Текст книги "И вдруг никого не стало"

Ощипывать птиц – отдельное приключение. По бабушкиным рассказам Луиза помнила, что птицу опускают сначала в кипящую воду, но из этого ничего не вышло. Как они ни старались, как ни дергали – только раздирали кожу, а пеньки от перьев во время еды липли к нёбу. В конце концов они научились сдирать с пингвинов шкуру, но жаль было терять вместе с ней слой подкожного жира. Даже большим королевским пингвином не наедаешься – когда его разделаешь, для готовки только и остается, что два кусочка белого мяса по обе стороны грудной кости. Мясо на вкус напоминает куриное, но сильно отдает рыбой. Они варили эти кусочки в пресной воде, добавляя к ней морскую вместо соли, и, притворно веселясь, сочиняли для своей стряпни звучные названия – «Рагу из грудки без соуса» или «Бульон из костей с остатками мяса».

Людовик где-то читал, что местная дикая капуста – отличное средство против цинги, но вкус у нее оказался очень уж ядреный, во рту жгло, как от стручкового перца. Ее надо бы вываривать в нескольких водах, но это долго, и дров не напасешься. К тому же в окрестностях базы она почти не растет. Еще они пробовали собирать длинные ламинарии, которыми были опутаны камни, и моллюсков – морские блюдечки. Но и этим не очень-то насытишься, и у всего проклятый рыбный вкус. Чтобы утолить голод, каждому в день надо по четыре пингвина, но птиц в их бухте не так уж много.

Решив отправиться за провизией в бухточку, которую приметили раньше, ясным днем они спустили шлюпку на воду. Чтобы не тратить бензин, шли на веслах, и на то, чтобы обогнуть мыс с запада, потратили три часа. Запах помета и тухлой рыбы ударил в нос задолго до того, как они приблизились к берегу. А на берегу стоял оглушительный гвалт: пингвины возвращались с охоты, зоб у всех раздут от рыбной кашицы, которой они кормят птенцов. Собственное потомство родители узнают только по звуку, каждый поет на свой лад. Вновь прибывшие бродят, попискивая, отгоняют от себя клювами юных нахалов до тех пор, пока не найдут своих. Тогда тот из родителей, кто оставался на берегу и опекал птенцов, уступает место кормильцу, один-два коричневых шарика бросаются к нему, широко разевая клюв. Кое-где рылись в помете белые, словно голубки, ржанки, над песком низко кружили поморники, хищно высматривая и готовясь схватить слабенького или отбившегося от родителей птенца.

Луиза потихоньку зашла в середину колонии, и море перьев сомкнулось у нее за спиной. В этой компании, так напоминающей человеческое общество, каждый занимался своими делами – кто воспитывал потомство, тюкая птенца клювом, кто воровал у соседа камешки для собственного гнезда, одни ссорились, другие любезничали. Некоторые, похоже, попросту прогуливались, удивленно или задумчиво глядя вокруг черными глазами. В гуще тел Луизе было тепло, но почему-то хотелось плакать. Оттого ли, что и здесь, на ледяной окраине мира, тянулась ниточка жизни, которую так легко оборвать? Или причина лежала глубже – она стосковалась по толпе, по таким же, как она, людям, ей не с кем было поделиться, не от кого защищаться? Почувствовав себя бесконечно одинокой, она позавидовала пингвинам.

Ее размышления прервал многоголосый писк. Людовик, давно не евший досыта, алчно бросился штурмовать колонию. Каждый раз, взмахнув палкой, он укладывал нескольких птиц, а их соседи с негодующими криками пускались наутек. Он лупил и лупил, он был почти мерзок ей в своем исступлении. Глядя на этого грязного мужчину, убивающего направо и налево, Луиза на какое-то мгновение его возненавидела.

– Ну что стоишь? Иди в лодку и не давай им уплыть.

Стряхнув оцепенение, она выполнила приказ. Полчаса спустя лодка была завалена птицами, их было около сотни, шелковистая черно-белая гора, влажные перья еще поблескивали на солнце.

– Хватит! Нам и с этим-то грузом трудно будет вернуться. И потом придется их всех потрошить.

– Мы же не станем каждый день сюда таскаться, – проворчал Людовик, но, окинув взглядом груду тел, под которой скрылась лодка, согласился: – Хорошо, вернемся. Теперь мы знаем дорогу в кладовую.

Обратный путь оказался куда более опасным. На скользкой груде мертвой плоти усидеть было трудно, они все время сползали, и Луизе казалось, что она слышит, как сплющивается мясо и ломаются кости. Оба гребли, напрягая все силы.

Волны били в борт, перегруженная лодка кренилась, их обдавало брызгами. После часа пути пришлось переместить груз, чтобы вычерпать воду, несколько пингвиньих тел соскользнуло за борт, и они впервые после исчезновения «Ясона» поссорились.

Луиза, у которой разболелось плечо, гребла, стиснув зубы, но прошел еще час, ветер заметно усилился, а до берега было далеко.

– Заведи мотор, на веслах нам не дойти, – взмолилась она.

– Нет! Нельзя попусту тратить бензин, представь, что мимо пройдет судно, а мы не сможем до него добраться.

Они ругались еще минут десять, но в конце концов Людовик, чертыхнувшись, яростно воткнул весло в груду мертвых птиц.

Шум мотора, этот голос цивилизации, их успокоил. Закрыв глаза, можно было себе представить, будто возвращаешься с прогулки по суше к своему милому «Ясону» и сейчас уютно устроишься под теплым одеялом или за столом, на котором стоит вкусный обед.

На берегу пришлось еще перетащить весь груз на первый этаж дома, где они поселились, чтобы укрыть добычу от дождя, который так не ко времени полил. Промокшие и измученные, они из последних сил разожгли огонь и выпотрошили своих четырех насущных пингвинов, а потом почти час ждали, пока закипит вода и пока сварится мясо. По настоянию Луизы они каждый день мылись, вернее, обтирались ветхой тряпкой, смоченной в чуть теплой воде, но сегодня легли спать в пропитанной кровью и облепленной перьями одежде, не отмыв рук. Всю ночь они проспали беспробудным сном и не слышали, что творилось этажом ниже.

Но утром, когда спустились вниз, чтобы разделывать добычу, звук их шагов обратил в бегство полчища крыс, которые всю ночь здесь пировали. Крысы устроили нечто невообразимое: пингвинов растащили во все стороны, вываляли в грязи, повсюду были разбросаны потроха, клочья кожи, головы с выеденными глазами. Груда птиц, которую они вчера с таким трудом сложили, словно взорвалась изнутри, развалилась склизкими ошметками. Когда они подошли ближе, из самой середины кровавого месива выскочила последняя крыса, ее белые зубы ослепительно сверкали на фоне лоснящейся от слизи и крови черной шерсти.

Они в один голос взвыли. Стоило ради этого так стараться! Столько труда, столько птиц перебили, так надрывались весь день только для того, чтобы накормить этих мерзких тварей! Солнечный луч, пройдя через грязное стекло, скользнул по трем нетронутым птицам. Они лежали рядышком, с закрытыми глазами, и казались спящими. Луизе захотелось взять их на руки и побаюкать. Она разрыдалась.

– Луиза, сейчас не время реветь.

Людовик погнался за убегающей крысой, потом вернулся к груде пингвинов и запустил в нее руки, отыскивая целые тушки. Он яростно ворошил груду, отшвыривая попорченных птиц.

– Ну, где ты там, к полу приросла?

Она, всхлипывая, присоединилась к нему, и весь день они разбирали тушки, потрошили их и подвешивали к карнизу, чтобы крысы до них не добрались. Спасти удалось штук сорок, не больше. Потом надо было сгрести в кучу и выбросить остатки и как можно лучше убрать, чтобы не привлечь грызунов снова. Это была скучная, тяжелая и выматывающая работа, приходилось таскать воду из ручья в сотне метров от дома и тереть пол облысевшей щеткой. Они трудились молча, и каждый мысленно обвинял другого в случившемся.

Под вечер Луиза ушла собирать моллюсков – хоть какое-то разнообразие, и к тому же ей необходимо было отвлечься от этой тошнотворной работы. Море отступило, темный песок поблескивал, ветер ерошил волны, рассыпал их водяной пылью, бухта побелела от пены. Она озябла, чувствовала себя жалкой и покинутой. До сих пор ей удавалось отгонять воспоминания о прежней жизни, она была сосредоточена на надежде выжить и вере в то, что вдвоем они это сумеют. И вдруг потеряла эту уверенность. Ей представился ее четвертый этаж в налоговом управлении, серый письменный стол, пластиковые лотки для бумаг, компьютер, чахлое растение в горшке, постер с горным пейзажем, запах кофе в коридоре, визгливые голоса коллег за стеклянной дверью, – должно быть, сейчас они завидуют ей, тому, как она беззаботно греется на солнышке. Воспоминания о безвозвратно потерянном рае навалились так, что не вздохнуть. О доме, об их квартирке, уютном гнездышке, которое они так глупо покинули, она старалась не думать. Зачем она послушалась Людовика? Сама виновата, надо было проявить больше твердости. Она боялась его потерять, а теперь как бы им вдвоем не пропасть. Он все так же глупо себя ведет. Не нагрузили бы они так вчера лодку, спокойно вернулись бы на веслах и успели убрать пингвинов в безопасное место. Луиза перебирала все это в уме, выдергивая водоросли, и наконец впервые улыбнулась при виде двух рыбешек, оставленных отливом в углублении камня. А потом ей пришло в голову, что сами они ничем не отличаются от несчастных рыбок, которые оказались в ловушке и скоро станут добычей поморника или чайки. Можно подумать, их самих ждет другое будущее.

К ее возвращению Людовик успел затопить печку и теперь пилил доски – все с той же затаенной яростью, так что опилки летели во все стороны. Пока ее не было, он тоже размышлял. Им надо прибавить обороты, более агрессивно вести себя в этом безжалостном мире. Он чувствовал, что Луиза испугана и нерешительна. Их неудача – это опыт, на ошибках учатся. Они снова отправятся в птичью колонию, научатся добираться туда и обратно на веслах. И почему бы не начать охотиться на ушастых тюленей и морских слонов? Он станет другим человеком, более грубым и диким, он будет сражаться, сражаться, сражаться. Он твердил это слово, будто заклинание, все исступленнее орудуя пилой.

Ссора, которая тлела весь вечер, разгорелась, когда Луиза решила постирать свои запачканные штаны и куртку.

– Тебе не надоело таскать воду? И дрова нечего тратить попусту, – обозлился Людовик.

– Дров у нас достаточно, а воды натаскала я. Хватит с меня и того, что я все время хожу голодная, я не желаю, чтобы от меня к тому же воняло.

И тут он взорвался: она даже не пытается приспособиться к обстановке, те, кому пришлось здесь выживать, наверняка не были настолько привередливы. Он во всех подробностях разобрал историю с пингвинами, стараясь доказать ей, что они могли бы приложить чуть больше усилий. Комнату освещал только горящий в печке огонь, и в его красноватых отсветах лицо Людовика, казалось, еще сильнее пылало яростью. Раздражаясь, он всегда объяснялся не столько словами, сколько жестами, и теперь его машущая руками тень на облупившейся стене напоминала злобного джинна. Следя за его мельтешащими большими руками, она отметила, как сильно они изменились всего-то за несколько дней. Все в ссадинах и царапинах, с распухшими суставами и выпирающими венами; на запястьях, которые постоянно терлись о пропитанные соленой водой обшлага куртки, появились красные пятна – такие часто бывают у рыбаков.

Остров уже поставил свое клеймо на их плоти – и это только начало. Что произойдет, если они заболеют? Хватит ли у них сил при таком скудном питании? Скоро зима… Слушая вполуха, она смотрела, как над сохнущей одеждой поднимается пар, от окна сквозило, и струйки воздуха рассеивали эту легкую дымку… И тут он произнес фразу, которой говорить не следовало:

– Доверься мне, наконец!

Как будто выпал маленький камешек – и из-за этого обрушилась вся плотина. Она не хотела заводиться, припоминать давние истории, повторять все те же упреки, но слова, которые она слишком долго держала в себе, вырвались наружу, жестокие, злые, издевательские. Довериться? А кто потащил их в это бессмысленное путешествие? Кто, желая неизвестно что доказать самому себе, заставил их расстаться со спокойной жизнью? Кому взбрело в голову высадиться на этом острове? Кто потребовал продолжать идиотскую прогулку, когда надвигался шторм? До каких пор она должна ему доверяться? Пока не подохнет, насквозь промерзшая и оголодавшая, в этой мерзкой норе? Страх, сожаления, отчаяние, голод, холод, отсутствие будущего – все это подливало масла в огонь ее ярости. Хватит играть, хватит притворяться, здесь уже нет никакой энергичной современной пары – есть только два живых существа и медленно подбирающаяся смерть. Ее голос дрожал, взлетал до пронзительного визга. Чем дольше она говорила, тем отчетливей сознавала, что уже не владеет собой. Разум приказывал ей сдерживаться, оберегать столь необходимое взаимопонимание. Эта вспышка гнева была первым поражением, первым нарушением договора об оптимизме, который они заключили после катастрофы.

Людовик замер, оглушенный шквалом, который сам же и вызвал. Ему нравилось с ней препираться, он ведь знал, что она всегда идет на уступки. Он даже превратил это в стратегию, в игру: каждый раз заходить слишком далеко, чтобы добиться немногого. Но этот голос, сверлящий уши, – уже не игра. Луиза вошла в штопор, она орала как ненормальная, заикаясь от бешенства. Волосы у нее слиплись от грязи, щеки запали от постоянного недоедания, она исхудала и казалась более хрупкой, чем раньше, но, как ни странно, именно это придавало силу ее беспощадной речи. Она бросала ему в лицо обвинения – он безмозглый, заурядный, тупой. Таким она его видела с самого начала их отношений? Зачем же она с ним живет, если он такое ничтожество? Может, они уже спятили на этом острове из-за всей этой истории? Он растерянно уставился в пол. Его доверие к судьбе рушилось, и сознавать это было выше его сил.

Не договорив, Луиза расплакалась. Совершенно обессилев, они неподвижно сидели друг против друга. Их окутала тишина. Вечер выдался безветренный, на базе и в большом доме было так тихо, словно их здесь и нет, словно остров уже поглотил их.

* * *

Совместная жизнь продолжалась – иного выбора у них не было. Ни сил, ни желания продолжать ссору тоже не осталось. Пожалуй, они жалели о том, что сорвались. Вечером долго сидели у огня, потом легли в постель и, притиснутые друг к дружке на узкой кровати, в конце концов молча обнялись, или, вернее, укрылись в объятиях, защищаясь от высвобожденных этой сценой страхов. А наутро, словно по безмолвному уговору, каждый сделал со своей стороны шаг к примирению. Ничто не уладилось, слова были произнесены, услышаны и уже никогда не сотрутся из памяти, но надо было поддерживать отношения, потому что перспектива одиночества пугала куда больше, чем разногласия. Их союз напоминал фарфоровую тарелку, с которой обращаются подчеркнуто бережно и осторожно. Теперь всякое свое действие или решение они сопровождали вопросами «хорошо?» или «ты не против?», и эта чрезмерная взаимная предупредительность выглядела нелепо.

На целую неделю установилась отменная погода, и они этим воспользовались. Отчаяние не рассеялось, но постепенно притуплялось. Окружающая среда казалась уже не такой враждебной. Каждое утро встречало их ясным солнышком, и база вновь окрасилась в те рыжие тона, которые так пленили их в первый день. В ярком свете кружева ржавчины особенно четко вырисовывались на фоне безоблачной синевы неба. Старое дерево из серого превратилось в серебристое. Свет заливал невероятное нагромождение развалин, распавшиеся здания, огромные чаны – все это словно бы сгребла в горсть, а потом высыпала исполинская рука. Предметы налезали один на другой, соединялись под странными, непривычными углами. Из хаоса внезапно выныривали то лист железа, то балка, будто старались доказать, что не поддаются времени; в укромных уголках, нарушая однообразие двухцветного охристо-серого мира, зеленел мох, сочно желтели лишайники, робко проглядывали сиреневые кустики ацены[9]9
  Растение Южного полушария, плотный стелющийся кустарник, который с лета до поздней осени цветет очень мелкими цветками, собранными в небольшие соцветия.


[Закрыть]. В бухте, ближе к берегу, вода была изумрудной, а на глубине океан наливался чернотой, и в нем, как в чистейшем зеркале, отражались темные скалы с заснеженными вершинами. Остров был великолепен, и они, несмотря на печаль и смятение, любовались его недолговечной красотой. Кругом царила тишина, которую нарушали лишь призывный крик пингвина, щебет крачки, сидящей в своем земляном гнезде, или рык морского слона – успокаивающие звуки их скотного и птичьего двора вблизи Южного полюса.

К середине дня становилось почти жарко, и они скидывали куртки. Оттого, что их жизнь была полностью посвящена добыванию пищи, им казалось, будто они вернулись в каменный век. Птицы, которых они привезли с первой своей охоты, на пятый день заплесневели и начали нещадно вонять. Они проявили упорство и снова отправились охотиться на то же место, но на этот раз действовали более рационально: разделав с полсотни тушек, нарезали полоски филе и разложили на открытом воздухе, в ящике, который смастерили из металлической сетки. Мясо, защищенное от солнечных лучей и от пернатых и четвероногих хищников, подсыхало и темнело, они гордились своей изобретательностью и уже видели в мечтах полную припасов кладовую. Но главным своим достижением они считали то, что справились с морским котиком. Раньше они избегали этих животных, которые в период размножения становятся агрессивными. Эрве их предупредил, что эти твари – настоящие питбули. «В любой момент могут наброситься, а по земле они скачут куда быстрее вас. Если такой укусит – немедленная медицинская эвакуация, может быть сильное заражение».

И хорошо сделал, что предупредил. Поначалу этого красивого зверя с шелковистым бежево-коричневым мехом, длинными усами, крохотными ушками и чудесными черными глазами так и тянет погладить. Но вскоре они заметили, что животные постоянно дерутся, при этом самки, защищавшие детенышей, и агрессивные самцы считали людей соперниками и явно были не прочь напасть. Лучше было держаться от них подальше. Во времена китобоев морских котиков почти истребили из-за меха, из него шили роскошные теплые шубы, а когда животных взяли под охрану, те вновь расплодились. Но морской котик, даже молодой, – это несколько десятков килограммов мяса и жира. Людовик рассчитывал использовать жир для масляных светильников.

Однажды утром, наточив в кузнице старинные ножи, которыми когда-то разделывали китовые туши, они выступили в поход. Память подсовывала им гравюры из приключенческих романов: вот охотник потрясает копьем, а вот он возвращается, горделиво выступая, с подвешенной к палке добычей. Но налоговой инспекторше и менеджеру не так легко превратиться в трапперов. Прежде всего, им было страшно. С пингвинами бояться нечего, птиц убивать безопасно. А сейчас они впервые в жизни собирались напасть на крупное живое существо, млекопитающее вроде них самих. Зверь будет защищаться, исход боя предсказать трудно. При мысли о возможной схватке им делалось тревожно и противно. Физической храбрости обучиться нельзя, проверить себя можно только в деле. Людовик в школе редко дрался, а о Луизе и говорить нечего. Они долго рассуждали о стратегии, оттягивая момент, когда придется перейти к действиям. Они пробовали подступиться к животным, но стоило одному из тюленей с ворчанием приподняться – и охотники спасались бегством. В конце концов высмотрели в расщелине некрупную самочку. Заметив людей, она мгновенно с характерным гнусавым стоном кинулась к ним, и тут уже стало не до рассуждений. Людовик, размахнувшись, ударил ее в грудь, Луиза – в затылок, брызнули два алых гейзера, тюлениха растерянно пискнула. Не давая ей опомниться, нанесли еще два удара. От страха они били яростно и беспорядочно, самка слабо пыталась отбиваться, но вскоре, обливаясь кровью, упала замертво. Они еще немного выждали, потом, убедившись, что зверь убит, бросились на добычу, трепеща от облегчения и гордости. Содрать шкуру оказалось нелегким делом. Искромсав кожу в клочья, они принялись срезать слои жира и куски ярко-красного мяса, от вида которых рты наполнялись слюной. К концу разделки оба с головы до ног были вымазаны слизью и кровью.

Внезапное обилие пищи придало им уверенности. Конечно, мясо морского котика на вкус омерзительно, а исключительно белковая диета вызвала мучительные расстройства пищеварения, но страх перед голодом отступил. Вечером, когда небо покрылось предвещавшими перемену погоды длинными перьями облаков, они устроились рядышком на песке, привалившись к какой-то старой железке. Теплое солнце обливало светом далекие айсберги, смягчало очертания развалин, крупинки слюды в песке мерцали золотыми блестками, бухта лежала тихая. Эта видимая безмятежность помогла им, собравшись с духом, подвести черту, навсегда, как они думали, покончить с размолвкой. С тех пор как исчез «Ясон», они перебивались изо дня в день, не заговаривая о будущем, только так и можно было сберечь общий стол и кров. Иногда один из них, проснувшись от завываний ветра или неудобной позы, погружался в тревожные размышления. Своими страхами не делились – таким способом удавалось их отогнать. Жить сегодняшним днем, заниматься насущными делами, не позволять себе строить планы – такой была их стратегия. Теперь они почти не сомневались, что сумеют выжить, и понемногу начали смиряться с очевидностью: их пребывание на острове рискует затянуться.

Людовик привычно начал разговор с шутки:

– Придется поломать голову над рецептами для всей этой кучи мяса. Вареными пингвиньими крылышками я уже сыт по горло!

А Луизе мерещился салат из помидоров.

– Думаешь, это надолго? Нам придется здесь зимовать?

Она устроилась в любимой позе – подобрав ноги и обхватив руками колени, будто приготовилась встретить надвигающиеся холода.

– Пройдет же здесь кто-нибудь… какое-нибудь научное судно.

– Да брось ты, сейчас конец января. Если бы им надо было делать подсчеты, они воспользовались бы летним сезоном и уже появились здесь.

– Может, они обходят все острова и под конец завернут сюда или в бухту Джеймса, туда, где колония пингвинов. И тогда мы их увидим.

Оба невольно повернулись к открытому морю. Чистый, чуть подернутый дымкой горизонт был безнадежно пуст.

– Мы вполне можем их прозевать. Допустим, они пройдут мимо острова ночью и не заметят сообщения на холме.

– Нет, здесь никто по ночам не шатается. Если хочешь, можем выложить еще одну надпись в бухте Джеймса.

И это Луизу не устраивало. Слишком много отдано на откуп случаю, прихоти судьбы.

– Почему бы нам самим не попытаться их найти? База должна быть на востоке, больше негде. Мы уже знаем, что на западе ничего нет, только скалы и неприступные ледники.

– Ты с ума сошла, здесь все бухты разделены «неприступными», как ты сама говоришь, ледниками, и остров вытянут в длину почти на полторы сотни километров. Нам туда не добраться. Сейчас у нас хотя бы есть крыша над головой, и мы знаем, где добыть еду. Выбора нет, надо оставаться здесь.

С того места, куда они забрались, вершин не было видно. Подходя к острову на «Ясоне», они любовались белоснежным ледяным куполом, усеянным острыми пиками. С него сбегали бело-голубые реки ледников, деливших остров на дольки, словно апельсин. Тогда Луиза предвкушала восхождения, но теперь понимала, как трудно будет подниматься с таким скудным снаряжением и еще более скудными запасами еды.

– Значит, нам, скорее всего, придется зимовать здесь.

Приговор наконец был произнесен. Впереди у них долгая, холодная и темная зима со штормами. Свет начал меркнуть, будто подтверждая ее слова. Небо у горизонта, еще недавно ярко-розовое, стало сиреневым, потом серым, оно словно затвердело. Неужели возможно такое одиночество в эпоху интернета, когда каждый на виду? Неужели на планете остались места, куда не дотянулась всемирная сеть? Перед отъездом они подумывали взять с собой маячок, с помощью которого их близкие, имея компьютер и код доступа, могли бы за ними следить, но Людовик принялся доказывать, что они-то как раз хотели пожить на свободе, вдали от всяких старших братьев, пусть и в самом прямом смысле. И потом, тогда они не смогли бы высадиться на этом запретном острове. Они сами во всем виноваты. Свобода, безопасность, ответственность – три вершины невозможного треугольника. Они устремились к первой, убежденные в том, что вторая и третья к ней приложатся, что техника всегда и везде будет их защищать. Но факты упрямы, и реальность, грозная и равнодушная реальность оставляет последнее слово за собой. Когда они мечтали о приключениях, всегда подразумевалась возможность в любой момент прервать игру, пока она не зашла слишком далеко, – позвонив через спутник, пополнив банковскую карту, призвав на помощь отлаженную систему спасения. Мысль о том, насколько далеки они от цивилизованного мира, угнетала сильнее, чем одиночество. Сколько времени придется здесь провести? Полгода, восемь месяцев? А если и в следующем году никто не появится? Они так и будут до конца своих дней мыкаться в грязи и мерзнуть, так и будут убивать зверей и, точно первобытные дикари, разделывать туши, пока смерть не заберет их самих? Дверь тюрьмы навсегда захлопнулась за ними?

– Я пойду на эту научную базу, – сказала Луиза. – Дни пока еще длинные, по пятнадцать часов, я быстро обернусь. У нас есть кошки и ледорубы, возьму с собой запас сушеного мяса. А ты останешься здесь. Тогда наши шансы возрастут вдвое. Я уверена, что у них на базе есть какой-нибудь передатчик, рация, спутниковый телефон.

– Нет, это слишком опасно! – Одна только мысль о том, чтобы остаться в одиночестве, была для Людовика непереносима. – И вообще, охотиться и управлять лодкой надо вдвоем. А представь себе, что будет, если ты упадешь, поранишься? Послушай, в худшем случае, если никто так и не появится, мы здесь перезимуем, а весной пойдем искать базу вместе.

Они еще немного поспорили, но и Луиза в глубине души очень боялась идти одна. Она и в горах ни на что бы не решилась без надежной связки.

Стемнело, последние отблески света обвели бледной чертой старые здания, и те приобрели угрожающий вид. С запада потянуло холодным ветром, железо поскрипывало у них за спиной. Они вернулись в свое логово.

* * *

Как ни странно, осознав, что зимовка на острове неизбежна, оба вздохнули свободнее. Ожидание перестало быть таким мучительным, будущее обрело очертания плана, стержня, вокруг которого все выстраивалось: им надо готовиться к зиме и искать способ покинуть остров.

Они лихорадочно принялись обустраивать жилище – оно должно было стать для них не логовом и не убежищем, а настоящим домом. Для начала ему дали название – «Сороковой», по номеру их дома на улице Аллере в пятнадцатом округе. «Кухня» на первом этаже снова использовалась по назначению, там они готовили свою добычу, там же натянули проволоку, чтобы уберечь драгоценную пищу от грызунов. Просторную и пустую общую спальню на втором этаже повысили до звания «мастерской». Уложенная на кирпичи дверь стала верстаком. Здесь же хранили запасы дров, охотничье оружие, ножи, точильный брусок, железные прутья, заменявшие дубинки, старые джутовые мешки, с которыми ходили собирать ракушки и водоросли. Святая святых, бывшая мансарда, где спал бригадир, называлась попросту «комнатой». Они часто бродили среди развалин, собирая железки и доски, и сами удивлялись, глядя на весь этот хлам, – несколько месяцев назад они считали, что место ему на свалке, а теперь ценили как истинные сокровища. В помещении, где когда-то, похоже, располагалась лаборатория и проверяли качество жира, нашлось множество бутылок, пузырьков и толстостенных стеклянных банок, а также медные чаши в серо-зеленой патине. Старательно растопив жир морского котика и скрутив фитили из ткани, они смастерили масляные светильники.

Дощатый пол комнаты для тепла застелили тряпками, слева от двери была печка, перед ней поставили два китовых позвонка – табуретки. Окно на ночь задергивали неким подобием занавески. Напротив входа тянулись ряды полок, здесь хранились запас пищи на день, альпинистское снаряжение, инструменты, гвозди, винты. Под полками – старый письменный стол, превращенный в обеденный, и пара стульев. Стоящую в правом углу кровать защищал от сквозняков дырявый полог – за ним они, лежа в постели, чувствовали себя в безопасности. Все тут провоняло дымом, прогорклым жиром и сыростью, но они этого не замечали. Теперь это был их запах, запах их жизни.

После охоты на морского котика они решили, что надолго обеспечили себя едой. Не тут-то было. Пока стояли ясные и сухие дни, мясо более или менее сушилось, но, как только влажность чуть-чуть повысилась, протухло. Оба сильно отравились, два дня потом еле ползали, их выворачивало наизнанку, так что больше половины запасов пришлось выбросить. Они пробовали коптить мясо – и под открытым небом, и в кухне, в дождливые дни. Получалось не так уж плохо, но уходило очень много дров, и надо было часами поддерживать огонь. Они бесконечно рассуждали о том, как же с этим справлялись первопроходцы и искатели приключений из книг, которыми они раньше зачитывались. Может, дело в том, что они оба особенно бездарны и никчемны? Или, когда пищи стало вдоволь, люди утратили некое знание? Или так уж не повезло, что им достался остров, обделенный природными богатствами? Насколько они помнили, всевозможные Робинзоны не тратили все свое время на то, чтобы добыть себе пропитание. Выуживая из памяти рассказы охотников на тюленей (те сотнями собирали яйца альбатросов или пингвинов), они решили, что потому им и трудно прожить дикарями, что их предшественники взимали слишком обильную дань с природы. Им пришло на ум, что и во Франции охота и рыбная ловля заметно сократились, так что люди сейчас не смогли бы ими прокормиться, да и добычу не сумели бы сохранить в соли или песке, как делали далекие предки.

Кроме того, они пришли к выводу, что раньше люди питались плохо и скудно, тогда как для них самих еда всегда была чем-то само собой разумеющимся. Теперь же голод терзал их с утра до вечера и не давал уснуть ночью. Желудочные спазмы и внезапное слюноотделение не позволяли расслабиться, и порой обидно делалось до слез, что они такие обездоленные. Привыкнуть к лишениям все никак не получалось, голод ни на час не давал о себе забыть. Тарелка дымящейся картошки – просто с кусочком масла и щепоткой соли! Сосиска с травами, только что с мангала! Макароны с ветчиной! Оттого, что они вызывали в памяти эти чудесные вещи, есть хотелось совсем уже нестерпимо. А потом они с ужасом поняли, что забыли вкус этих самых обычных блюд. Мир вкусовых ощущений сузился до более или менее тухлой рыбы, отдающей рыбой птицы и отдающего рыбой мяса морского котика. Остальное – только названия.