Текст книги "Три девушки в ярости"

Письмо 73
Жак Фонтен – Клеомене Рунарис

Афины,

23 мая 1968

Мадемуазель Рунарис!

Вообразите моё удивление, когда декан университета собственной персоной запросил встречи со мной. И ещё того больше – когда я узнал, что вы были в числе этих агитаторов, которые сеют хаос, разрушают и оплёвывают места столь священные, как Сорбонна, а то и бросаются булыжниками в стражей порядка! Мне стоило большого труда в это поверить. Я даже уверял его, что он ошибается. Но пришлось признать очевидное… Да, речь шла именно о вас!

Способны ли вы хоть на миг представить себе, до какой степени я огорчён? Говоря попросту, вы обманули моё доверие. Вы растоптали надежды, которые я на вас возлагал. И наплевали на силы и средства, которые я потратил, чтобы вас спасти. Мне в высшей степени неприятно напоминать вам об этом. Как вы смеете бросать вызов власти тех, кто принял вас на своей земле, кто устраивает ваш быт и кормит вас, тем, кто заботится о вас и защищает вас? Вам не кажется, что Франция и французы заслуживают большего, чем такая неблагодарность? Вам, чёрт подери, всего-то и надо было, что сдать экзамены и спокойно жить! Не слишком ли много вы требуете после всего, что для вас уже сделали?

Декан выразился предельно ясно. Если он ещё раз увидит вас на какой-нибудь манифестации этих взбесившихся леваков, он подаст по всей форме требование о вашем исключении. И вы будете высланы за границу, как уже выслан ваш товарищ Кон-Бендит!

Не обольщайтесь, мадемуазель, никакой революции не будет, и все эти юные бунтовщики завтра вернутся к их дорогостоящим учебным занятиям, сохранив, может быть, лишь смутное воспоминание о том, что вы когда-то вместе с ними учились.

Ваш друг

Жак Фонтен

Письмо 74
Клеомена – Жаку Фонтену

Париж,

25 мая 1968

Господин посол, дорогой месье Фонтен!

Я чудовищно неблагодарна, что правда, то правда, и я понимаю ваш гнев. Я считаю его вполне оправданным. Разумеется, я могла бы, вместо того чтобы часами торчать на улицах или демонстрациях, споря о столь суетных темах, как свобода и демократия, читать в тихих библиотеках Канта, Гегеля или даже Ницше. Несомненно, это было бы не так ошеломляюще и больше подобало бы девушке вроде меня, которую вы по доброте душевной вытащили из грязи.

Однако сколько раз я слышала от вас слова восхищения той борьбой, которой отдал жизнь мой отец, его силой и стойкостью убеждений, его способностью к сопротивлению, никогда не дававшей слабины? Он посвятил этому свою жизнь. В этой же борьбе погиб и мой брат. А о матери я до сих пор не имею никаких вестей.

Я – их дочь, я сестра Мицо, господин посол. Я коммунистка, я партизанка, я феминистка, и я гречанка. Я на защите демократии и революции. Я мечтаю о свободе и равенстве. Как ради сегодняшнего дня, так и ради завтрашнего. Но вовсе не ради того, чтобы писать об этом высокоучёные диссертации в трёх частях с подглавками. И того менее – чтобы украшать прекрасные гостиные тех посольств, в которых вы принимаете ваших друзей.

Вы огорчены, месье Фонтен. Не стоит, разочарования могут вызвать изжогу.

Несмотря ни на что, спасибо вам. Я предпочла бы услышать, что вы гордитесь мною.

Искренне ваша

Клеомена Рунарис

Письмо 75
Сибилла – Магде

Берлин,

июнь 1968

Дорогая моя Магда!

Раз уж ты так настойчиво требуешь, я наконец решилась написать тебе эти несколько слов. Я, правда, не знаю, чего ты ждёшь. Я не верю в крупные выяснения отношений. Но искренне надеюсь, что всё написанное мной пойдёт тебе на пользу.

Когда я думаю, с чего начать рассказ о твоей сестре, первой приходит на память та лестница в несколько ступенек, вы обе так любили сидеть там наверху. Маленькая каменная лесенка, ведущая в домик, от которого осталась лишь дверная рама, открывающаяся прямо на руины. Тебе четыре годика, а Лотте уже девять. Но мне до сих пор трудно осознать эту вашу разницу в возрасте. Ты такая крошка, а она уже большая. Но Лотта всегда была слабым ребёнком.

Мне кажется, такой она была ещё до появления на свет. Я долго не понимала, что жду ребёнка. Война шла уже три года. Твой отец приезжал на увольнение в город лишь один раз. Я совсем не подумала об этом. А уже потом, во время этой беременности, я мало ела и плохо спала, ведь Берлин днём и ночью бомбили. Дитя внутри меня не шевелилось, то есть вообще не двигалось, и я всё время думала, что оно там мёртвое. И вдруг оно появилось, вот оно здесь, живое, живёхонькое, и выжило в голоде и холоде. И во всём остальном. Такая вот она, Лотта, да! Нежданная девчушка, ворчунья, вечно недовольная, всегда больная и ноющая. Но, что важнее всего, упрямая и решившая жить. Другие дети чурались её. Она справлялась одна. И, скажу честно, я даже не представляю как. Иногда я смотрю на несколько оставшихся у меня фотографий так, будто могу разгадать тайну, какой она всегда была для меня. Она была некрасивой, плохо видела из-за очевидного косоглазия. Однажды мы купили ей очки, но заставить её их носить оказалось нелёгкой задачей. Две пары она сломала. Тогда от этой идеи отказались… С ней кругом были проблемы: трудно было найти башмаки для её нежных ног, пальто с подходившими пуговицами… И это были не капризы, нет, гораздо хуже. Из-за какой-нибудь мелочи с ней мог случиться страшный приступ, и никто не понимал, отчего она колотится головой о стенку…

А потом родилась ты, Магда. В 49-м. Худшее осталось позади. Это были первые послевоенные годы, твой отец наконец-то вернулся, у всех всё пошло намного лучше. С тобой было так легко. А ведь я так боялась заводить ещё одного ребёнка. Думала, что Лотта этого не потерпит. А получилось с точностью до наоборот. Вы хорошо поладили. Сразу же. Мгновенно полюбили друг дружку. И стали неразлучны. И когда Лотта была с тобой, с ней больше не случалось никаких припадков.

Что было дальше, я помню похуже.

Родился Ганс, но вы не пустили его в свой круг. Вежливо, но всё же отодвинули. Подальше от вашего домика в прозрачном шарике, куда вход всем был заказан.

А потом я нашла работу. Прошли годы. В моей памяти они запечатлелись туманно – обычные годы без всяких происшествий. Почти спокойное житьё-бытьё.

Проблемы появились опять, когда Лотте стукнуло 15. Снова приступы, гневливость, рыдания. А потом она почти перестала есть.

Полагаю, ты захочешь узнать причину. Придётся мне тебя огорчить, Магда, – я не знаю её сама. Я могу делать лишь какие-то предположения – «как будто» или «может быть». Эти гипотезы накладываются одна на другую, и друг другу противоречат, и разве что рисуют образ Лотты: неясный, незавершённый, а главное – неполный.

Париж, лето. Лозунги

1968

Я так никогда и не узнала, что случилось у неё в лицее. На неё не могли не обратить особого внимания – при её-то странном поведении. А в атмосфере всеобщего послушания и слепой покорности партии если уж ты отличаешься от всех, то ничего хорошего не жди. Уж не угрожал ли ей кто? Может быть, она чувствовала себя узницей системы, готовой её растоптать? Она была иной, жила иначе, дикая и, главное, цельная. Неспособная держать при себе всё, что думала. Пойти на компромисс со всяким дурачьём. Кроме того, у неё не было подруг – никогда. Её лицей был далеко от дома. И ты тоже была далеко.

Летом 61-го года Лотта стала совершенно невыносимой. Только что родилась Хайди, и она её возненавидела. С той же бескомпромиссностью, с какой решила, что будет любить тебя. Она стала почти опасной. Словно эта крошка Хайди пробудила к жизни уж не знаю какое чудовище, дремавшее в ней. Она стала ревнивой, злобной. Однажды она держала её на руках и нарочно уронила. В другой раз я увидела, что на голову Хайди намотано одеяло и ей нечем дышать… Мне стало страшно. Думаю, я всегда боялась Лотту, этого её порой полубезумного взгляда.

Такого было ещё немало. Ей исполнилось 17 лет. И внимания к себе она требовала больше, чем Хайди, Ганс и ты, вместе взятые… Мне нужно было отдохнуть, отдышаться. Мы поехали на Рюген. Твой отец был огорчён и разгневан. Однажды вечером мы решили отправить её одну в Берлин. Ты упёрлась, решительно сказав, что поедешь вместе с ней. Сперва мы хотели, чтобы она была одна. Чтобы почувствовала, что наказана, и ценила то, что у неё есть… Лотта уговорила нас. Так, как она умела. Всегда будто немного с угрозой… Это было безрассудно, правда, тебе ведь исполнилось только двенадцать лет. Но мы уступили ей. Будущее заставило нас дорого расплатиться за это решение.

Я не знаю, что произошло с Лоттой в то утро 13 августа 1961 года. Нам так ничего и не сказали. Но догадываюсь, что она получила пулю в спину, когда уже была на Стене. Именно так поговаривали люди в квартале, хотя и отказываясь подтвердить, что это была твоя сестра. Они боялись. Все боялись. Между прочим, для этого её и убили. Как пример и чтобы посеять ужас.

Может быть, Магда, после этого ты всё и позабыла. Но ты ни в чём не виновата. Во всяком случае, не больше, чем мы, – даже если мы, твой отец и я, долго предпочитали думать обратное. Мы были её родителями – и ничем не смогли ей помочь. Ты, Магда, – ты всюду была рядом с ней, любила её и защищала с тех самых пор, как родилась. Вы были чудесными сёстрами.

Не слишком меня воодушевляет твоя идея заняться психоанализом. Не люблю я этих типчиков. Но теперь самое главное для меня, то, что важнее всего, – это знать, что ты живёшь спокойно и свободна выбрать и вести такую жизнь, какую хочешь. Хочешь поехать учиться во Франкфурт? Совершенно с тобой согласна и предприму всё, чтобы облегчить тебе там жизнь. Хотя и вправду предпочла бы, чтобы ты эти дни пожила со мной в Берлине. Мне так тебя не хватает. Все эти годы мне тебя очень не хватало.

Я больше никогда не хочу терять тебя из виду. Давай поклянёмся друг другу, что постараемся выкраивать время для регулярных встреч и разговоров.

Нежно целую тебя,

твоя мама

Письмо 76
Клеомена – Сюзанне

Париж,

июнь 1968

Сюзанна,

какой жестокий конец всем нашим надеждам! Я перестала слушать радио. Вообразить только, как эти люди всё больше уступают угрозам, снова превращаются в благоразумных работяг, отречься от этого безумия, которое едва не занесло нас далеко, очень далеко… Не понимаю, как можно…

Ты, наверное, знаешь, что я под угрозой отчисления. Мне нужно уехать, прежде чем меня здесь найдут. Вот почему я скрываюсь. Потому что высадиться в Греции под настоящим, моим именем – значит сразу же обречь себя на депортацию на острова. И это ещё в лучшем случае.

Я что-нибудь придумаю, чтобы найти кого-то, кто передаст тебе это письмо лично в руки. От меня будет ещё одно письмо, адресованное Марселю. Я прошу тебя отдать ему это письмо только после моего отъезда. Ставрос, студент-грек, согласился помочь мне. Он нашёл для меня работу на круизном корабле, в ближайшую пятницу отплываем из Бриндизи. Жду фальшивых документов. Чемоданы уже собрала.

Я не в обиде ни на кого, и уж точно не на Жака Фонтена, проявившего ко мне такое великодушие. Мне в любом случае следовало бы уехать домой. Это поданное деканом ходатайство лишь ускорило мой отъезд. Я не в силах больше жить вдали от моей родины. Я должна продолжать борьбу там. Надеюсь, что настанет день, когда и я в свой черёд приглашу тебя в гости. И мы сможем гулять по улицам с тем же чувством абсолютной свободы, какое мы испытали в этот чудесный месяц май.

Я не верю, что всё станет по-прежнему. Что вернётся старый порядок, как будто ничего и не было. Разломы от землетрясений не зарастают очень долго. Молодёжь больше не позволит себя обманывать. Как и женщины, Сюзанна. Я искренне верю в это. Больше никогда. Здесь и повсюду. Мы хотим жить свободными и сами распоряжаться нашими телами и нашими жизнями. Борьба продолжается. Знаю, что и ты убеждена в том же. Но мне так нужно написать это тебе на прощание.

Последняя просьба. Позаботься о Марселе. Я знаю, уехав, а особенно вот так, не сказав ему ни слова, я причиню ему немало боли. Но я не в силах противиться ему. Ему наверняка удалось бы на какое-то время задержать меня здесь. Когда я в его объятиях, то не могу держать слова, данные себе самой. Я забываю о том, кто я и как должна поступать. Отдай ему письмо. Надеюсь, что он поймёт.

Не стану скрывать – вот я пишу эти последние строчки, и моя рука дрожит. Никто не знает, увидимся ли ещё. Обнимаю тебя. Будь такой же весёлой и неповторимой. И пусть твой взгляд на женщин всегда будет таким, как сейчас. Твои фотографии прекрасны!

Обними за меня Фаншетту. И передай всю мою признательность твоей матери. Ну вот, теперь ещё поцелуй тебе, и я исчезаю!

Клеомена

Письмо 77
Клеомена – Марселю

Париж,

июнь 1968

Любовь моя, я не смогла. Я не понимала, что делать с нашими сожалениями. И со всей этой печалью. Я просто оставила тебя спящим и счастливым после нашей последней ночи любви. Уверяю тебя, так было лучше – просто расстаться, не сказав ни слова. Мы – ни ты, ни я – не созданы для трагических прощаний.

Несомненно, ты рассержен. Понимаю. И всё равно невольно улыбаюсь, воображая твой гнев. Но поверь же мне, твоей вины в этом нет. Если ты ничего не замечал, то в эти последние дни и замечать было нечего – только безумная страсть, сразившая нас обоих, когда мы одиннадцать дней и ночей, обвивая друг друга, сплетясь телами, не могли насытиться.

До того как я узнала тебя, я не представляла, что это такое – любовь. Такая нежная и неистовая, и ещё такая волнующая. Я не представляла, что и в этом тоже можно обрести свободу, возможность быть собой, обнажённой, целиком отдавшись твоим взглядам, твоим рукам, твоим губам – до такой степени, чтобы превратиться в ту дрожащую женщину, что думает лишь о близком миге любовного содрогания.

Мне бы так хотелось показать тебе мою родину. С какой любовью я ласкала бы твою кожу, разгорячённую летним солнцем, а потом просоленную долгими купаниями, вкусила бы твоих ласк при ярком солнце, на вершине горы, в тени олив, чьи листья того же цвета, что и твои глаза. Как бы мне хотелось уснуть в твоих объятиях, у меня в доме, в глубокой тишине зимних ночей заснувшей земли, прижавшись бедром к бедру, а твоё мужское естество пусть отдыхает в моей ладони.

А ещё я бы хотела погулять с тобой по набережной моей деревни, дойти до самого мола и с него показать тебе остров Хиос – так же, как я каждый вечер любовалась им вместе с Мицо и моей матерью, пока нас не разлучили.

Но пора уезжать. Официальное требование об исключении лишь ускорило моё собственное решение. Скажи я тебе об этом, глядя прямо в глаза, всё вышло бы совсем уж тяжко. Ничто не могло удержать меня, и я хочу, чтобы ты был по-настоящему убеждён в этом. Ничто.

Я должна отомстить за отца. И за брата. И я хочу знать, что они сделали с моей матерью. И я не могу жить ничем иным. Когда я пыталась сказать об этом тебе, ты чуть крепче обнимал меня, будто чтобы защитить. И шептал, что понимаешь меня. Но я-то знаю, что это невозможно. Ты не можешь понять, и в этом твоё счастье, береги его хорошенько, а я – я пришла с другой стороны зеркала, и тебе не нужно ничего знать о клокочущем во мне безумии.

Я не забуду тебя, Марсель Бланзи, ты благородный человек, прекрасный принц, охотник за юбками, жадный до любви, у тебя семь родинок на левом боку и сердце бьётся невпопад.

И вот не скажу тебе, что люблю.

Клеомена

Письмо 78
Фаншетта – Максиму Лаваголейну

Париж,

30 июня 1968

Месье Максим!

Не говорите потом, что не были предупреждены: мадам Ильза уехала, и если вам кто и сообщит, куда именно, то уж точно не я.

Потому что она совершенно права. Ибо несправедливости и злоупотребления, если вы вообще это заметили, всё больше в духе времени!

Этим летом не рассчитывайте на меня – я не стану ухаживать за Леоном. Это ваш сын, и я прекрасно помню, как вы его хотели. Думаю, что вам и мадам вашей матушке, которая всегда всё знает лучше всех на свете, пора узнать, что такое бессонные ночи.

Ну, а засим в сентябре я приеду. И буду ухаживать за моим Леоном, чтобы он всегда был в тепле и холе.

А пока что я решила: съезжу-ка на море.

Фаншетта

Париж, май

1968

Эпилог

Письмо 79
Магда – Лотте

Пишу тебе из Франкфурта, где приступила к учёбе. Начало ноября, снова холода. Если бы я могла сегодня, то пришла бы посидеть у твоей могилки. Но плакать не стала бы. Нет. Я помню, помню. Помню, какая радость жизни вдруг вскипала в тебе каждый раз, когда мир оборачивался к тебе с добром.

Сегодня утром Беата Кларсфельд[29]29
  Беата Кларсфельд (р. 1939) – очень известная немецкая журналистка и правозащитница, прославившаяся бескомпромиссной «охотой» за бывшими нацистами. В 1969 году, проникнув на съезд Христианско-демократического союза, выдвигавшего бывшего нациста Кизингера, дала ему пощёчину, позднее названную немецкой прессой «оплеухой века».


[Закрыть] поднялась на трибуну съезда правящей у нас сейчас партии – Христианско-демократического союза. Она сумела живо проскочить мимо членов правительства, представившись журналисткой. Она поклялась себе, что сделает это. И она это сделала! Встав прямо перед канцлером, Куртом Георгом Кизингером, избранным в 66-м году, несмотря на то, что он с 1933 года состоял в национал-социалистической партии, и на его участие в нацистских преступлениях, она ВЛЕПИЛА ЕМУ ОПЛЕУХУ, крикнув: «Нациста Кизингера – в отставку!»

Тебе было бы сейчас столько же лет, сколько ей. С какой радостью мы бы вместе узнали об этой новости! Потому что она женщина. Потому что она борется. Потому что этот её поступок, такой символичный, придаёт мне сил и веры в победу.

Настанет день, и Стена падёт. И в этот день я принесу цветы на твою могилу. Ты любила лиловые гиацинты. Видишь, я всё помню.

Магда

Благодарности

Написание этой книги само по себе было приключением.

Мне выпало счастье проводить исследования в одном из самых прекрасных мест мира, где я чувствую себя как дома, соприкасаясь с самой сутью бытия, – в Национальной библиотеке Франции, на нижнем этаже, где сад, в учёной и глубокой тишине, читать и делать выписки на месте К37. Моими соседями были один семинарист, один аспирант и ещё одна дама-психоаналитик. Вот там и родились три мои девушки.

Яннис Рунарис, отец Клеомены, – персонаж, отчасти вдохновлённый жизнью Хрониса Миссиоса, который более двадцати лет провёл в тюрьме, будучи депортирован с 1947 года до самого конца диктатуры чёрных полковников в 1974-м. О своём необыкновенном жизненном пути и преследованиях, которым в Греции подвергались коммунисты, он рассказывает в автобиографической книге, вышедшей в издательствах «Де л’Об» и переведённой Мишелем Волковичем, – «Ты хоть раньше погиб…».

«Чёрная книга диктатуры в Греции», которую издательство «Сёй» выпускает начиная с 1969 года в серии «Битвы», «Греция с 1940» Жоэль Далегр (изд. «Гарматан») и фильм Коста-Гавраса «Дзета» по роману Вассилиса Вассиликоса, вышедший в 1969-м, – вот из каких источников черпала я материал для создания моих персонажей и их судеб. Я благодарю мою подругу Параскеви Фисту за помощь в поиске деталей, которых недоставало мне для изображения идейного разброда в среде изгнанников, среди греческой диаспоры современного Парижа.

Что касается Магды Мюльмейстер, то спасибо ей за прогулки по улицам Берлина, который мы исходили с нею весь в зимние холода. Стены больше нет, но там, где она возвышалась, ещё остаётся нечто похожее на шрам. Музей Штази, который теперь находится в здании бывшей пересыльной тюрьмы при Министерстве безопасности ГДР, позволяет представить себе весь размах слежки за огромным количеством граждан Восточной Германии.

Я особенно чувствительна к тому, что передаётся из поколения в поколение – как в семьях, так и в странах. В Германии вопрос о духовном наследии, по-видимому, стоит остро по сей день. Он великолепно поставлен в «Немецкой трилогии» Катрин Бернштейн – трёх фильмах, в которых слово сперва предоставляется женщинам, выросшим в годы поднимавшего голову нацизма, а затем – их дочерям, то есть следующему поколению, поколению Магды и её кузины Сюзанны.

Помимо этих трудных моментов, пережитых Европой и ставших неотъемлемой частью её истории, нашей истории, остаётся ещё и великолепный взлёт, завершившийся взрывом бунта. всколыхнувший вопросами жизнь, закипевшую в мае 1968 года во Франции. Осмыслить те события и рассказать о них есть великое множество способов, как о том и свидетельствуют бесчисленные опубликованные исследования о том времени. Выделим обязательный труд Патрика Ротмана «Поколение: годы мечты» и ещё одно издание – «68-й, коллективная история», выпущенное под руководством Филиппа Артьера и Мишель Занкарини-Фурнель (издательство «Ля Декуверт»). Для меня самым важным было рассказать об этих днях с точки зрения женщин, заклеймить презрение, с которым им приходилось сталкиваться всю жизнь, сказать о той борьбе, что мы ведём и по сей день, поделиться проклятыми вопросами, пройти рядом, чтобы разделить их ярость. Ещё я с чувством огромного счастья прочитала сборник «68-й в памяти женщин», где собраны признания женщин из Ассоциации автобиографий с 2000 по 2003 год под редакцией Мишель Перро; они вышли в издательстве «Де л’Об». Маленькая книжка, после которой так хочется влезть на крышу и сплясать босоногий танец, вдохновлённый нашими сомнениями, стремлениями и нашими законными притязаниями.

А эта книга, пока я дописываю последние строчки благодарностей, уже находится в производстве в таком великолепном издательском доме, как «Галлимар». От коридорчиков до узких лестниц, от подвала до чердака – каждый раз, когда мне приходится там бывать, я не устаю удивляться, как же мне повезло. Здесь я обрела свою издательницу, Изабель Стуффле, с которой могу обсуждать свои планы, делиться сомнениями, и она соглашается перечитывать ещё совсем горячие тексты, умея всякий раз подсказать изменения. если мне случается сбиться с пути. Эта книга многим ей обязана. Ведь это она добилась, чтобы книга получилась той, о которой я мечтала, – как большой чемодан, найденный в углу чердака.

Кроме того, я хотела поблагодарить всех, кто способствовал появлению этой книги на свет. В первую очередь – Тьерри Лароша, Жана-Франсуа Саада и его команду, а особенно шрифтовика Франсуазу Фам и дизайнера Изабель де Латур, которые вдыхали в буквы иллюстративного материала телесность, делая это столь изобретательно и с явным удовольствием.

Громаднейшее спасибо также тем девушкам, которые очертя голову отстаивают и защищают мои книги, добиваясь, чтобы они дошли до читателей. Спасибо отзывчивой и упорной Фредерике Лакруа-Кюиссо, вдохновенной Мириам Бенейнус и весёлым Сандрине Дютурдуар и Аньес Чахгарьян.

Написание этой книги само по себе было приключением. Это было ещё и прекрасное коллективное приключение.

* * *