Текст книги "Записки из прошлого. Сборник эссе"

О пути на радугу

«Я дам им то, что они хотят», – говорят мои современники. А я говорю: дайте людям то, что им нужно. То, в чём они нуждаются. А людям, так уж они устроены, иногда свойственно нуждаться в том, о чём они и сами не подозревают. Наши книги, не мной сказано, – сокровищницы наши. Волшебные ларцы, пусть даже ни разу не открыв которые, мы ценим их сокровища, знаем их содержимое. Это знание формирует нас. Делает нас богачами. Всех, открывавших эти ларцы или только заглядывавших в них, державших их содержимое в руках или только слышавших о нём. Но сегодня я вижу, как в позолоченные раки кладётся мусор.

То, от чего рано или поздно избавится наш век, чем он переболеет, как ребёнок, мы тщательно спешим сохранить. Будто бы всё зло, невежество и скверна не найдут, где сохраниться и на чьём горбу, в чьём сердце въехать в новый день! Мы берём, потому что нам дают. Мы едим, потому что голодны, но мы не выбираем пищу! Мы отравляем себя. И, кажется, не столь вредна для нас трава, смешанная с землёй, сколь губительны могут оказаться некоторые книги. Я не буду называть имён. Имена – это слишком громко. И больно. Я не буду иметь в виду, потому что думать одно, подозревать другое, а говорить третье – пошло. Я хочу только сказать, что всем нам нужно чудо. Мы нуждаемся в нём. Как никогда. Нам нужно чудо, которое отменит нашу боль. Нам нужно чудо, которое изгонит нашу печаль и грусть, чудо, которое объявит торжество радости. Чудо, которое скажет, что нам больше не за что винить себя, ибо мы прощены. Нам нужно слово, которое не станет поучать, нам нужно слово, которое не станет бередить раны прошлого, нам нужно мудрое и верное слово, сильное настолько, чтобы сделать свободными наши души. Свободными от тоски, вины и ненависти, свободными от мук неразделённой любви.

Искусство не может быть подражанием жизни и не должно быть слепым её копированием. Оно должно сообщать людям о чуде, звать их к мечте, говорить о том, куда им можно идти, к чему стремиться. Предлагать пути и выходы, предлагать решения. Предлагать, но не навязывать. Реальность в искусстве должна присутствовать ровно в той мере, сколько её доставало бы, чтобы человек понимал связь между произведением искусства и своей жизнью. Искусство не хроника, оно не обязано запечатлевать всю человеческую трагедию падения, всю нашу злобу и негодование. Всё найдёт, где сохраниться. Всему свои певцы. Искусство это и есть мечта, есть надежда, есть тот свет, который обязан сиять даже тогда, когда более ни один источник света не способен рассеять мглу или согреть нас. О чём бы ни была книга, картина, музыка, танец, песня, постановка, она должна быть о любви. В конце концов, мы должны помнить источник всех наших благ и силы. О любви, а не о всём том, что так прекрасно спутали с ней немного раньше нас. В искусстве должно быть ровно столько реальности, столько этого груза, чтобы оно по-прежнему могло летать и парить. Иначе оно станет неподъёмным, и превратится в учебник истории, хронику, и утратит свою истинную суть – творить и сохранять, а не копировать и воспевать копируемое.

Конечно, если имена и названия заедают тебя, как могильные черви (признаюсь, с этим ничего не поделаешь, это проклятье нашей земли), а история растворена в твоей крови так же сладко, как сливки в чае, преступление – идти против своей природы. Но ещё большее преступление – идти против сущности искусства, оскорбляя его той скверной, которую мы смешиваем с ним, заставляем нести в себе. Искусство не терпит подражательства жизни и не терпит лжи. А вся наша низость, все наши грехи и невежество наше – есть ложь. Любимая ложь. Ибо она прощает нас, и мы успокаиваемся тем, что человек слаб и немощен, потому что все такие и были такими всегда. Но нет… Искусство должно напоминать человеку, что не он должен прощать себе, должно напоминать о том, что есть только одна война, стоящая жертв, – война со своими слабостями и грехами. Должно давать силы для этой борьбы, подогревать ненависть к пороку, учить видеть, где проходит разлом между прекрасным и лживым, между уродством и нищетой духа.

Кто-то говорит: искусство должно развлекать. Уносить в мир фантазии, прочь от жёсткой реальности. Но это жестоко! Слишком жестоко. Каково тогда будет возвращение в неё, в наши дни?! Искусство должно учить видеть то, в чём мы нуждаемся даже сегодня. Учить видеть прекрасное во всех формах там, где, казалось бы, его не может быть, учить видеть его, а не обманываться иллюзиями. Искусство должно учить человека верить прекрасному, чувствовать его, слышать его. Только тогда человек без поучения и советов найдёт верный путь и пройдёт его без ошибок. Прекрасное ведь так близко и так просто. Оно вокруг нас: под нашими ногами, над нашей головой, в глазах напротив, в каждом бьющемся сердце, в наших книгах и песнях, в наших улыбках. Оно прочно, как мир. Оно древнее и сильнее нас, потому что порождено Любовью, Словом, сотворившим всё сущее. Искусство должно учить принимать это. Видеть и прощать ошибки века, осуждать, но не судить. Искусство должно учить истинной мудрости, мудрости терпения и прощения, сострадания и понимания, а не кричать голосом молодых «в бой!» или «виновен!», «не согласен!» или «это не так!». Искусство во многом должно учить смирению. Только мы сегодня не знаем, зачем оно нам нужно, путая смирение с безволием, наивно полагая, что, смирившись, мы ограничиваем свою свободу, обезличиваем себя перед всесильной рукой судьбы. Боже мой, где ты ещё найдёшь такую глупость?! Но там, где слышен твой голос, всё меньше и меньше готовых слушать. И слышащих – ещё меньше. Ни кровью, смертью и криком, ни оружием и силой меняется мир. Так не родится свет, так не приходит покой. Так ломается, коверкается прекрасное, рушится наш мир. Всё светлое строится тихо. Долго. Терпением и любовью. Через искусство. Или через любовь. И когда тебя не слышат и когда не верят тебе, горько сознавать, что только твоя смерть, громкая, страшная и болезненная, сможет заставить обратить их взоры на твои слова, попытаться расслышать твой голос, вникнуть в суть слов. Но нет. Даже свою историю мы читаем по смертям, по тире между датами, но никак не по тому, о чём были их мечты. Даже не дела. Дела – очевидны. Они совершены и закончены. Мечты – остаются. Мечты – бессмертны. К сожалению, в отличие от тех, кто умеет мечтать.

В конце концов, мечтать – это не бездействовать. Как и смиряться – не значит покоряться. Мечтать – и то больший бунт, бунт запрещённый и самый сложный, нежели бунт с оружием в руках или громкими криками с площадей и улиц. Поэтому искусство должно учить мечтать. А для этого искусство должно говорить правду. Но правда – зачастую это не то, что мы видим… Правда, она в том, каков мир на самом деле, каким он должен или мог бы быть. Не без нашего участия. Но мы только виним его, что он суров и жалок. Не замечая своей вины в том, что мы позволили ему стать таким. Мы виним обстоятельства, неодолимые, как всегда, мол, это они мешают нам, калечат наши судьбы, предрешают наш выбор. Обстоятельства. Я знаю об их силе. Я видела, как вынуждают они иных принимать решения, за которые расплата горькими слезами будет ждать целые поколения. Я знаю о силе обстоятельств, сковывающих по рукам и ногам нас, как пленников. И мы томимся в их плену. Не ведая о силе, способной разрушить их и осветить путь к освобождению. Искусство когда-то было этой силой. Оно сильнее обстоятельств. И мы – сильнее. Только мы не помним об этом. Как и вообще мы привыкли забывать всё то, что заставляло нас строже и внимательнее относиться к себе. Брать ответственность на себя не только за себя самого, но за мир, данный нам к жизни. Мир – это ведь не только клочок родной земли или твоя улица, но вся Вселенная в бесконечном многообразии своих галактик и систем. Увы… Правда для нас – отражение реальности. А реальность это только то, что мы привыкли видеть. И значит шифровать правду – говорить правду, таков наш удел сегодня.

Но искусство… Насколько выше оно всех наших суетных проблем! Всех наших бесконечных негодований, всей нашей пошлости и алчности, выше нашего невежества, под которым оно оказывается похоронено в наш век. Но будет время, и наш век закончится. Закончатся войны, недовольство, и печаль иссякнет, когда для ненависти не останется причины. Всё закончится рано или поздно. И тогда – мы погибнем. Потому что вся наша жизнь была войной, пустой и нелепой. А то, что мы сохраняли как святыни, оказалось гнилью или стало ею с течением лет. То, что мы называли искусством, оказалось фальшивкой, на которую мы молились, надеясь, что сохранимся в нём… Когда я смотрю из окна и вижу то, что творится вокруг, я не могу не грустить. Потому что остро сознаю всю противоречивость, незаконность, непозволительность того, что происходит, чему мы сами потворствуем. Но всё-таки после дождей бывают ещё радуги на небе, а небеса ещё бывают безмятежно чисты и голубы… Цветы цветут, а юноши и девушки улыбаются друг другу. Моя религия – Слово. Искусство служит ему во всех своих формах. И я надеюсь, что могу хотя бы в своих книгах дать кому-то надежду, рассказать о мечте, чтобы ни я одна встречалась на радуге с мечтателями нашего мира. Чтобы мы все встретились на ней когда-нибудь… Для этого и есть искусство – для того, чтобы мы все однажды встретились на радуге. Разве нет?

7.04.**

О сумерках и времени

Ненавижу рассветные сумерки! Я люблю – закатные. Есть у меня такое право. И ничего личного – к рассвету. Просто закатные сумерки – ближе к свету. Истинному свету. А рассветные дальше. Может быть, потому что столь очевидно идут перед ним? А свет нельзя так просто принимать. Его нужно уметь находить. Его нужно уметь видеть и различать. В закатные сумерки.

Так и о человеке. Как о сумерках. Каков он, спрашивает он себя (сколько ни наблюдаю – постоянно): добрый он или злой по сути. Тень или свет? Не те вопросы. И мне снова грустно. Он – человек. И этим всё сказано. Зло и добро, тень и свет – так же нераздельны в нём, как тень и свет в сумерках. И я не устану повторять, что именно на них и ни на что больше не похожа душа человеческая – на сумерки. Очевидные, если идут перед рассветом, и мудрые, если учат ждать. Впрочем, странно, должно быть, полагать, что и самые тёмные ночи не полны света. Но мне лучше успеть поставить точку, пока «мой свет в ночи» и тысячи и тысячи «сумеречных» историй не встали у меня между пером и листом и вконец не завладели мной. Ведь я никогда не посмею мешать им…

Так остро вдруг начинаешь чувствовать течение лет с годами. Не так, как 10, не так, как 100 или 1000 лет назад. Время перестаёт скакать, перестаёт шутить над тобой, потому что однажды, как тебе кажется, ты перерастаешь его. (Но это, конечно же, всего лишь иллюзии.) С возрастом ты начинаешь больше обращать на него внимания. Винить его в утратах. Потом понимаешь, что всего лишь не умеешь обращаться с ним. И, приглядевшись, начинаешь вдруг замечать (не совсем без удивления), что оно совершенно живое. И может петь и, что самое милое, танцевать. Выделывать такие коленца, что не выкинет влюблённый танцор ни на одном фестивале! И ты понимаешь, что что-то есть в этом танце… Шивы…

Оно, оказывается, ещё более разумно, чем ты можешь вообразить, а стало быть – разумнее тебя, потому что ты можешь придумать себе сколько угодно образов – а его не узнать ни в одном!

И что самое скверное – с ним не поспоришь, потому что оно, как угорь, выходит из-под удара! Проходит сквозь тебя! И моргнуть не успеешь. А век уже другой. И ты сегодняшний не чета себе вчерашнему. А лучше или хуже – время рассудит.

Единственный час, когда глупа всякая вражда и непозволительна между вами (так я и завершу своё рассуждение), – это сумерки. Особенно, как мне кажется, вечерние. Волшебная пора. И порой мне кажется, я разгадала, в чём её волшебство! Это пора, когда время садится рядом с тобой на корточки, и вы, тихо и вредно переглядываясь, встречаете ночь на равных. На равных. Если это, конечно, возможно…

18.05.**

Пусть книга будет

Мир полнится злом, и, чувствуя это, пытается сердце найти утешенье. И силу найти, и веры источник, чтобы припасть к нему и силы набраться. Но отравлены все источники, иные – далече. Что сердцу ты скажешь, обречённому в битве? Без крепкой руки и с ослабшей верой? Без корней сердце погибнет, потому что не найдёт силы и некому будет дать ему силы для жизни. Без веры погибнет, без любви и надежды. И без мечты усохнет прежде цветка любого!

Чем горечи горше – тем песни громче! Чем зло сильнее – строки чище! Чем страсти ниже – надежды выше! И сердце помнит, забыть не в силе, где спрятан её источник. Где кроется любовь.

Открывая книгу – открывай источник. Но проверяй его – не отравлен ли он. Отравлен, быть может, неуваженьем, неверием, иль нет в нём надежды, мечта не сбылась, иль автор писал для славы и денег. Иль жизнь он пытался, как птицу, словить в словесные сети, забывая, что книга исправляет жизнь, и язвы времени своего врачует. Есть в слове сила. Сильно будет слово у того, кто помнит об этом. И мир жестокий в слове своём и словом своим исправить стремиться, показать мир чистым, надежду вернуть в него, любовью наполнить.

Я верю не правде, но истине в слове. Правд много на свете, а истина только одна. Что в книге тебе, коль книга – искусное отраженье быта и нравов, историй и судеб, времён и пороков? Что автор исстрадался и выплакал в книгу все свои боли? Что автор не понят, унижен иль автору скучно? Что автор несчастен, что автор без денег, и мир опротивел ему современный? Из века в век – вы это найдёте. И автор умнее, и автор играет с умом вашим или с душою. Но разве ли книга не станет газетой на двести страниц, если так автор пишет? Пусть даже Шекспир удавился бы со стилем своим, прочитав, – не в этом вся истина скрыта, не в этом! Не приключение, не развлечение, не проповедь и не отповедь – печально, если одно назначенье у книги. Помощником, другом, оружием и инструментом, источником веры, надежды и силы, советчиком тихим, соратником верным, учителем мудрым, стеною могучей, крыльями птицы, очами провидца, свободою ветра, солнца лучами иль мглою ночною от глаз посторонних, или рассветом, пророчащим радость, должна быть книга! Песнью священной и боевою. Должна быть твоей и вечно с тобою. Чтобы не страшно было входить и выходить, наполнившись. Напившись и голод свой в веке своём утолив. Рекою шумною, полноводною, песней раздольною, песней свободною – книга написана быть должна, если в сердце чистом на свет рождена. Чем сердце чище – тем чище строки, и за строкой сокровище, что жизнь переживёт. Радугой книга быть должна! Радугой для путников, входящих в неё. И биться сердце автора должно за строчками, тире и точками. Дышать героями, дрожать с тобою, когда читаешь ты. И верить Богу и в свои мечты.

Пусть книга будет камнем веры, глиной нашего начала, валуном, на котором мы дом построим иль царство новое, иль мир воздвигнем новый. Пусть будет книга, как сердце, биться. Щитом пусть будет, мечом и боевым конём, доспехом и доблестью и честью. И, чтоб поставив книгу перед собою, ты верил – тебя не одолеть!

Пусть книга будет цветком, что прорастает в сердце. А сердце – полем для цветов. Глядишь, быть может, мир и обретёт тот Райский сад, что потерял однажды.

29.06.**

Размышления о людях, человеческой глупости и необходимости владения классификацией

Они думают, что всё знают. Что, определив границы своего мира, они присвоили его себе, подчинили его себе или, проследив какую-то закономерность, узнали все его законы. У мира в его бесконечной множественности, о которой даже духам судить невозможно, есть только один закон. Баланса, гармонии, равновесия и справедливости. Так оправдывают люди своё неверие в Любовь.

В попытке сохранить красоту и идеальные формы куриного яйца люди выпивают его, оставляя скорлупу пустой, и не видят, как ущербна и ничтожна становится она. Они договариваются не замечать изъяна в виде маленькой дырочки, через которую они выпили жизнь из объятий, призванных её защищать. Люди думают, что так же легко можно закрыть глаза на трещины, которые они оставляют между мирами, на то, что они «выпивают» и утрачивают в погоне за удовлетворением любопытства или гордыни, нашёптывающей им «ты можешь», «ты вправе», «ты сильнее».

Людям тяжело признавать, что множественность – это даже не двойственность. Не тройственность, а бесконечность. Людям вообще сложно даются подобные величины, и они почти никогда справедливо не могут оценить ни значения слова «вечность», ни «бесконечность», ни «множественность». Даже смерть – самую очевидную из неизмеряемых величин. Люди полагают, что если они решили, сговорились, постановили, что мир устроен так, а не иначе, – он тут же взял и перестроился согласно их воле и пожеланию. Это мной воспринимается как насмешка. Люди смеются над нами! Никто не в силе перестроить то, что создано не им! …Если не делает это с любовью.

Мне кажется странной искренняя вера людей в добро и зло, в плохое и хорошее, в противоборство двух противоположностей, как они себе это представляют. Но даже их «добро» черпает силы во «зле», как яркость рассвета – в темноте ночи. Но утро и ночь – не два разных дня. И утром жизнь не начинается, оборвавшись ночью навсегда. В мире нет «навсегда». Я не понимаю, зачем его придумали люди. Есть «не должно быть» и есть время, которое может отсрочить что-то на бесконечно долгое количество дней и лет. Мёртвое слово. Нет ничего, что не начинается и не заканчивается. Так или иначе. Кроме любви, конечно. Потому что всё остальное – не больше сна, всё изменится, преобразится: миры и цивилизации, имена и правила, формы и содержание, а любовь – останется. Неизменной. И всё, что её. И всё, что в ней.

Мой долгий взгляд часто выдаёт меня. Его не боятся те, кому не важно ничего, кроме того, что я способна на любовь. Но люди чрезвычайно пристрастные создания. Они так жаждут независимости, что готовы подчинить себе всё сущее, чтобы только знать, что никого нет над ними. Они готовы отрицать очевидное, чтобы только чувствовать себя в безопасности… И подвергать себя опасности ещё больше, пытаясь исправить то, что дано, и вмешаться в то, что им неподвластно. Странные короли. Я люблю людей за их непредсказуемость. Хотя в массе своей они бывают до тошноты очевидны. Это навевает скуку. Они ненавидят правила, потому что они тесны им, но только и делают, что придумывают их. Они их боготворят и больше всего гордятся тем, что могут себе позволить их нарушить.

Нет ничего глупее, чем сражаться с врагом, которого нет, сражаться с идеей о том, что тебе нельзя этого делать, что тебе не одолеть то, что тебе неподвластно. С самого рождения человек боролся с волнами. В душе своей и наяву. Но только мирные сердцем укрощали Океан. Дух всегда воинственен, всегда мятежен, всегда беспокоен. Дух, душа. Разделяйте. Но человеку на то и дано сердце, чтобы он мог остановиться. Или остановить в нём. Родить в нём или разорить. Прославить или посрамить. Нет, а люди по-прежнему уверены, что сердце – всего лишь сборище их страстей или орган, гоняющий кровь. Они никогда не смотрели на своё сердце глазами тех, кому оно просто не положено. Люди не умеют им пользоваться! Хотя многие интуитивно рано или поздно приходят к пониманию, для чего оно им дано. И в чём его главное предназначение.

Люди – бóльшие странники, чем духи. В силу своей природы, а не обстоятельств. Они не знают, где искать покоя своей душе, и даже не знают дорогу к нему и мечутся по миру (а некоторые и не только по своему), пытаясь разгадать эту «загадку». И при этом они не доверяют стихиям. Они верят в их разрушительную мощь, способную обратить их мир в хаос. Но не замечают, как учиняют его в себе или творят его сами. Впрочем, и все блага хаоса они также не признают очевидными. Потому что они не знают, что такое гармония, а, стало быть, верят, что во вселенной может быть что-то, что её лишено. Мне кажется, что Хаос – это гармония, не воспринимаемая людьми. Они часто отказываются воспринимать то, что им непонятно, или то, что пугает их, заставляет признать своё бессилие хоть перед чем-то. В этом они не намного находчивее страусов, которые, как они полагают, прячут головы в песок. Меня удивляет бесконечность и могущество человеческой глупости! Её удивительное постоянство и слепое поклонение, культивирование, которое она вызывает у смертных. Впрочем, стоит признать, мир был бы действительно ужасно скучен без человеческой глупости. Так они хоть делают один день непохожим на другой. Вся их жизнь, одного за другим, – бесконечная борьба с глупостью. Совершённой или только намечающейся. Исправление вековых ошибок. И это хорошо, если кто-то эти ошибки признаёт. Но обычно у смертных это так: кто увидел, тот и признаёт, а следовательно, тому и исправлять, тому и расплачиваться. Восхитительная логика, не так ли?

Мне всегда были по нраву те, кто исправлял чужие ошибки. В них, в этих людях, всегда есть что-то от того мира, который был до их прихода. Что-то, что не заставляет их ничего разрушать, ничего отрицать, ничего унижать. Почему-то только таким людям дано увидеть меня и признать другом. Может быть, потому что им не нужно доказательств больше, чем то, что подсказывает им их сердце? Схоластика как-то всегда идёт рука об руку с человеком, мне кажется, я их видела вместе ещё до того, как мир облетела весть о рождении младенца Иисуса. Это ведь люди придумали доказательства. Кто-то ненавидит брюссельскую капусту, кто-то кашу, кто-то разговоры о политике, а я – доказательства. Это как удар в спину. А вот поди докажи, что ты есть! И человек, смотрящий мне в глаза, говорящий со мной, начинает мне доказывать невозможность существования чего-либо!.. А ведь на месте его «чего-то» могла бы быть я… Но обычно, чтобы не вводить никого в заблуждение, – именно так и бывает. Меня, признаться, уже перестаёт это смешить. Подобное раздражает. А мне нельзя раздражаться. Но никому это не важно. И мне приходится ждать… А ведь люди были правы, когда сказали «сделай несколько глубоких вдохов, дыши ровно…». Откуда они могут знать такое и не знать очевидного?!

Феномен человеческой памяти – мой любимый. Память у человека заменяет полноценный орган. У кого-то вконец атрофированный, у кого-то ущербный, у кого-то неразвитый по каким-то причинам, находящийся ещё в самом примитивном состоянии, как у мотылька-однодневки. А ведь люди не помнят того дня, когда все были мотыльками-однодневками. Лишь некоторые вводят себя в заблуждение, что помнят себя свободными птицами, дикими животными. Лесть самолюбию. Смертная память не столь хороша и крепка, чтобы человек помнил дольше одного обращения. Хотя… Если сердце знает, что такое верность… Вернуться к самому себе. Людям не дано понять, как это. А многим даётся такой шанс. Начать сначала. Исправить свои ошибки. Отменить сотворённую глупость. Но нет, им интереснее опасные и бесплотные размышления об обращениях души, мистика и ужас, кроящиеся за этими знаниями, но никак не мысль о том, что нужно сделать, чтобы спасти и уберечь свою душу от самих же себя. Куда им тягаться с дьяволом, если они поклоняются ему в своём сердце, даже не различая его!

В нашем веке и веке грядущем я за то, чтобы вставшим на путь служения Церкви всё-таки ввели полноценный курс демонологии. Иначе вскоре в нашей стране, как и во всём мире, не останется бóльших язычников, чем священники, не владеющие классификацией. Хотя признаю, признаю, признаю, не мне вмешиваться в дела церковные, но всё-таки хотелось бы, чтобы отношение ко мне было соответствующим моему содержанию и сделанному выбору, а не истории, видимости и предрассудкам.

Наши головы – просторные дома, наше сознание – открытые двери (иногда даже сачок), мозг – зеркало, а любая входящая в голову информация проходит через сознание, трансформируется в мозгу в образ, звук, мысль. Мне нравится отправлять свои двери на ловлю гостей… Ирландское гостеприимство. Но когда такое происходит – лучше оставить перо и дождаться гостей в доме. Иначе читатель вновь подумает, что его одурачили.

28.05.**