Текст книги "Три девушки в ярости"

Письмо 35
Марсель – Клеомене

Париж,

22 мая 1967

Дорогая Клеомена,

вас что-то давно не видно. Дебора сказала мне, что вы устроились на работу в «Бон-Марше» и вам там очень тоскливо. Я наведался туда сегодня, надеясь устроить вам сюрприз своим появлением. Но вас невозможно отыскать среди этих старых крикливых и накрашенных куриц. Или вы уже успели уволиться?

Тогда я пошёл поболтаться по набережным. Накрапывал мелкий дождик. Букинисты укрывали книги папиросной бумагой. Но я всё-таки кое-что нарыл, восприняв это как добрый знак. Этот «Очерк теории эмоций» перевернул всю мою жизнь. Я только недавно перечитал его. Думаю, вам понравится. В любом случае это хорошее для вас чтение.

Марсель Бланзи

P. S. Разрешаете ли вы мне называть вас на «ты»?

Жан-Поль Сартр, «Очерк теории эмоций»,

издание 1939 г.

Письмо 36
Сюзанна – Магде

Париж,

23 мая 67

Ну как же, Магда, мы дошли до того, чтобы так быстро и крепко поссориться? Я так радовалась, узнав, что у тебя появится телефон! Воображала, как легко и непринуждённо мы будем каждый день сообщать друг другу новости и обмениваться мыслями. Ведь мне так этого не хватало! И вот я опять пишу тебе письмо, а на сердце тяжело и на душе скребут кошки.

Я несколько раз набирала номер. Но трубку никто не берёт…

Ты всё ещё злишься, скажи?

Прости меня, мне жаль, не знаю, что на меня нашло, мне ни в коем случае не следовало бросать трубку. Ты же знаешь, какая я вспыльчивая, но ведь сразу остываю, и мне стыдно. И ещё больше стыдно, как подумаю, что ты-то никогда так не срываешься.

Я сержусь, что тебя здесь нет.

Знаю, что я несправедлива и эгоцентрична. Но сейчас это ничего не меняет, я по-прежнему сержусь, особенно с тех пор, как поняла, что в ближайший год ты не уедешь из Берлина.

Но дело не только в этом. Я точно знаю, почему вдруг обезумела от ярости. Это совсем просто и совсем некрасиво: я тебе завидую! И мне вовсе тут нечем гордиться. Но раз уж это чувство охватывает меня с каждым полученным от тебя письмом и стало особенно сильным, с тех пор как ты вновь воссоединилась со своей семьёй (соглашусь с тобой, что выглядит это печально и удручающе), то уж лучше я тебе об этом скажу, по-любому лучше, раз уж я неспособна хитрить, и мне остаётся одно – обо всём говорить тебе честно, чтобы ты, по крайней мере, знала, чего ждать от старой подружки…

Осознаёшь ли ты, до какой степени изменилась? Мне кажется, с каждым письмом ты всё дальше от той Магды, которую я некогда знала. Ты увлечена своей жизнью, которая похожа на настоящий приключенческий роман. Так ведь оно и есть – это такая красивая история, ваши встречи после разлук, тот дом, в котором вы сейчас вместе делаете ремонт, и все эти отношения, которые ещё предстоит выстроить. У тебя даже есть теперь малышка-сестричка, которая тебя обожает… так с чего бы тебе скучать по мне? А главное, зачем приезжать в Париж, как раз когда от семьи Лаваголейн осталось одно название?

Ну вот, сама видишь, я злюсь на тебя оттого, что ты счастлива. Мне бы порадоваться, а я плохая, мне стыдно, но ничего не поделаешь.

Я уже не узнаю саму себя, Магда, и проблема не только в отражении в зеркале. Я помню, какое это было настоящее счастье – открывать глаза по утрам, помню затаённый восторг от вида наступающего дня, нетерпение жить, возникавшее с такой же неизбежностью, что и горячий шоколад Фаншетты.

И всё это покинуло меня. Похищено, утрачено, бежало. Умерло.

Теперь мне не хорошо нигде.

Иногда мне хочется вернуться обратно. Я мечтаю снова стать послушной и дисциплинированной, воспитанной и очаровательной, прелестной бездарью без мозгов. Я вышла бы замуж, нарожала бы детей, ни в чём бы не нуждалась. Я убеждаю себя, что всё возможно, было бы желание. И я снова думаю о сёстрах Сент-Клотильд и о наших одноклассницах, которые с такой лёгкостью вросли в школьную форму, спеша сыграть заранее написанные для них роли.

Я им завидую (да, им тоже!!!) – они нашли своё место.

Потому что, признаюсь тебе, я больше не в своей тарелке с Марселем и его компанией. Мне скучно, когда они говорят о политике, я теряюсь, когда они спорят о противоречиях в различных течениях левоэкстремистского толка, конфликтах между маоистами, сталинистами, троцкистами-ленинцами и ситуационистами. Правда в том, что они мечтают о захвате власти, а мы, девушки, смотрим, как им это удастся, сторонние наблюдатели издалека, как всегда. Я не так сильна – или не так красива, чтобы быть им нужной. Кроме того, меня преследует страх оказаться посмешищем, если я выскажу свои мысли.

Даже танцевать мне больше не хочется.

Я неприятная, да? Да, я неприятная, вот оно, слово, подходящее мне, как перчатка – руке.

Маме лучше. Она всячески старается снова наладить в доме жизнь, похожую на прежнюю. Как будто ничего не произошло, понимаешь ты это, нет? Я прекрасно вижу: она была бы рада поговорить со мной и всё бросает в мою сторону тревожные взгляды. Но любой вопрос, который она мне задаёт, меня бесит. Мне нечего ей ответить. Я на неё сердита. Взять и вот так ни с того ни с сего заболеть, стать такой хрупкой, когда я-то считала её нерушимой скалой, и вот опять превратиться в себя прежнюю, всегда красивую, без изъянов, замечательную!! Даже её манера переживать папины измены… Она уравновешенна, полна достоинства, она стоит нерушимо, только я её больше не переношу.

Папа, как и раньше, бывает дома через день. Он подарил мне фотоаппарат. Я не знала, что сказать. Только буркнула, что никогда ещё не делала фотоснимков… Он ответил: «Тебе повезло, эта модель войдёт в историю». И вышел из дому.

Надеюсь, ты больше не злишься. Ответь поскорее!!

Сюзанна-разочарованная

P. S. Ладно, Магда, вот чего я тебе ещё не рассказала. Да это и правда немного грустно. Я переспала. Со случайным знакомым. Это приятель моего кузена Поля, он тоже был в замке, куда я приехала на несколько дней праздновать Вознесение.

Готово, сделано.

Гордиться тут нечем. Я пишу тебе про это и чувствую себя законченной идиоткой.

Ужасно, как я разочарована.

Письмо 37
Магда – Сюзанне

Берлин,

27 мая 67

Ох, моя нежная Сюзанна, ведьмочка моя, обожаемая подружка… Я только что повесила трубку. Верь мне, я не приемлю ничего, что поссорило бы нас с тобой. Но мне невыносимо, что ты бываешь так вспыльчива… Меня до сих пор трясёт от этого. Мама сказала, что ты пыталась до меня дозвониться. Я предпочитаю не возобновлять разговор прямо так, сразу. Я знаю тебя. Конечно, ты уже жалеешь и в то же время, как не до конца задутый огонь, способна снова вспыхнуть и опять начать упрекать меня неизвестно в чём!

Мне нравится твоя манера общаться – прямая, непосредственная. Твоя чистосердечная искренность, которой я, похоже, лишена от рождения и которая так нравится мне в тебе. Возмутительница спокойствия – вот кто ты, несуразная моя Сюзанна, и даже если это мне не нравится, ты всё равно была права. Я девушка осторожная, послушная, вечно боюсь ссор и склонна воображать всякие катастрофы. Но ты-то знаешь, что несчастья и правда случаются?

Да, ты хорошо это знаешь…

Я не могу вернуться жить в Париж. Мне нужно время, чтобы снова привыкнуть к своей семье. Я не могу не попытаться. Знаю, что ты поймёшь.

Верь мне – я приеду на несколько дней в Сен-Рафаэль. И пусть это не всё лето – приеду хоть так, клянусь!

Ещё одно… Несколько дней назад мне позвонила твоя мама. Она сказала, что перестала понимать, как с тобой общаться. Ещё она говорит, что ей не было бы так тяжело, если бы она чувствовала, что ты счастлива, но она тревожится, видя тебя такой одинокой и свернувшейся ёжиком… Тебя-то, которая всегда была такой весёлой и в хорошем настроении, всегда полной энтузиазма! Она очень хорошо осознаёт, сколько ты всего сделала для неё и для Леона. Но интуитивно она подозревает, что дело тут в чём-то другом. Она умоляла меня спросить тебя об этом. Ну вот, я это и делаю. И тоже говорю тебе – хоть она и запретила мне, – что это она тревожится о тебе, а не я.

Ведь, что бы ни случилось, ты мне об этом напишешь. Так?

Магда

Этот фрагмент не имеет датировки

Письмо 38
Клеомена – Марселю Бланзи

Париж,

31 мая 1967

Дорогой Марсель!

Мы расстались, одинаково смущённые друг другом. Что за мысль вам пришла – повести меня на такой фильм! Мне хочется верить, что этот Бунюэль – один из величайших режиссёров нашего времени, раз уж вы с таким жаром это утверждаете, и что Катрин Денёв – самая красивая в мире актриса. Могу ещё допустить, что эта «Дневная красавица» стремится разоблачить конформизм буржуазии и именно эту среду режиссёр намеревался шокировать. И раз уж он хочет освободить речь и сексуальность от уз предрассудков – пусть его! Я прекрасно поняла его образ мыслей, и если в теории, то почему бы и нет?

Но если говорить правду, то я предпочла бы не смотреть этот фильм с вами. Я вас так мало знаю. Я сидела в этом зале словно взаперти, мне было так неловко.

Вы принесли извинения, но этого недостаточно. Я считаю вас высокомерным. Кроме того, у меня нет ни малейшего желания войти в вашу восторженную свиту. И происходит это, полагаю, от полученного мною воспитания, над которым я запрещаю вам издеваться. Я много говорила о вас с Сюзанной и Деборой, но встречалась ещё и с Мартиной, Моникой и Люсеттой. А что касается Брижит, она до сих пор не исцелилась от того, что приняла за настоящую любовь.

И что же – вы любили их всех?!

Дон Жуан тоже претендует на абсолютную искренность, когда предлагает руку и сердце каждой женщине, добиваясь новой любви, перечёркивающей предыдущую, сохраняя иллюзию вечного начала. Вам не втянуть меня в эту игру, Марсель, я ведь не гусыня.

Я никогда не буду зависеть от мужчины, я не собираюсь выходить замуж, я не хочу заводить детей, я не доверяю всем этим чувствам, в плен к которым, как я вижу, угодили все ваши подружки. Они зависят от вас и ваших капризов, и это ничуть вас не смущает, напротив, вы укрепляете ваше превосходство, не допуская даже мысли, что поступаете дурно, ибо это пользуется одобрением во всём обществе.

Уж не думаете ли вы, что женщина могла бы поставить вашу «Дневную красавицу»? Сомневаюсь в этом… И тем не менее мне было бы очень любопытно понять, как эта женщина решилась сыграть для зрителей собственную сексуальность. А вам – нет?

Но ведь и в этой стране, как и во всех прочих, наслаждение женщины вторично – оно имеет значение лишь после вашего.

Прощаю вам ваш неловкий поцелуй, Марсель. Надеюсь, и вы извините пощёчину, которую получили в ответ.

Клеомена

Письмо 39
Марсель – Клеомене

Париж,

31 мая 1967

Поверишь ли ты мне, Клеомена, если скажу, что ночью я не сомкнул глаз? Я пил до зари и не мог опьянеть, я блуждал по городу, гневаясь на себя самого, такой несчастный, что ты не можешь даже себе представить. Повсюду преследовала меня тень твоего раненого взгляда. Чудовищно, как мне стыдно. И вот в довершение всего я прихожу домой и распечатываю твоё письмо.

Ты права, я вёл себя как дурак, и мои извинения никогда не сотрут из памяти этот пагубный вечер, от которого я, между прочим, ожидал настоящего праздника! Я мечтал о нём с первого раза, как увидел тебя, ещё не зная твоего имени, не спросив, откуда ты приехала, едва услышав твой голос… Как тебе об этом сказать и при этом не выглядеть идиотом? Ты – воплощение всего, чем желал бы обладать мужчина. Ты невероятно красивая, Клеомена, какой-то нереальной красотой, и лучистой, и торжественной, ледяной и чрезмерно чувственной. Но больше всего ошеломляет, что ты, кажется, сама не подозреваешь об этом. Ты вполне счастлива просто быть, одаривать нас своей прелестью с полнейшим великодушием, почти жестоким оттого, что ты не соразмеряешь оказываемого тобою действия.

Здесь я останавливаюсь. Я мог бы часами напролёт говорить тебе о наслаждении, с которым я любуюсь изгибом твоих бёдер и очертаниями ресниц, представляю, какие у тебя длинные волосы, стоит тебе их распустить, и как длинны твои ноги, скрытые под ужасными чёрными юбками, которые носишь с самого своего приезда. Да, правда, здесь мне пора остановиться. Не хочу вдобавок признаваться тебе, что считаю тебе ещё и умной и тонко чувствующей. Ты – пришелец из иного мира, и ты знаешь о жизни куда больше нас всех. Мысли о тебе сводят меня с ума.

После всего, что я тебе тут написал (рискуя вызвать твоё раздражение), я всё-таки хочу закончить наш спор, он слишком быстро оборвался вчера вечером. Я не только поклонник фильма Бунюэля как произведения искусства, я ещё и его политический сторонник. Это, я сказал бы, протест против господства власти и церкви над телом и над нашими желаниями. Знаешь ли ты, что фильм Риветта «Монахиня» по роману Дидро[22]22
  Фильм Жака Риветта «Сюзанна Симонен, монахиня Дени Дидро» (1965), ныне считающийся одним из вершин французской «новой волны», несколько лет был запрещён цензурой «за безнравственность». Но в конце шестидесятых годов вышел на экраны. Фильм точно следует тексту романа и никаких шокирующих сцен не содержит.


[Закрыть] так и не вышел в широкий прокат, хотя и был показан в Каннах прошлой весной? Тут атака не просто на свободу выражения. Нам продолжают навязывать представление о мире, отрицающее жизнь с её наслаждениями. Тут стремление забросать грязью всё, что связано с телом и исходит от него, объявить стыдным самый естественный акт в мире, вмешиваться в самые интимные глубины нашей души, чтобы навязать упрощенческое представление о добре и зле и сыграть на руку силам реакции.

Я уже давно принял решение – избегать всего, что умаляет мои потребности и чаяния или препятствует им. Я хочу жить свободным, это одновременно и смешно, и головокружительно.

Но я уверен, что ты понимаешь всю силу этого решения. Интуиция даже говорит мне, что это решение объединяет нас. Оно у нас общее, у тебя и у меня, и оно выше всего, что нас разъединяет…

Теперь два слова обо всех тех женщинах, о которых ты упоминаешь в письме. Это правда, все они были моими любовницами. Я этого и не скрываю. Я люблю заниматься любовью, люблю женские тела, и это мой принцип. Моё тело не принадлежит никому, и я не чувствую себя собственником ничьего тела. Я не хочу, да и не могу связывать себя обязательствами на всю жизнь, не хочу, да и не могу быть верным исключительно кому-то одному. Претендовать на противоположное – значит идти против влечения и природы. Нам пора избавляться от всех пут буржуазности. Я нахожу это удивительно весёлым! И плевать я хотел на всех доброжелательниц, уверенных, что, наговорив обо мне гадостей, они сделали доброе дело. Не верь им! Ибо я никакой не Дон Жуан. Я не лукавлю, я не обещаю ничего сверх того, что способен дать, и даже настаиваю на исключительности каждой любовной страсти, пережитой мной, и тех, что я ещё переживу в будущем.

Дорогая Клеомена, согласишься ли ты встретиться со мной ещё раз? Я очень хочу открыть тебе Париж.

Марсель

Письмо 40
Магда – Сюзанне

Берлин,

1 июня 1967

Ты не ответила на моё последнее письмо, Сюзанна, а отец не пускает меня к телефону и не даёт тебе позвонить. Дело тут не в деньгах. Он говорит, что Штази по-прежнему следит за нами и надо, хочешь не хочешь, проявлять чрезвычайную осторожность. Моё письмо дойдёт до тебя, как и прежде, через посредничество Франца, а ты снова пиши на тот адрес, который я тебе укажу на обороте этой страницы.

Не знаю даже, что и думать об их вечных страхах. Они следят за каждым своим словом и за тем, кому что говорят. Никогда не обсуждают скользкие темы в полный голос. Не выражают чувства открыто. На лице такая же серая маска, как одежда, которую они носят.

Главное – не привлекать внимания. Со мной они обращаются так, как если бы на улице сияло солнце и было голубое небо, а они вовсю убеждали бы меня, что выходить нужно в сапогах, с зонтиком и в тёплой куртке с капюшоном. Я всё больше свыкаюсь с необходимостью говорить, прикрывая рот рукой. А выйдя на прогулку, красться вдоль стен. Это становится невыносимым.

С тобой-то всё было наоборот. С тобой я поневоле говорила что думаю, ты заставляла меня – не то чтобы напрямую, но тем, какая ты есть сама по себе, то есть твоей манерой брать жизнь приступом, ища понимания, нарушая привычные установки, не признавая ничего такого, что скрывалось бы в тёмных углах или давно пылилось в шкафах. Ты пишешь, что завидуешь мне, а я отвечаю, что восхищаюсь тем, как бескомпромиссно ты судишь о самой себе. А насчёт остального, насчёт признаний, которые ты выдаёшь лишь невольно, – я жду нашей встречи, чтобы ты сама мне всё рассказала. Всё лето мы будем говорить и говорить друг с дружкой по-настоящему – обо всём, чего в письмах не напишешь.

Надеюсь, ты больше не гневаешься на меня! Ответь же!

А помнишь того препода, Матиаса, который ведёт кружок в лицее? Я тайком туда похаживаю, зато каждую неделю. Только там мне становится легче, слово там свободно. Я наконец чувствую себя самой собою. Ни упрощенческих суждений, ни готовых мыслей, можно размышлять вслух и обсуждать любые вопросы, какие ни возникнут. Думаю, ты пришла бы в восторг… Я вот думаю, есть ли такие места во Франции.

Говорим обо всём на свете, а иногда начинаем обсуждать проблемы, которые выносит на первые полосы журнал «Твен». Вот, например, прошлый вторник: «Существует ли любовь без неверности?» А ещё раньше так: «Какие из мужчин – лучшие любовники?» Или вот ещё: «Почему некоторые девушки любят только девушек?» Вопросы о сексе как раз чаще всего там и обсуждаются, но можно и о серьёзном, битых два часа – о войне во Вьетнаме, а потом нежданно-негаданно перейти к моде на мини-юбки…

А бывает, вообще дискутируем чёрт знает о чём, но до чего же бывает забавно…

Матиас рискует потерять работу. Он говорит, что ему плевать на это. Он много мне помогает. Когда я слышу, как он ставит на обсуждение запретные темы, меня это успокаивает. Он без конца повторяет, что отстаивать идеи – это и есть учиться.

Я будто наконец обрела место, где можно мыслить.

А чтобы уж ничего не скрывать – в группе есть один студент, который мне очень нравится. Его зовут Иоганн. Мы часто переглядываемся. Улыбаемся друг другу. Мне нравится, что он робеет. Я могу писать тебе ещё часами, но всё-таки пусть лучше это маленькое письмецо отправится сегодня, пока не кончился этот день…

Вот, Сюзанна, я всё тебе сказала, целую тебя.

М.

Письмо 41
Марсель – Клеомене

Париж,

7 июня 1967

Дорогая Клео!

Почему каждый раз, когда мы расстаёмся, меня накрывает такой пустотой? Часто ловлю себя на том, что мне чуждо всё, что вокруг меня. А ведь это те же тротуары, те же ворота, те же деревья, те же дамы с собачками и даже те же официанты в кафе с вечно хмурыми рожами. Но ничто уже не похоже на себя – а всё потому, что тебя больше нет рядом. И меня так тяготит одно и то же предчувствие: настанет день, и я больше не увижу тебя никогда, тебя больше здесь не будет, я останусь один, и всё потеряет смысл.

Знаю-знаю, я немного смешон, когда признаюсь тебе в своих чувствах, отказываясь назвать их, – потому что представлять, как я скажу тебе это, ещё головокружительнее, чем их испытывать. Даже если я краснею, что-то мямлю, спотыкаюсь каждый раз, стоит мне тебя увидеть. Ты так прекрасна, Клеомена, так прекрасна и так чувственна. Только что я попрощался с тобой на улице Флёрюс и вот уже скучаю по тебе.

И теперь я живу только одной надеждой – что завтра снова увижу тебя.

Я в первый раз в жизни влюблён.

А заметила ты, что мы уже давно не прикасаемся друг к другу, даже просто чтобы попрощаться? Как будто наши руки, наши губы, вся наша кожа чувствовали бы: прикосновение может обжечь. Как давно уже мы идём по парижским улицам на некотором расстоянии друг от друга. А пока мы разговариваем или идём молча, наши тела говорят друг другу совсем другое, взгляды встречаются и пугливо разбегаются, сердца колотятся слишком быстро, а дыхание учащается вопреки нашей воле. Зачем так ожесточённо противиться наслаждению, которое наши тела обещают друг другу каждый миг, если ты создана быть любимой, прекрасная моя Клеомена?

Мне хочется, чтобы ты знала, до какой степени ты волнуешь меня, опьяняешь, заполняешь, возбуждаешь. Как сильно я хочу тебя. Каждый день.

Сейчас я брошу это письмо в твой ящик, представив, как ты распечатаешь его завтра и оно будет с тобой весь день в кармане твоей блузки, так облегающей бедро, и ты будешь комкать его кончиками пальцев почти наперекор себе до самого вечера, когда я снова буду ждать тебя у входа в «Бон-Марше».

До завтра,

Марсель

Письмо 42
Клеомена – Марселю

Париж,

9 июня 1967

Меня не было у выхода из «Бон-Марше», Марсель.

Я бежала – от ваших взглядов, ваших вопросов, ваших требований и ещё от вашего гнева. Ваше письмо потрясло меня больше, чем вы можете вообразить. Вы всё кружите вокруг меня, вы кружите голову мне, вы меня очаровываете, вы такой живой, лёгкий, полный воодушевления и жадный до жизни и до меня, как и до других женщин и девушек, и молодых, и постарше, то есть до целой половины рода человеческого! И обо мне вы мечтаете день и ночь – а это вполне возможно, я вам верю, – но лишь для того, чтобы увидеть меня павшей и уступившей, разве не так?

Ну, а потом?

Удовлетворив наконец вашу страсть к наслаждениям после того, как я уступлю вам, единожды наевшемуся, переполненному и пресыщенному, – сколько времени понадобится вам, чтобы заскучать со мной и остановить свой выбор на другой, что появится? Ответить на это вы не можете, я знаю и не упрекаю вас, ведь вы с первого дня были абсолютно честны, вы не лукавили, вы не можете ничего пообещать.

А вот мне необходимы обещания, обязательства и верность.

И этого вполне достаточно для объяснения моего письма и моего решения. Ибо я прошу вас, Марсель, оставить меня в покое. Больше я не хочу вас видеть. Мне так необходимо сейчас собраться с силами, чтобы начать жизнь здесь, в этой стране, мне так нужны время и спокойствие, чтобы овладеть всем, чем я хочу овладеть, притом что мысли непрестанно возвращают меня на те острова, где мои родные ежедневно подвергаются опасности погибнуть от побоев, голода, холода, равнодушия и забвения.

Сердце моё не лежит к пустяковым интрижкам, как говорите вы, французы. Может быть, я оставила вам возможность надеяться на противоположное. Могу без стыда признаться, что для меня большое удовольствие прогуливаться вместе с вами, меня по-хорошему увлекают наши споры, даже когда они слишком бурные. Вы нравитесь мне, это правда. И мне очень нравится то, с каким пылом вы меня добиваетесь. Но у меня нет желания заходить далеко. Или уж, чтобы выразиться совсем точно, мне кажется, что я вам задолжала это. Но даже если бы я могла поддаться искушению, закрыть глаза, позволить вам целовать меня, позволить нашим руками сплестись – я всё равно изо всех сил сопротивлялась бы и приложила бы всю свою волю, чтобы побороть слабость.

Я верю в вечные узы и долгую любовь.

Итак, вам остаётся лишь согласиться, что вы очаровательны, но вы не для меня. Возвращаю вам ваше письмо и прошу больше не искать со мной встреч.

Подождём хотя бы, пока пройдёт это лето. Может быть, осенью мы сможем снова увидеться как добрые друзья.

От всего сердца желаю вам всего самого лучшего, Марсель.

Клеомена