Текст книги "Три девушки в ярости"

Письмо 56
Магда – Сюзанне

Берлин,

27 декабря 1967

Моя Сюзанна!

Мне не хватает твоих писем. И тебя, конечно, тоже. Мне иногда страшно, что я вот-вот потеряю тебя. И не только мне. Я получила поздравления от Фаншетты. Она пишет, что ей кажется, ты слишком часто одна. И ещё она говорит мне, что атмосфера у вас не очень-то радостная. Она связала мне митенки. Я выхожу в них каждый день. И всё время думаю о тебе, Сюзанна.

В Берлине что-то вроде временного перемирия. Надо сказать, впервые мы на Рождество все вместе. Папа купил четыре рождественских ёлочки, каждому по одной. И чтоб в каждой комнате стояло по ёлке. Они громадные, все немного кривоватые, кроме той, что для Лотты, эта красивее всех, и её водрузили в гостиной. Мы неутомимо украшаем её всеми игрушками, какие есть под рукой, и теми, которые склеили сами. Мама каждый вечер пекла песочное печенье, а днём развешивала во всех комнатах пакетики, завязанные разноцветными лентами.

Быть вместе. Под одной крышей. Наперекор всему и всем назло.

Иоганн всё время твердит мне, какая у меня замечательная семья. Не могу я разделить его энтузиазм. Он тоже вырос на востоке. Сбежал в 62-м году, переплыв Шпрее, поскольку хотел изучать философию. Точь-в-точь как Лотта, которой сейчас было бы столько же лет, сколько ему. Может быть, поэтому у них есть что-то общее.

Почему ты перестала писать мне? Я правда надеюсь, что твоя ярость прошла.

Ответь же.

Магда

Период IV
1968

Письмо 57
Жак Фонтен – Клеомене

Афины,

5 января 1968 года

Дражайшая Клеомена!

Пишу вам со скорбной миссией – известить о смерти вашего брата Мицо, интернированного в лагерь на Хиосе. По всей вероятности, он умер от истощения. При нём нашли письмо для вас, которое я и пересылаю Вам в заклеенном конверте.

Я позаботился о его скромных похоронах. Он нашёл последнее пристанище рядом с отцом на кладбище в Пломари. Я желаю им обоим наконец обрести мир и покой.

Те письма, которые вы поручили мне передать вашей матери, аккуратно сложены у меня в личном секретере. У меня по-прежнему нет новостей о ней. Но уверен в том, что они не заставят себя ждать.

Я постоянно узнаю о ваших новостях от друзей, которым доверил заботу о вас. Знаю, что вы делаете успехи и преподаватели поражены глубиной вашего ума и уровнем вашей культуры. Я горжусь вами, девушка, знайте это и не забывайте, что у вас есть средства на длительное обучение и овладение той профессией, которая придётся вам по душе.

Я всегда рядом и готов поддержать вас.

Я часто о вас думаю. Держитесь. У вас должно получиться. Ваше преуспевание – тоже часть моих многочисленных упований на будущее вашей прекрасной родины.

Жак Фонтен

Письмо 58
Мицо – Клеомене

Хиос,

4 октября 1967

Дорогая моя Клеомена!

Пишу тебе с Хиоса, ночью безлунной, но до странности тёплой и ясной. Из расщелины в скале, куда едва протиснулся, чтобы скрыться, я различаю краешек Лесбоса – острова, видевшего, как мы росли. А эта, всё такая же тёмная, недвижная масса, будто вырастающая из вод, – мы видели её когда-то с края пирса – называется Хиос. Я как будто по невидимой границе перешёл с одного побережья на другое. В эти последние месяцы меня не раз охватывал страх, но достаточно было просто оглянуться. Наш остров был там, иногда он сиял, как во снах, под свинцовым солнцем. И ты всегда была близко.

В эту ночь я собираюсь бежать. Нас четверо, всё готово. У прибрежных скал в маленькой незаметной бухточке нас ждёт плот. Мы терпеливо сооружали его, собирая повсюду куски древесины и пряча их в надёжном месте. Я так хочу поскорее вырваться из этого проклятого кошмара!

Мы доверяем друг другу. Рассчитываем пройти через Мелинду, а там найдём, где укрыться после Мегалохори. Я представляю, как мы потом снова вступим в битву. Наверняка уже создано сопротивление. Полковникам долго не продержаться, я в этом уверен. Мы гораздо сильнее их. И так было всегда. Как говаривал папа, есть в мире справедливость. У жалких и покорных типов, как и у палачей, конец всегда одинаков: они издохнут, как псы. Как приятно писать это, я сейчас вижу, как ты улыбаешься, и на душе теплее.

Другие узники сообщали мне новости от мамы. Она вроде на Йаросе. Мне говорили, что у неё всё не так уж и плохо.

Этим летом мы чокнемся в таверне у Марии. Я как будто уже там. Мы, все втроём, сидим за тем столом под оливой, какой хозяйка всегда оставляла для нас. Несколько жареных сардин, свежее узо, и потом искупаемся, потому что будет слишком жарко, а вода возле таверны Марии по-прежнему прозрачна и свежа. Держу пари, что на сей раз удастся и маму уговорить окунуться вместе с нами.

Час близок, мне нужно двигаться. Я счастлив, на душе легко, я ухожу.

Завтра я буду свободен.

Я уже мечтаю крепко-крепко обнять тебя.

Дорогая сестра моя, главное – оставайся живой, где бы ты ни прочитала эти строчки.

И поклянись мне продолжать сопротивление по моему примеру всем тем идиотам, что пытаются посягать на твою свободу где бы, как бы и когда бы то ни было!

Мицо

Письмо 59
Марсель – Клеомене

Париж,

28 января 1968

Клеомена,

я так хотел бы хоть чем-нибудь утешить твоё горе.

Я воображал… ничего я не воображал… только сжать бы тебя в объятиях. Унести на своих плечах хоть часть твоей печали. Доказать тебе, до какой степени всё, что происходит с тобой, происходит и со мной.

Пусть я не был знаком с твоим братом, пусть я не политический беженец и не подвергался таким ужасным преследованиям – я хотел выразить тебе сочувствие живым, своим голосом. Но раз ты больше не желаешь говорить со мной, я тебе пишу, что мне тоже больно, мне хочется вопить прямо в рожи этих чудовищ, которые всё разрушают и разрушают, опьяневшие от самодовольства и от обретённой ими власти.

Я ненавижу их, Клеомена, за всё то зло, какое они тебе причинили, за все те жизни, какие они искалечили, за всех убитых и поруганных ими.

И если тебе что-нибудь понадобится – я всегда рядом.

Марсель

Письмо 60
Магда – Сюзанне

Берлин,

22 января 1968

Сюзанна,

я придумала, как вытащить тебя в Берлин! Я так возбуждена! Гениально! Экстра!

Сейчас тебе объясню…

Свободный университет устраивает объединительную встречу, потому что количество несогласных растёт по всей Европе. Будут студенты испанские, итальянские, голландские, английские, французские… Молодёжь всего мира съезжается, чтобы заявить протест против войны во Вьетнаме. Иоганн известил меня, что Франко-немецкое культурное агентство предлагает это путешествие пятнадцати студентам филологического факультета!! Как только получишь это письмо, стремглав несись в студенческий комитет и скажи, чтоб тебя записали.

Ох, моя Сюзанна, я так жду, что ты приедешь! Мне так хочется показать тебе город, мой дом, некоторых друзей, которые настроены очень, очень по-боевому! Ведь мы с тобой уже так давно не виделись.

Если возникнут проблемы и тебя не захотят внести в список, смело обращайся к одному рыжему из Нантера, его зовут Даниэль. Он, разумеется, тоже там будет. Это большой друг Руди Дучке – того самого, кто устроил манифестацию в Берлине.

Дани поможет тебе, я уверена в этом.

До очень скорого,

Магда

Письмо 61
Сюзанна – Магде

Париж,

2 февраля 1968

Я ПРИЕЗЖАЮ!!!

И со всей командой! Марсель и Дебора, Борис и Моника, и мне, кажется, удалось уговорить Клеомену!

Какой праздник!

Ты права – красный Дани тот, кто был нам так необходим! Он занимался всем: организацией, наведением контактов и даже скептиков заставил последовать за собой! Не знаю, откуда он черпает энергию, но он повсюду, без устали исходил весь университет вдоль и поперёк, произносит речи перед целыми аудиториями и как-то справляется с учёбой, которую ему приходится прерывать, ведь он исчезает на несколько дней, чтобы встретиться с представителями молодёжи в Германии, Голландии, в Италии, – и вот он снова здесь, снова агитирует весь универ направо и налево, от подвалов до чердаков!

Его многие ненавидят. Не знаю, на что способны они сами. Я считаю его неотразимым. Восхищаюсь его энергетикой, дерзостью, его упорством.

Мне почему-то кажется, что ваш Руди более тяжеловесный, мрачный и, может быть, ещё и более радикальный… Посмотрим… Я так хочу поскорее быть там, в твоей стране, с тобой! Наконец-то!!!!

Твоя Сюзанна, ультраэнтузиастка

P. S. Кстати, я подметила: чем я больше энтузиастка, тем моя мать больше подавлена!! Она делает всё, чтобы помешать моему отъезду. Никогда мои родители не ладят так хорошо, как когда хотят запретить мне жить! Но я нашла средство заставить их от меня отвязаться. Стоит лишь задать вопросы, которые их бесят… Это же ужас – какой страх вселяет в них простое слово или истина… настоящий семейный порок… поостережёмся!

P. P. S. Мне надо кое в чём тебе признаться. Во мне решительно ничего нет от революционерки, я ненавижу толпу и когда собираются больше десятка человек… Надеюсь, ты не слишком рассердишься за это… Главное, чего я жду, – возможности наконец-то, наконец-то, наконец-то повидаться с тобой и крепко тебя обнять!

P. P. P. S. Я не писала тебе, да, действительно, мне нужно было время. Сейчас всё куда лучше!

P. P. P. P. S. Ну да же, да, клянусь тебе!!!!!

Письмо 62
Клеомена – Ставруле

Париж,

без даты, не отправлено

Почти три месяца… или мне кажется… я тебе не писала… уже не помню точно… зима была долгая. У нас тут намело сугробы снега… А как там ты?

…

Зимы здесь не похожи на наши. Парижане не умеют молчать, они шумно болтают и оставляют зажжённым свет изо дня в день целый год. Они не замечают смены времён года, ничего не знают о глубине безмолвия, о засыпающей природе, о том, что день иногда запаздывает прийти, и тогда нам приходится опускать головы, вперившись в пол и держа в карманах кулаки в ожидании лучших времён.

…

мама, я не могу, я не в силах больше так и дальше, ждать от тебя известий, писать тебе так, будто настанет день, когда ты сможешь это прочесть.

…

Я возвращаюсь после уик-энда, проведённого в деревне, в доме моего преподавателя, месье Бертена, который помог мне наверстать пропущенные мною уроки. Я уже больше шести недель не ходила на факультет

…

Мицо умер, так и не узнав, что я простила его. Так и не узнав, как горячо я его любила. Как сильно мне его не хватает.

Письмо 63
Клеомена – Ставруле

Париж,

22 февраля 1968

Мама,

я не писала тебе уже больше трёх месяцев… Очень уж трудными выдались новогодние праздники. Но, думаю, на Йаросе было намного хуже. Дают ли вам хоть немного отдохнуть ваши охранники? Лучше ли вас кормят? Позволяют ли питать надежды на лучшее, как всегда под Новый год? Вот и я тоже с праздничными поздравлениями. Обнимаю тебя и в самую впадинку твоего ушка, дорогая мамочка, желаю тебе всего самого лучшего.

Я возвращаюсь из Берлина! Вообще-то я оказалась там случайно. Мне плохо везде. Но хуже всего – в университете. Я была не в силах проходить курсы, а того менее – выслушивать пламенные речи тех, кто приходил прерывать лекции.

И наконец, эта пошлая история с бассейном. На торжественное открытие прибыл министр, и вот один студент, самый рьяный из всех, устроил ему провокацию. Это было очень забавно.

Но кто-то в каком-то кабинете решил, что надо выгнать этого Даниэля Кон-Бендита, который по происхождению немец. Тот же чиновник (или другой какой, но такая же мелкая сволочь) затребовал полный список всех агитаторов Нантера, чтобы их наказать. А чтобы этот список получить, администрация университета расставила своих шпиков в штатском по всем коридорам, и они собирают доказательства, которые ей нужны!

Но мы решили дать отпор. Мы сфотографировали этих стукачей. И размахивали этими фотками при входе на факультет! Ясное дело, это не понравилось…

Пойми же, мама, что, сталкиваясь лицом к лицу с этими недоумками, ошалевшими от самодовольства, этими пустоголовыми тупицами, упивающимися маленькой властью в своих маленьких кабинетиках, людьми, которые хотят тащить и не пущать и при этом ждут, чтобы им подчинялись, хотят истребить всё живое вокруг, потому что сами они уже давно умерли, погребённые под кучей бумаг, я до сегодняшнего дня испытывала к ним только презрение и, может быть, немного жалости.

Но с этой минуты я чувствую, как яростно ненавижу их. Да, именно так, я их ненавижу.

Беда в том, что таких много. И в Берлине я видела таких же.

Тех, кто без продыху лезет из кожи вон, чтобы только разрушить жизнь и всё, что есть в ней радостного и творческого…

И именно там, в Берлине, я приняла решение – бороться. Даже если я этого не хочу, даже если насилие мне отвратительно, я вдруг поняла, что у меня нет другого выбора.

Твоя дочь, по-прежнему любящая тебя,

Клеомена

Письмо 64
Марсель – Клеомене

Париж,

4 марта 1968

И снова я пишу тебе, Клео, это уж и вовсе посмешище, я чувствую себя глупцом, веду себя как мать, встревоженная причудами дочки!

Скажи, ради всего святого, что на тебя такое нашло?

Я-то думал, что со временем ты хоть немного успокоишься! Но с тех пор, как ты вернулась из Берлина, хуже уже некуда! Ты на глазах худеешь и плохо выглядишь. Но вовсе не чёрные круги у тебя под глазами и не лицо, осунувшееся от недосыпа, заставляют меня писать тебе. Нет, это та мрачная горячка, что сверкает в твоих глазах, та экзальтация, с которой ты бросаешься прямо в толпу, твой сжатый кулак, занесённый над головами жандармов, в касках и при оружии, которым слишком легко и приятно завоевать такой по-детски безобидный трофей, как ты. И каждый раз тебя осыпают ударами. И ты каждый раз начинаешь заново… Ума не приложу, чего ты хочешь! Но в том, что ты делаешь, нет решительно ничего героического. И даже наоборот – я считаю, что ты трусиха! И если от этих слов тебе станет больно – что ж, тебе же хуже.

Если хочешь умереть – выбросись в окно. Это способ более действенный.

Если хочешь отомстить – берись за оружие и убивай их!

Но если ты хочешь изменить мир, тогда тебе нужно согласиться жить вместе с нами и приближать воплощение наших надежд на день завтрашний.

Твоя страсть к разрушению не приносит пользы никому и ничему, Клео. Всё просто: у тебя нет права погружаться в такую глупую безнадёжность. И я, уж во всяком случае, не позволю тебе этого сделать.

Сегодня вечером мы все собираемся у синематеки, чтобы принять решение о ближайших акциях. Пока Мальро[28]28
  Андре Мальро (1901–1976) – французский писатель, в 1959–1969 годах занимал пост министра культуры в правительстве Шарля де Голля, отвечал за пропаганду голлистских ценностей, то есть, конечно, был против студенческих выступлений.


[Закрыть] не отступит, нам надо стоять на своём. Я зайду за тобой к 17 часам, жди меня внизу. Захвачу каску и для тебя.

Марсель

Письмо 65
Сюзанна – своей матери

Париж,

1968

Мама!

С тех пор как я приехала домой из Берлина, ты не задала мне ни одного вопроса. Да, впрочем, и вообще едва удостаиваешь меня словом. Полагаю, этим ты хочешь выразить мне неодобрение.

Да, правда, я снова виделась с Магдой. И ещё с твоим братом Карлом и твоей подругой детства Сибиллой. Я встречалась с ними, потому что люблю их и они много для меня значат! За что ты-то, в конце концов, на них злишься? Ни твоё презрение, ни нежелание ответить ничего тут не изменят! Но неужто правда, что ты будто хочешь совсем вытравить их из своей жизни? Как ты можешь быть такой злопамятной, когда они едва-едва выбираются из трудных времён? Скажу честно, я ищу и не могу найти для тебя никаких оправданий. Мне действительно стыдно за твоё поведение.

Потому что твой хмурый вид невозможно объяснить иначе – только заботой о собственном комфорте. Но знаешь что, мама, ты можешь кончить совсем скверно и останешься одна, если будешь упорствовать в твоём притворстве!

Умоляю, мама, позвони Магде! Ей плохо оттого, что ты молчишь.

Сюзанна

P. S. И если хочешь, можем за ними съездить, за этими покупками, которые не успели сделать зимой. Клянусь тебе, что мне это будет очень приятно.

Дневник Сюзанны

Письмо 66
Клеомена – Марселю

Париж,

31 марта 1968

Да, Марсель, это правда, я очень тебя люблю.

Правда и то, что твоё настойчивое участие в этот период моей жизни мне чрезвычайно драгоценно. Я чувствую себя защищённой, не одинокой, согретой; мне нравятся даже твои приступы гнева. Тебе часто удавалось вдохнуть в меня силы, чтобы воспрять духом; благодаря тебе не так остра моя печаль.

Как бы мне хотелось, чтобы это было возможно между нами. Наш поцелуй у моего порога этой зимой – одно из самых прекрасных воспоминаний за всю мою жизнь.

Вдруг это случилось, здесь, между мной и тобой, с такой ясностью – вот оно, счастье, его бы принять и жить в нём…

Я хочу убедить тебя забыть обо мне. Оставь меня с моими мертвецами.

Мне нужно заплатить по счетам. И для этого может оказаться слишком короткой вся моя жизнь.

Мои родители воспитали нас, Мицо и меня, определив каждому жизненную роль. Мне предстояло учиться. Мой отец хотел, чтобы люди нашего круга боролись за права народа. Это и было моим долгом, моим призванием. Брату папа избрал иное занятие – политическую борьбу, вооружённые отряды и физическое противостояние. Прежде всего потому, что я всего лишь девочка и всегда ненавидела насилие.

Но сейчас всё изменилось. Отец и брат мертвы. Мою мать депортировали на остров. Возможно. Но возможно также, что она умерла. И тогда – долой воспоминания и долой страх. Долой книги в библиотеках, и прощай, тёплая жизнь в самом прекрасном городе мира. Мне – судьба поднять выпавший факел. А раз уж случай даёт мне возможность сделать это здесь, то здесь я и начну. Я должна посвятить всю себя этой битве, полностью отдаться борьбе.

И в ближайшее время я так и поступлю – в Греции. У меня нет другого выбора. Больше мне жить не для чего.

Принять твою любовь, жить твоей любовью значило бы словно осквернить память моего брата, убить его вторично. Я не имею права, мне предстоит продолжать битву, распространяя её и дальше, всеми силами приближая то, что называется настоящей демократией здесь и там, сегодня и завтра. Вот моя история, вот то, что мне завещано, и я не могу отречься от этого. Невозможно.

И на сегодняшний день я не знаю другого средства бороться, как только броситься в толпу, в пасть врагу, замахнувшись безоружными руками. А если в ответ ударят сильнее – я говорю себе, что научусь, закалюсь, выстою.

Они по-любому не могут ничего со мной сделать. Мне больше нечего терять.

Я чувствую своё отличие от других людей – тех, что вокруг, я чувствую его даже по своей походке.

Мой отец вернулся из Макронисоса безумным. Мы жили далеко и уединённо, потому что по ночам он вопил, а средь бела дня мог рухнуть наземь, взывая о помощи. Или голым пуститься в горы, как будто за ним по пятам гналась целая армия. И приходилось делать вид, что так и должно быть, что всё в порядке, и любить его по-прежнему, даже когда он принимал нас за кого-то другого и пытался причинить нам зло. Так мы и делали, Мицо, мама и я, и были с ним до конца.

В минуты просветления он снова превращался в требовательного, безжалостного педагога. От зари до темноты он требовал от Мицо и меня максимальной концентрации внимания. Он хотел угнаться за временем. И чем ближе, по его ощущению, был тот миг, когда ему снова придётся «отключиться», тем жёстче он становился. Мы сжимали зубы. Никогда не выказывали усталости. Я завидовала нашей собаке Туле, когда та, прикорнув в теньке, просто помахивала хвостом, отгоняя мух, ничего не сознавая, ничего не желая, не пытаясь хоть что-то сделать. Ей ничего больше не было нужно, только любить его. И он чувствовал к своей собаке такую нежность и доверие, как ни к кому из нас троих.

Мне долго казалось, что я словно на плоту, в незнакомом мире, с призванием, непонятным мне самой. Сегодня я знаю его суть.

Я ненавижу тех, кто сто раз убил моего отца, так и не убив его на самом деле. Я ещё и сейчас вижу, как он подносит к глазам руку, на которой не хватает двух пальцев. И каждый такой раз словно сама природа вдруг умолкала, леденея от ужаса.

Я заканчиваю. Я позволила себе рассказать тебе небольшую часть моей истории. Она печальна и написана ещё до моего рождения. Мне хотелось, чтобы ты понимал, откуда я, кто я есть, почему это невозможно.

Оставь меня в покое, Марсель, подари другим девушкам свою весёлость и меланхолию, свою чувствительность и прямоту. Ты сильный мужчина. Не теряй себя в пути. Думаю, что и Дебора – невероятно смелая женщина, а главное, безумно влюблена в тебя. Позаботься о ней и попробуй сделать её счастливой.

Нежно целую тебя.

Клео

Письмо 67
Сибилла – Ильзе

Берлин,

5 марта 1968

Я только что получила приглашение! Какой радостный сюрприз для меня, для всех нас… Мы, конечно, в мае будем у вас. Одна только мысль об этих встречах после разлуки ужасно волнует меня. Веришь ли ты, что самое трудное наконец позади? Всего несколько месяцев назад я и представить себе не могла, что окажусь рядом с тобой в такую минуту, а теперь не я одна, а мы все будем там, все вместе, – и это несмотря на стычки, несмотря на ярость и недомолвки, несмотря на все дрязги между нами. Мы выдержали, моя милая и нежная подруга, 10 мая мы станем одной семьёй, и я так этим горжусь!

В этом маленьком клочке бумаги столько новостей, которых я не знала! Я поняла, что Максим усыновил Дитера, раз уж тот носит его фамилию, и воображаю, до какой степени это облегчило твою жизнь. Ты с самого начала боялась за него, видя, что он исключён из своей семьи… И наверное, это немного нейтрализует то неведение насчёт судьбы его отца после войны, в котором вы до сих пор пребывали. В конце концов, решающим было рождение Леона. А ещё пусть это бракосочетание заставит нас позабыть о том, что случаю было угодно так сблизить наших детей. Спасибо, Ильза, за то, что простила Магду. Всё это, конечно, одни только детские игры. Всегда предпочтительнее забыть.

Если бы Магда прочла последнюю строчку, она обезумела бы от ярости. Не знаю, рассказала ли тебе Сюзанна, что моя дочь вздумала заняться психоанализом! Что за ужас! Разлечься на диване и рассказать о себе всё незнакомому человеку – я считаю такие принципы совершенно идиотскими, абсолютно непристойными и даже весьма опасными! Я-то полагала, что моей дочери, разумеется, неинтересно, что я обо всём думаю, – и вот она почти каждое утро приходит с вопросами, на которые я пытаюсь отвечать, несмотря ни на что.

Вчера наконец случилось то, чего я боялась больше всего, – она потребовала рассказать ей о её сестре. Я не смогла. Но обещала, что попробую ей написать. И сейчас так и сделаю. Я слишком хорошо понимаю, насколько это необходимо.

Тебе следует знать, что я виделась в Берлине с Сюзанной. Всего несколько часов в перерыве между двумя манифестациями, но сколько счастья! Она так изменилась. И дело не только в том, что выросла… Сама не знаю, что кроется за этой её сдержанностью. Она осторожна и наблюдательна. Она так пристально вглядывалась в меня, что в конце концов заставила опустить глаза. Кроме того, она то и дело щёлкает фотоаппаратом, снимая каждую секунду и всё подряд. Помню, что это всегда был любопытный ребёнок. У меня неясное чувство, что она на пороге принятия какого-то важного для себя решения. Даже если сама этого ещё не осознаёт.

Она будет жить в точности такой жизнью, какой сама пожелает. И никто с этим ничего не сможет поделать. Она отчаянная, твоя дочь, отчаянная и смелая. Карл со мной не согласен. Но из него-то психолог как из верблюда, не находишь?

Сейчас я почти счастлива. Я не осмеливаюсь произнести это слишком громко или боюсь поспешить. Хайди набросала для тебя прелестный рисунок, который я вкладываю в этот конверт. Ганс решил, что станет журналистом. Мне кажется, это плохая идея… Но я, как и с Магдой, предоставляю сделать выбор ему самому… По другую сторону Стены у них не было бы никакого.

Здесь, что бы там они ни талдычили, эти молодые, выбор у них есть, и ещё у них есть свобода говорить, читать, думать…

Позвони мне и посоветуй, что подарить Дитеру. У нас есть телефон, и хватит с меня думать о том, что нас всё ещё прослушивают! Карлу придётся к этому привыкнуть… Мы больше не в опасности! Какая радость… Напишу ещё раз… Нет, мы уже не в опасности!

До очень, очень скорого, и да здравствует весна!

Сибилла

P. S. Мне взять с собой одно или два платья? Одно короткое и одно длинное? И две пары туфель? И, наверное, лёгкое пальто… Мне ещё нужно подготовиться!