Текст книги "Побег из детства"

В гостях

Едва Лешка нажал щеколду, как массивная калитка понеслась всей тяжестью в глубь двора, увлекая за собой и его. Огромная лохматая овчарка грузно брякнула цепью и залилась каким-то приглушенным басистым лаем. Она изо всех сил тянула к Лешке клинообразную голову с черной разинутой пастью. Но цепь была хитро укорочена кольцом так, что овчарка не могла дотянуться не только до Лешки, но даже до вымытого недавно, еще влажного крыльца веранды. Собственно, этой веранды с резными крошечными стеклышками, из которых было соткано почти полстены, Лешка испугался даже больше, чем самой собаки. Он вспомнил, как однажды они играли в «цука» здесь, на посыпанной песком дорожке. Сенька Аршунов, Венька Вишин, Серега Шивцев и он. Правда, овчарки тогда почему-то не было. Здорово они играли! Бросишь цук вроде совсем не сильно, а он по песочку к самой стопке монет подъезжает. Только Сереге не везло – все под крыльцо швырял. Но копеек у него хватало, хоть и проигрывал. Бодро держался. А потом вдруг ни с того, ни с сего заревел, опустил голову и, покачиваясь, пошел к дому.

Вот тут-то и появился Серегин батя. Сенька, правда, успел крикнуть «шухер», но убегать было уже нельзя. Серегин батя в одной незастегнутой нательной рубахе, которую распирала на груди черная с проседью щетина, в каких-то полосатых брюках на резиновых подтяжках надежно припечатал своим телом калитку. Он смотрел на них маленькими выпуклыми глазками, которые казались даже крохотными на его обрюзглом красном лице, и, молча приглядываясь к ним, посасывал кончик изогнутых порыжевших усов. Потом медленно, словно нехотя, разжал губы и хрипло приказал:

– Серега, марш в хату! А вы, мальцы, ко мне по одному. Отдадите гроши – и тоже марш по хатам. И ты давай, – схватил он за руку извивающегося Сеньку.

Так и вытолкал их без единой копейки за калитку, успокоив словами:

– А насчет домашней трепки – не бойтесь! Я не выдам, что в денежки «цукали». И вам не советую языками молоть. Ну, ать-два! Топайте, топайте!

– Во дает! Шельма красномордая! Немецкий холуй! Я тебе еще покромсаю верандочку. И выродка твоего плаксивого поглажу, – метался тогда Сенька, высматривая подходящий камень, чтобы тут же запустить им по стеклянной стене.

– Погладим, хорошенько погладим Серегу, будь спок, – отозвался на его слова Венька, который, в общем-то, не очень был расстроен, ведь отняли у него всего несколько копеек. Не то, что у других.

И вот уже нет Сеньки Аршунова. А верандочка стоит, как ни в чем не бывало. Пускает стеклышками солнечных зайчиков… Правда, Сереге он за Сеньку бока намял, да только так себе – самую малость…

Значит, в гости к Шивцевым? Вот это да! И как он, дурак, сразу не посмотрел? Выскочил из дома, будто ошпаренный. От бабушкиной богатырской еды убегал. И вот вроде ему тоже, как этому псу, невидимую цепь укоротили. Остановился, точно вкопанный, хоть и бежал сюда изо всех ног.

«Назад, пока не поздно, назад!» – сам себе командует Лешка и тянет тяжелющую, опоясанную железом калитку. А та сопротивляется, не хочет закрываться – и все тут!

– Да ты не боись, малец, не боись! Не дотянется псина, – Серегин батя, пригнув по-боксерски коротко стриженную голову, переступил порог веранды и теперь подзывал Лешку.

Был он в старенькой, выцветшей гимнастерке, рукава которой даже не закатаны, а как-то небрежно сдвинуты по самые локти, в офицерских синих галифе и, наверное, тоже офицерских хромовых сапогах. Широко расстегнутый ворот гимнастерки показывал уже знакомую Лешке черную с проседью щетину.

Овчарка, увидев хозяина, еще более услужливо залилась лаем, отчаяннее стала дергать укороченную цепь.

– Да уймись ты! Пошел вон! – гаркнул Серегин батя. Да так, что собака враз перестала щериться и дружелюбно замахала саблевидным хвостом. – Пошли, пошли, малец. Тебя как? Лешкой кличут? Андрея Викентьевича сынок? Это хорошо!

Лешка шел то ли обнимаемый, то ли подталкиваемый жесткой рукой, почти не слыша, не понимая сказанных ему слов. Но даже теперь какое-то скрытое торжествующее злорадство почудилось ему и в вопросе: «Андрея Викентьевича сынок?» – и в радостном утверждении: «Это хорошо!» – и во всем пышном, жарко-красном лице Кондрата Павловича с выпуклыми немигающими глазками.

Они прошли веранду, заставленную бочками и бочонками, длиннющей скамьей и множеством полок, на которых громоздились глиняные кувшины, горшки и стеклянные банки… Кондрат Павлович все еще не отпускал Лешку, заставив чуть больше пригнуться, ковырнул щеколду, распахивая дверь, и они предстали на пороге прямо перед обеденным столом. Теперь Кондрат Павлович жестко держал Лешку рядом с собой, как бы давая возможность всем хорошенько насмотреться на гостя, и они старались вовсю. Серега даже ложку пустую забыл изо рта вынуть. Так и сидит, будто застряла она у него во рту. Глазками своими поросячьими уставился, не моргнет. А бабка его! Вот это да! В сказках только такие бывают. Смотрит на Лешку и трясется вся. От злости, наверное. Ручонками сухонькими по столу колотит. Только тетя Ксеня растерянно улыбается и смотрит почему-то не на Лешку, а на Кондрата Павловича. Да так, вроде им любуется. И лицо у нее доброе, ласковое. И волосы пшеничные красивым венком на голове уложены. И румянец на впалых щеках какой-то счастливо-радостный…

– Ну, мать, корми гостя, – командует Кондрат Павлович и, наконец-то, убирает с Лешкиных плеч тяжелющую руку.

Но старушка еще больше затряслась от этих слов. И рот у нее странно скривился. Вот это да! Рот есть, а губ так совсем не видно. И не думает она вовсе кормить Лешку, хоть приказано. Лешка не двигается с порога. И Кондрат Павлович уже точно забыл о нем – уселся себе и ложкой ворочает…

– Да ты проходи, Лешенька, – ласково зовет тетя Ксеня, – вот сюда, рядом с Сережей, на табурет садись. Она поднимается из-за стола, показывая узенький красный поясок на черной расклешенной юбке, отбрасывает с чугунка чистое цветастое полотенце и щедро наливает Лешке целую миску горячих щей, в которых плавают и тонут изрядные куски мяса. Нет, не лгал Венька – кормят что надо! Лешка удобнее пододвигает к себе обжигающую пальцы жестяную миску, а тетя Ксеня отрезает ему по всей ширине буханки ноздреватый, сытный, пахучий ломоть хлеба.

– Ешь, Лешенька, на здоровье, – слышит он успокаивающий голос тети Ксени и как-то сразу забывает о сердито трясущейся старухе, о буравящем его крохотными глазками Сереге. И даже о чавкающем Кондрате Павловиче, мокрые, обвисшие кончики усов которого он видит, не поднимая головы.

А щи хороши. Кисленькие, со сладковатым, тающим во рту мясом, с редкими кружочками картофелинок, с мягкой, разваренной капустой и еще какими-то листочками, есть которые Лешка все-таки не решается. Однако не слишком ли он увлекся? Тихо как-то…

– Ешь, ешь, на здоровье, Лешенька. Я думала, ты к нам не придешь, – снова выручает его ласковый голос тети Ксени.

– Не при-идешь… Ду-умала, – басисто передразнивает Кондрат Павлович и сытно икает. – Хлеб за брюхом не ходит, а брюхо – за хлебом. Тебе это, мать, помнить надо.

Но тетя Ксеня словно и не слышит этих слов. Все о своем думает:

– Не любите вы, мальчишки, нашего Сережу. А почему – не пойму. Он у нас хозяйственный, старательный, о доме заботится…

«Куркуленок, будь спок!» – весело думает Лешка словами Веньки, а сам все в ломоть хлеба вгрызается, краешком глаз наблюдая, как силится Серегина бабка ложку поднять. Трясется эта ложка в ее сухонькой прозрачной руке, будто крохотное сито, когда в нем муку просеивают. Никак поднести ко рту не может. Вот уже и левой рукой подталкивает деревянное, расписанное цветочками донышко ложки. И сама еще больше изогнулась – гоняется за ней безгубым ртом. И вовсе не страшная она, как сразу показалось. С ложкой никак не совладает. Покормить бы ее, что ли?

– Помоги бабке, вон мучается, – наклоняется Лешка к молчаливо-нахохленному Сереге.

А тот, словно ждал этих слов, весь расплылся в понимающей улыбке:

– По-мо-ги! Мне и своей миски хватит от пуза, – поросячьи глазки заговорщицки качнули серыми оттопыренными ресницами, – а ты, если хочешь, давай, помоги!

Ну и артист! Вон куда вывернул. Лешка поперхнулся от неожиданности и торопливо прикрыл рот ладонью – как бабушка учила.

– Да ты не торопись, Лешенька, ешь. Я потом тебе еще добавки подолью. – Тетя Ксеня уже, конечно, заметила его сердитый взгляд и опять вздыхает: – Не любите вы, мальчишки, нашего Сережу, не любите…

Кондрат Павлович повел губами, облизывая кончики влажных усов, задумчиво потер кулаком потный, едва помеченный морщинами лоб.

– Вот ты, мать, удивляешься, с чего это Лешкины дружки Серегу нашего не жалуют. Ну, это еще понять можно. Дурни они. Хорошее плохо видят. Минерами себя чувствуют. В мужское дело нос сунуть норовят. А потом от них даже похоронить нечего. Дурни они. Это я понимаю, – он снова подержал губами изогнутый колечком кончик усов и сердито сплюнул себе под ноги. – А вот почему на меня Андрей Викентьевич до сих пор косо смотрит? Война все списала… И герои, и те, кто не вышел в них, и кто ошибался, – каждый свое получил. Батя твой, это я о нем говорю, малец, небось, орденами на гимнастерочке брякает. Я вот штрафбат прошел да в послевоенных лагерях вшей покормил. Может, хватит меня прошлым под девятое ребро колоть, а?

Кондрат Павлович грохнул кулаком по столу так, что даже миски подпрыгнули. А бабка – та и вовсе ложку уронила. Лешка придержал руками и отодвинул свою миску, на донышке которой плавало несколько капустных кусочков. Сначала он хотел было подцепить и их последней ложкой, но передумал, вспомнив бабушкин совет: в гостях надо всегда хоть немножко оставлять в тарелке, чтобы не думали, что голоден… А теперь и вовсе аппетита не стало, словно его кулаком Кондрата Павловича вышибло.

– Ну зачем ты так, Кондраша? Все хорошо, а ты норовишь испортить, – укоряет тетя Ксеня, и радостный румянец на ее впалых щеках тускнеет.

– Погоди, погоди, мать! – еще горячится Кондрат Павлович. Но сам уже как-то удивленно поглядывает на свой костляво-угловатый кулак и, с трудом разнимая посиневшие пальцы, почти спокойно повторяет: – Погоди, мать… И ты, малец, прости, это нервы, понимаешь? Отец-то, небось, тоже не всегда улыбочкой обходится, а?

– Он во сне все еще кричит, командует, как на войне. И ругается там по-всякому, чтобы не отступали, – неожиданно для самого себя выпалил Лешка и почувствовал, как жарко краснеет.

Теперь он еще больше злился на себя. И чего языком мелет? Тянут его за этот самый язык, что ли? Пришел себе есть – так ешь, хоть лопни, раз дают. Как это Венька говорил? Дают – бери, а бьют – беги! Может, и права бабушка: втянет его этот Венька в какую-нибудь паршивую историю. Или уже втащил? Накормили бы и выпроводили. А то…

– Командует, говоришь? – Кондрат Павлович вроде бы обрадовался Лешкиным нечаянным словам и с каким-то своим смыслом добавил: – Это он может! Это у него и сейчас получается… Я ведь с ним, малец, по-хорошему хотел. Ну, по-разному мы воевали… Знаю… По-разному и получили. Он – свои ордена, а я – свое… Ведь до войны работали вместе – почитай, за одним столом в конторе сидели. Это, видишь ли, мать, война списала… И помнить не желает. Я для него грузчик – и точка! А он – заместитель управляющего.

– Погоди, Кондраша… Ты, Лешенька, щи доешь – там самая малость. А я тебе в эту мисочку картошки жареной положу. Ладно? – тетя Ксеня шумно отодвигает свой табурет и ждет, пока Лешка все-таки выловит капустные кусочки. Как раз на две ложки и хватило. Тетя Ксеня уходит куда-то на кухню и тут же снова возвращается с Лешкиной миской, в которой аппетитно исходит паром порезанная кубиками картошка.

– Кушай, Лешенька, она только что со сковородочки. На сальце жарилась, – тетя Ксеня все еще стоит, поглаживая свой красный поясок, как бы раздумывая, надо ли ей снова садиться за стол.

– Да-да, ешь, малец, ешь… Я вот о чем хотел сказать… А ты садись, садись, Ксюша! Знаешь, раз начал – досказать должен. – Кондрат Павлович потирает кулаком лоб и, ни на кого не глядя, басит: – Я ведь, малец, с твоим батей по-хорошему хотел. Шепнул ему даже, кто из полицейских ваш дом по бревнышку перетаскал. Мог бы и отсудить. Так он мне вместо «спасибо»: «Пошел ты, Кондрат, со своими полицейскими…» Никогда не думал, что так сказать может. А ведь обходительный. Умеет с людьми ладить…

– Другие к нему ходят фасольки или крупок выписать. Многим не отказывает. И ты бы сходил, – робко советует тетя Ксеня.

– Да пробовал… К немецким властям посылает: им служил – у них и помощи, говорит, проси…

Последние слова Кондрат Павлович договаривает уже где-то на веранде. Вот это да! Фасольки им еще надо. Хватит с них, куркулей. И так жрут сытно. Вон картошка какая жирная – без хлеба наесться можно. И оставлять жалко. Зря бабушка учила: в гостях все доедать нельзя, чтоб не поду-умали, что го-олоден! А им и думать не надо. Они знают. И скрывать нечего. Лешка безжалостно хрустит последним поджаристым кубиком картошки и откладывает ложку. Теперь все. Вот пить хочется…

– Спасибо, тетя Ксеня. Спасибо и вам, бабушка. Очень вкусно все было.

Лешка встает, осторожно заталкивает под стол табурет и, чувствуя на себе выжидающий взгляд Серегиных глазок, расправляет подтяжки штанов. Вообще-то он давно стыдится этих уж совсем детских подтяжек на коротеньких, по колени, штанах. Хватило бы с них и батиного ремня, которым он все равно подпоясывается. Но разве бабушку убедишь? «Так и до войны ходили мальчики из очень приличных семей!» – только и скажет в ответ. Лешка уже не раз пробовал возразить – знает…

– На здоровьице, на здоровьице, Лешенька, – ласково отзывается тетя Ксеня, а сама уже пирамидку из мисочек строит, чтобы разом унести.

И бабка тоже важно так седой головкой кивает, соглашается. Она уже и не трясется вовсе – успокоилась, видать. Только руки и теперь подрагивают на коленях. Неужто и это она? Лешка всматривается в фотографию на стене, с которой улыбается худенькая женщина в темном длиннющем платье с белым кружевным воротничком. Рядом с ней у высокой спинки плетеного венского стула смуглая девочка держит в руках переброшенную на грудь тяжелую косу. И так смотрит удивленно раскрытыми глазами, словно чудо вот-вот увидеть должна… Тетя Ксеня?

– Мамка это. Видал, какая была! И сама теперь не верит, – бубнит за спиной Серега. – А это сидит бабка…

Голос у Сереги тихий, вкрадчивый… А сам все такой же – хвастливо самодовольный. Вроде и его в том заслуга, что тетя Ксеня да бабка когда-то совсем другими были. И еще замочком своим, что на темно-синей вельветовой футболке, поигрывает: то расстегнет, то вновь золотистое кольцо вверх дергает, застегивая. Волосы рассыпались по лбу. А он водит и водит горделивым взглядом то по зеркальному буфету, за стеклом которого поблескивают разные чашечки и блюдца цветастые, то по высоченным, почти упирающимся в потолок шкафам, как бы показывая все это Лешке.

– Вот и чудненько! Погуляйте, поговорите, а мне в огород надобно – полить да прополоть, – тетя Ксеня повязывает серую косынку, разворачивает такой же землистый передник.

– И мы с тобой – поможем! – Серега будто ждал этих слов.

Вот это да! Быстро решил. «Мы» говорит. Даже и не спросил, хочет ли Лешка. Нет, ничего из этого не выйдет! Он пришел сюда поесть – и только. Притворяться да, как говорит бабушка, сантименты разводить он мог и у Фимки Видова. А здесь ни к чему.

– Мне домой надо. Бабушка ждет. Ей помочь обещал. Трудно одной, старенькая она, – отказывается Лешка и видит, как недовольно морщится тетя Ксеня, хотя слова ее по-прежнему приторно ласковые:

– Конечно, конечно, Лешенька, старшим надобно помогать, чтоб покушать было всласть. А то что за честь, коли нечего есть? – неожиданно заключает она пословицей. Да так громко, что даже старушка согласно головой закивала.

– Пойду я. До свидания. Спасибо, – он переминается с ноги на ногу, ожидая еще каких-то слов. И не ошибся.

– Иди, Лешенька, иди. И передай батюшке своему Андрею Викентьевичу, что люди мы вовсе не такие, как ему сдается… Заходи еще, обязательно заходи. Уж мы тебя не обидим…

На пороге веранды его снова встретила овчарка. Она уже знакомо брякнула цепью и как-то нехотя залаяла, высоко вскидывая черную пасть. А потом и вовсе успокоилась. Сидит себе у своего перекошенного домика и следит за Лешкой незлым взглядом зеленоватых глаз. Привыкает, что ли?

«Ну, нет! Не привыкнет. Больше она его здесь никогда не увидит. Пусть на других лает», – Лешка почему-то сердился на собачью милость и, подбадривая себя, не оглядываясь, пошел к калитке. Тронул щеколду, и калитка легко понеслась ему навстречу своей кованой тяжестью. Теперь-то он знал ее характер и, не дав разогнаться, ухватился за косо вбитую скобу, потянул за собой, вырываясь из этого сытного, но угрюмого и чужого ему дома.

Венькино признание

Венька ждал его за углом Серегиного забора. Он ковырял в зубах кусочком обгоревшей спички и цепко держал Лешку под прицелом хитроватых глаз.

– Ну, как оно, Леха? Пузо не лопнуло еще? Сколько жрать можно?! А я там, у деда Онуфрия, только зубы засорил. «Съешь, внучек, вот е-е-етот кусочек! И еще вот е-е-то мяско пожуй. А мне жевать нечем…» – шепелявит Венька, передразнивая деда Онуфрия. – А там, на этих кусочках, не мясо, а жилы какие-то.

Венька ждет, что скажет Лешка, но тот угрюмо молчит.

– Правда, каша у них, будь спок, язык проглотить можно. Здорово дедова Маланья кашу варит. Не поймешь, что из пшенки. Сладкая – хоть кипятком запивай.

Венька снова затих, сдвигая козырек кепки так, что тот переломанным краем даже валится на его усыпанный веснушками нос. Но Лешка молчит, как на допросе.

– Дед после обеда хотел меня задержать. Научу, говорит, тебя, внучек, как на ложках играть надо, а то вот на Спас помру, и никто не сможет… Только я на следующий раз отложил. К тебе торопился. Как, думаю, Леха у Сереги гостюет?

– Значит, знал, что у Сереги?

– Конечно, – Венька расплылся в улыбке, – не злись, Леха. Кого же нам еще объедать, если не таких куркулей. А не сказал потому, что сдрейфил бы ты идти к Сереге, хоть и не трус.

Лешка упирается лопатками в новенький Серегин забор, запрокидывает голову, будто за облаками следит, а сам все думает о том, зачем Венька так старался. Можно, конечно, спросить. Пусть сам скажет. Только скажет ли? И не очень-то любит Лешка выспрашивать. Лучше, конечно, самому додуматься. Он никогда не хвастался этим, но всегда считал себя догадливым, сообразительным. Еще в первом классе свою первую в жизни пятерку он получил именно за сообразительность. «Три раза пилили бревно. Сколько получилось поленьев?» – спросила тогда учительница. Все дружно закричали: «Три!» И только Лешка не согласился, сказав, что поленьев обязательно будет четыре. Учительница долго рассматривала его. И ему казалось, что видит она на нем не только латанную-перелатанную рубаху, но даже две правые сандалии, хотя он здорово старался прятать ноги под парту…

Странно звали эту первую Лешкину учительницу – Гися Иосифовна. «Ты умный, сообразительный мальчик и должен отлично учиться», – сказала она тогда и ободряюще улыбнулась ему.

С тех нор Лешка полюбил арифметику. Интересно и легко было решать задачи, находить цифры, которые с ним словно в прятки играли. Но теперь была совсем другая задача. Все эти пароходы, спешащие друг другу навстречу, и велосипедисты, выехавшие из одного и того же пункта, казались детской забавой. Ему надо было «решить» Веньку. И неизвестного здесь куда больше, чем в любой другой, самой хитрой задаче.

– Ты чего к забору прирос? Небось, пузо тяжелое, а? Натолкал туда еды, будь спок!

Венька усмехается уголками губ и снова прицеливается в Лешку понимающим взглядом, будто приглашая: «Ну-ну, давай, “решай” меня, Леха!» Лицо его светится каждой веснушкой. Радуется, точно это он только что накормил Лешку. Стоит, самодовольно раскачивается. Затолкал кулаки в оттопыренные карманы брюк и презрительно поплевывает сквозь зубы. Однажды он уже видел Веньку таким. Тогда, у аптеки…

– Слушай, Вень, а чего это ты о моем пузе заботишься?

– Во-во! Будь спок! Хочу, чтобы оно у тебя набитым было, – смеется Венька.

Но Венькина шутка еще больше разогревает в нем злость.

– Тебе что, своего пуза мало, да? – кричит Лешка и вдруг у калитки слышит шелестящий голосок тети Ксени. Только ее расспросов и не хватало. – Пошли! – отрывисто командует Лешка и почти бежит. Венька, недоумевая, торопится за ним, неуклюже загребает воздух руками.

– Ну и псих ты, Леха, ну и псих! Чего всполошился? Да погоди, куда ты?! Гонятся за тобой, что ли?

Но Лешка останавливается только у знакомого, шелушащегося корой бревна. Вот это да! Просто не верится, что еще вчера здесь сияла небесной голубизной огромная, казавшаяся бездонной лужа, в которой, лениво переваливаясь, важно плавали облака. А теперь лишь черное мокрое пятно земли напоминает о ней да угрюмо как-то торчат обломки кирпичей, ржавые консервные банки… Лешка опускается на разогретое солнцем бревно, почему-то вспоминая, как услужливо вчера отдирал Венька мокрую кору, чтобы им посуше сидеть было. Он всегда, сколько помнит его Лешка, старался ему помочь, сделать что-нибудь приятное. Совсем как мамочка: «Вам ничем помочь не надо?» Ходит в каждый дом с этим своим вопросом. И почти все отказываются. Знают, что за любезность рассчитываться придется… Может, и Венька так? Только что ему нужно от него, Лешки?

А Венька мнет в руках кепку, рассматривает желтоватую заплату удивленно, будто впервые видит и словно чувствует молчаливый вопрос.

– Ну чего тебе, Леха, от меня надо? Я ведь, будь спок, все по-хорошему. Чтобы сыт был… Ну, и вдвоем, кому хошь, мы накостыляем… Не посмеют теперь…

– Что не посмеют? – горячится Лешка.

А Венька еще больше теряется от этого его нетерпения. Он стыдливо отводит глаза, может быть, впервые не зная, куда прицелиться понимающим, хитрым взглядом.

– Ну, этим… Уличным объедайлом дразнить никто не посмеет, – наконец, признается Венька и даже улыбнуться пытается, – нас ведь двое теперь. Побоятся, будь спок!

Вот оно что! Лешка и сам не раз слышал, как Веньке шептали вослед: «Уличный объедайло пошел…» Шептал и Колька Свирин, Люська Соловьева… Теперь могут и его, Лешку, провожать этим шепотом. Какой же он дурак, что сразу не понял! И почему все так хитро устроено? Понять не успеешь, а уже расплачиваться надо. Жизнью, как Сенька, Ромка и Витька. Захотели быть смелее других, попробовали во рву противотанковую мину разобрать – плати! А разве не платил он сам стыдливым, заливающим глаза пóтом за пшенную кашу у Фимки Видова? Платил! Или горестным сожалением за те утюги-ботинки, которые мама купила тогда на базаре для себя, а он безжалостно отнял их у нее… Да мало ли, чем и как платил! Просто когда не думаешь, ничего этого на видно. А думать надо, чтобы человеком быть. Так им Нина Ивановна на последнем уроке говорила. И плакала она. Значит, тоже платила, хотя Лешка и не понимает, за что.

– Да ты не дрейфь, Леха, на нас и пискнуть побоятся! Мы вдвоем кому хошь накостыляем, – снова успокаивает Венька.

Этому конопатому все просто. Решил, что ему переждать надо. Ест, что дают, да еще в придачу стибрить может. В прятки со всеми играет. Себя прячет. Будто ни на что и не обижается. Все бы незаметнее да потише. Только бы пожрать получше. А ведь не любит, когда уличным объедайлом дразнят. Им, Лешкой, решил защититься…

– Завтра тебе к Фимке Видову, а мне – к Степаниде. Вот где семечками поживлюсь, – веселеет Венька и кепку натягивает, будто уже идти собирается.