь пойдет ниже; приехали две свирепые дамы в вязаных костюмах и тропических шлемах; не состоявшие в кровном родстве, они за долгие годы тесного общения сделались почти точными копиями друг дружки: квадратные подбородки, стиснутые губы, колючий, недовольный взгляд. Для обеих коронация обернулась сплошным разочарованием. Они стали свидетельницами уникального этапа взаимопроникновения двух культур – и что из этого? Их интересовал только Порок. Более того, они собирали материал для небольшой книжечки на эту тему, в духе африканской «Матери Индии»[82]82
  «Мать Индия» – выпущенная в 1927 г. книга американской писательницы Кэтрин Майо, основанная на ее личных впечатлениях от поездки в Индию и знакомства с представительницами различных каст и социальных слоев страны.


[Закрыть], а потому каждая минута, отданная знакомству с коптскими обрядами или искусством верховой езды шла в зачет потерянного времени. Область их скромных интересов составляли проституция и наркоторговля, но по причине своего скудоумия они так и не обнаружили следов ни того ни другого.

Но особого упоминания среди участников торжеств заслуживают, наверное, музыканты военно-морского оркестра под управлением майора Синклера. Прибыли они одновременно с герцогом Глостерским, укрепив себя за время поездки регулярным питанием – завтрак с шампанским, обед, чай, ужин – и вдохновившись мудрыми советами насчет достойного поведения в иноземной столице. В Аддисе музыкантов разместили в большой недостроенной гостинице без мебели, зато каждому отвели отдельный номер, да к тому же заботливые хозяева предоставили всем щетки для волос, вешалки для одежды и новехонькие эмалированные плевательницы.

В плане личных заслуг вряд ли кто-нибудь мог соперничать с майором Синклером за звание кавалера Эфиопской звезды. Отказавшись от блеска и престижа дипломатической миссии, приглашавшей его поселиться в палаточном лагере на своей территории, он, верный своему долгу, остался в городе с музыкантами и целыми днями старательно организовывал деловые встречи, которые постоянно срывались; его дневниковые записи – кое-кто из нас имел честь с ними ознакомиться – представляют собой душераздирающую хронику стойко принимаемых неудач.

«9:30 – Встреча с личным секретарем императора по вопросам организации сегодняшнего вечернего банкета; секретарь не явился.

11:00 – По предварительной договоренности явился на встречу с королевским капельмейстером; его не оказалось на месте.

12:00 – Обратился к г-ну Халлю за нотами эфиопского национального гимна – ноты недоступны.

14:30 – Транспорт, заказанный для доставки музыкантов на аэродром, не пришел…» и так далее.

Но при всех этих неурядицах оркестр всегда оказывался в нужное время в нужном месте, безупречно одетый и с необходимыми нотами.

Больше всего запомнилось мне одно характерное для той недели утро, когда оркестр показал себя с самой лучшей стороны. Шли первые сутки официальных празднеств, которые предстояло ознаменовать торжественным открытием памятника Менелику. Церемонию назначили на десять часов. Мы с Айрин Рейвенсдейл приехали за полчаса. Там, на месте векового дерева, прежде служившего виселицей, теперь стоял монумент, закутанный в ярко-зеленое шелковое покрывало. Вокруг красовалась живописная, мощенная камнем площадка сквера, окруженная балюстрадой и аккуратными пятачками земли, сквозь которые тут и там пробивалась свежая травка. Пока одна бригада рабочих настилала ковры на террасе и закрепляла желтые тенты, подобные тем, что используются в ресторанах на открытом воздухе, другая бригада подправляла мощение и высаживала в пересохшую почву жухлые пальмы. С одного края громоздились поваленные набок золоченые кресла, с другой – боролись за выигрышную позицию фотографы и кинооператоры. Напротив застеленной коврами террасы шаткими уступами поднималась трибуна. Отряд полиции, яростно размахивая палками, пытался очистить ее от туземцев. На трибуне также обосновались человек пять европейцев. Присоединились к ним и мы с Айрин. Каждые десять минут к нам подходил кто-нибудь из полицейских с приказом освободить трибуну; мы предъявляли ему свои laissez-passer[83]83
  Пропуска (фр.).


[Закрыть], и блюститель порядка, взяв под козырек, отходил, но вскоре ему на смену являлся следующий, и спектакль разыгрывался заново.

Площадь и примыкающая к ней часть – длиной не менее полумили – проспекта были оцеплены королевскими гвардейцами; перед ними выстроился оркестр; полковник-бельгиец гарцевал на строптивой гнедой кобыле. Минута в минуту явился пунктуальный майор Синклер со своими подчиненными. Им пришлось топать пешком от гостиницы, поскольку заказанный для них открытый шарабан не приехал. Колонна остановилась, и майор Синклер подошел за указаниями к полковнику-бельгийцу. Полковник не понимал по-английски, майор не знал французского; неловкий обмен репликами усугублялся строптивостью лошади, которая шарахалась то назад, то вбок. В такой обстановке двое офицеров исходили всю площадь, ведя безрезультатные переговоры, сопровождаемые причудливыми жестами. Потом Айрин героически предложила свои услуги в качестве переводчицы. Как выяснилось, бельгийский полковник не получал никаких инструкций насчет английского оркестра. У него был собственный оркестр, и в другом он не нуждался. Майор объяснял, что получил официальное предписание явиться на площадь к десяти часам. Полковник настаивал, чтобы майор покинул площадь – для второго оркестра там даже места не было, да и возможности выступить не предвиделось, поскольку местный оркестр прибыл со своей программой, полностью соответствующей случаю. В итоге полковник согласился, чтобы английские музыканты построились там, где заканчивался строй местного оркестра, а именно у подножья склона. Офицеры разошлись в разные стороны, и английский оркестр стройными рядами удалился под гору. Последовало томительное ожидание; пока суд да дело, вокруг трибуны разгорелась битва между полицией и местным людом. В конце концов начали прибывать делегации; гвардейцы взяли на караул, народный оркестр заиграл подходящую к случаю музыку; полковника-бельгийца вмиг оттеснили назад, но он героически пробился сквозь толпу и возник в другом углу площади. Делегации занимали свои места на золоченых креслах под тентами. Появлению императора предшествовала затяжная пауза; строй гвардейцев не шелохнулся. И вдруг на главном проспекте появился раб, как ни в чем не бывало трусивший с золоченым креслом на голове. Опустив сей предмет мебели в общую кучу, он с интересом поглазел на сверкающие галуны военной формы и ретировался. Наконец прибыл и сам император: впереди бежал отряд копьеносцев, а за ними двигалось ярко-красное авто, над которым возвышался шелковый зонт. Император, окруженный придворными, занял место под синим балдахином; грянул эфиопский государственный гимн. Один из секретарей вручил монарху текст речи, корреспонденты щелкали затворами фотоаппаратов и крутили ручки кинокамер. Но возникла новая заминка. Что-то пошло не так. Толпа перешептывалась; под гору отрядили гонца.

Один бойкий фотограф отделился от толпы и установил свой штатив в считаных ярдах от императорской свиты; на этом смельчаке был костюм с лиловыми брюками гольф, зеленая рубашка с открытым воротом, гетры в шотландскую клетку и многоцветные туфли. Он сделал несколько удачных кадров императора и не спеша двинулся вдоль свиты, окидывая сановников критическим взглядом. Фотографировал он только тех, кто удостаивался его внимания. Потом, выразив удовлетворение легким наклоном головы, он присоединился к своим коллегам.

Промедление затягивалось. И тут на проспекте появился майор Синклер со своим военно-морским оркестром. Они остановились посреди площади, раскрыли ноты и сыграли государственный гимн. После этого порядок церемонии был восстановлен. Император вышел вперед, прочел свою речь и дернул за шнур. Послышался треск разрываемого шелка, и взорам гостей открылась, хотя и не целиком, огромных размеров конная статуя, выполненная в золоченой бронзе. Тут же набежали служители с шестами в руках и принялись поддевать липнущие к изваянию лоскуты. Один кусок покрывала оказался вне пределов досягаемости: он безостановочно трепетал над ушами и глазами коня. Подрядчик-грек влез на стремянку и сорвал последнюю тряпицу.

Под звуки военно-морского оркестра делегаты и вельможи потянулись к своим автомобилям; император помедлил, внимательно прислушался и напоследок удостоил майора одобрительной улыбки. Когда публика разъехалась, сквозь шеренгу солдат прорвались местные жители: всю площадь заполонили белые одежды и черные головы. Впоследствии простые люди не один день толпились вокруг монумента и с благоговейным изумлением разглядывали это чудо, украсившее собою их город.

Накануне коронации гости допоздна терялись в самых невероятных догадках насчет места церемонии. Дипломатические представительства оставались в неведении. Даже господин Халль ничего не знал, а его будку неотступно осаждали отчаявшиеся журналисты: чтобы не сорвать выход понедельничного номера, каждому позарез требовалось написать и отправить материалы заблаговременно. А что они могли написать, не имея понятия, где будет проходить церемония?

С плохо скрываемой досадой репортеры все же взялись за дело, пытаясь выжать все, что можно, из имеющейся скудной информации. «Горгис»[84]84
  «Горгис» – собор Святого Георгия, главный храм эфиопской столицы.


[Закрыть] и его окрестности были неприступны; сквозь ограждения просматривались контуры большого шатра, примыкавшего к стене храма. Кое-кто из репортеров уже описывал коронацию, якобы происходящую аккурат в этом шатре; другие избрали шатер местом официального – светского – приема и рисовали фантастические действа «в сумраке храма, где к запаху ладана примешивается удушливый чад сальных свечей» (Ассошиэйтед пресс); знатоки коптских обрядов уверяли, что коронация по обычаю должна состояться во внутреннем святилище, куда мирянину не дозволяется ни войти, ни даже заглянуть, а потому лучше оставить всякую надежду хоть что-нибудь увидеть. Киношники, одна лишь доставка которых в Аддис-Абебу вместе с громоздкой аппаратурой пробила изрядную брешь в бюджете кинокомпаний, начали проявлять признаки беспокойства, а некоторые, судя по всему, уже были готовы на все. Тем не менее господин Халль сохранял полную невозмутимость. Для нашего удобства и комфорта будет сделано все возможное, убеждал он, вот только где и когда – пока неясно.

Наконец, часов за четырнадцать до начала церемонии, в миссиях были распространены пронумерованные билеты; мест хватило всем, за исключением, как выяснилось впоследствии, самих абиссинцев. Каждому расу и придворным вельможам обеспечили золоченые кресла, а о вождях местных племен, думается мне, просто-напросто забыли; они остались снаружи, тоскливо созерцая бывший экипаж его величества кайзера и цилиндры европейских и американских визитеров; тех же, кому удалось протиснуться внутрь, оттеснили к задней стене, где они и сидели вплотную на корточках или подремывали в дальних углах огромного шатра, кутаясь в свои роскошные праздничные наряды.

Действительно, церемония в конце концов состоялась именно в шатре. Высокий, залитый светом купол покоился на двух рядах задрапированных столбов; перед сидячими местами был натянут шелковый занавес, за коим скрывалось импровизированное святилище, куда из храма перенесли киот. Половину ширины шатра занимал устланный коврами помост. Туда водрузили накрытый шелковой скатертью стол, на котором разложили аккуратно упакованные в дамские шляпные коробки императорские регалии, включая корону, по обеим сторонам установили двойные ряды золоченых кресел для придворных и дипломатического корпуса, а в самом конце, спиной к залу, – два трона под балдахином.

Их величества провели всю ночь в неусыпном бдении, окруженные – в стенах собора – духовенством, а по периметру стен – воинскими соединениями. Один сметливый газетчик озаглавил свой репортаж «Медитация за щитками пулеметов» и был на седьмом небе от счастья, когда наконец получил право доступа в святая святых и убедился, что его догадки верны от и до: на ступенях собора, откуда простреливались все возможные подходы, занял позицию пулеметный взвод.

Когда в столицу начали поступать европейские и американские газеты, я с большим интересом сравнивал наблюдения журналистов со своими собственными. Такое ощущение, будто мы стали очевидцами совершенно разных событий.

Мне коронация виделась следующим образом.

Император с императрицей должны были выйти из собора в семь утра. Нам надлежало собраться в шатре заблаговременно, примерно на час раньше. Поэтому мы с Айрин, одевшись при свечах, явились туда около шести. Улицы, ведущие к центру города, были задолго до рассвета запружены представителями местных племен. Мы видели (улицы в ту ночь были, вопреки обыкновению, освещены), как мимо отеля плотными толпами движутся люди в белых одеждах: кто на муле трусцой, кто – приближенный вождя – пешком. Как и следовало ожидать, все поголовно были вооружены. Наш автомобиль, беспрерывно сигналя, медленно продвигался в сторону «Горгиса». Автомобилей было множество: как с европейцами, так и с местными чиновниками. В конце концов мы добрались до собора, где после тщательной проверки наших документов и сличения их с владельцами нас пропустили в ворота. На Соборной площади было относительно пусто; с церковных ступеней, по-епископски безразличные и неподвижные, нас встречали дула пулеметов. Из храма доносились голоса священнослужителей: всенощная близилась к концу. Сбежав от многочисленных солдат, полицейских и чиновников, которые пытались загнать нас в шатер, мы проскользнули во внешнюю галерею храма, где целый хор бородатых священников в полном церковном облачении танцевал под тамтамы и маленькие серебряные погремушки. Барабанщики сидели на корточках вокруг танцующих, а с погремушкой каждый священник управлялся сам, одновременно размахивая зажатым в другой руке молитвенным посохом. Некоторые танцевали с пустыми руками – эти отбивали ритм ладонями. Артисты сближались и расходились, пели и раскачивались на ходу; основная нагрузка приходилась не на ноги, а на руки и верхнюю часть туловища. Танцем они наслаждались от всей души, а кое-кто – буквально до экстаза. Яркий свет восходящего солнца лился сквозь окна на них самих, на их серебряные кресты, на серебряные навершия посохов и на большую, роскошно изукрашенную рукописную книгу, по которой один из них, не обращая никакого внимания на музыку, читал из Евангелия; в косых столбах света поднимались и набухали клубы ароматного дыма.

Потом мы перешли в шатер. Он уже почти заполнился. Публика была одета пестро, если не сказать больше. Мужчины явились преимущественно в сюртуках, но отдельные личности были во фраках, а двое или трое – в смокингах. Одна из дам щеголяла в тропическом шлеме с американским флажком на темени. Младший персонал миссий в полном составе и при полном параде суетился среди кресел, проверяя, нет ли там чего подозрительного. К семи часам прибыли официальные делегации.

При этом императорская чета появилась из собора лишь через длительное время после того, как последний приглашенный занял отведенное ему место. Из-за шелкового занавеса все так же доносилось пение. Фотографы – любители и профессионалы – не терялись и тайком снимали все, что попадалось на глаза. Репортеры отрядили рассыльных на телеграф – отправить дополнения к переданным ранее шедеврам. Однако из-за неверно истолкованных указаний ответственного лица телеграф был закрыт и открываться, судя по всему, не собирался. Не потрудившись известить об этом хозяев, бои-рассыльные, как повелось у туземной прислуги, обрадовались возможности передохнуть и расселись на ступеньках телеграфной конторы, чтобы посплетничать и подождать: а вдруг откроется? Правда всплыла ближе к вечеру и прибавила хлопот все тому же господину Халлю.

Церемония грозила оказаться несусветно долгой, даже если судить по первоначальному графику, но святые отцы с успехом растянули ее еще на полтора часа. Следующие шесть праздничных дней предстояло отдать на откуп военным, но день коронации всецело принадлежал Церкви, и священники трудились на совесть. Псалмы, распевы и молитвы следовали бесконечной чередой, зачитывались пространные отрывки из Писания, и все это на древнем священном языке геэз[85]85
  Геэз – мертвый семитский язык эфиосемитской группы, литургический язык Эфиопской православной церкви.


[Закрыть]. По порядку, одна за другой, зажигались свечи; давались и принимались престольные клятвы; дипломаты ерзали в своих позолоченных креслах, а у входа в шатер то и дело разгорались шумные перепалки между императорской гвардией и свитами местных вождей. Профессор У., известный по обеим сторонам Атлантики специалист по коптской обрядовости, время от времени комментировал происходящее: «О, начали литургию», «Это называется проскомидией», «Нет, я, кажется, ошибся, это было освящение Даров», «Нет, я ошибся, это, вероятно, была тайная заповедь», «Нет, скорее всего, это было из „Посланий“», «Н-да, как странно: это, похоже, была вовсе не литургия», «Вот только теперь будет литургия…» – и далее в том же духе. Но тут священники засуетились у шляпных коробок и начали церемонию инвеституры. Императору передавали регалии: сначала мантию, потом, через длительные промежутки времени, – державу, шпоры, копье и, наконец, корону. Грянул ружейный залп, снаружи заполонившие все возможное пространство людские толпы разразились приветственными возгласами; императорская упряжка взбрыкнула, кони поднялись на дыбы, обрушились друг другу на крупы, сшибли позолоченное украшение с передка кареты и оборвали постромки. Кучер соскочил с козел и принялся с безопасного расстояния охаживать лошадей кнутом. В шатре воцарилось облегчение: все прошло без сучка без задоринки, очень впечатляюще, теперь самое время затянуться сигаретой, пропустить по стаканчику и переодеться во что-нибудь попроще. Но не тут-то было. На повестке дня оставалась еще коронация императрицы и наследника престола; еще один залп – и грума-абиссинца, пытавшегося отстегнуть от императорской упряжки пару лошадей, унесли с переломом двух ребер. Мы вновь нащупали свои перчатки и шляпы. Но коптский хор не умолкал, а епископы с подобающими молитвами, речитативами и распевами принялись возвращать регалии в коробки.