Текст книги "Книга чая"

III. Даосизм и дзэн-буддизм

Связь дзэн-буддизма с чаем вошла в поговорку. Мы уже отмечали, что чайная церемония стала развитием дзэн-ритуала. Имя Лао-Цзы, основателя даосизма, также тесно ассоциируется с историей чая. В китайской литературе, касающейся происхождения традиций и обычаев данной философской школы, утверждается, что церемония предложения чая гостю началась с Гуаньинь – богини милосердия и почитательницы Лао-Цзы, которая, встретив его у ворот Хань, преподнесла старому философу чашу с золотистым эликсиром. В будущем мы еще обсудим аутентичность этой легенды, которая, однако, ценна тем, что подтверждает раннее использование даосистами данного напитка. Наш интерес к даосизму и дзэн-буддизму определяется большей частью теми идеями, касающимися жизни и искусства, которые вошли в плоть и кровь чаизма.

Достойно сожаления, что до сих пор не существует адекватного описания даосских и дзэн-буддийских доктрин на любом из иностранных языков, хотя для этого и предпринимались некоторые попытки.

Перевод всегда измена. Как отмечали авторы эпохи Мин, в лучшем случае он может показать лишь изнанку парчи – вот вам все нити, все узелки, но нет даже намека на цвета и общий рисунок. Но, в конце концов, что можно с легкостью извлечь из величайших доктрин? Мудрецы древности никогда не придавали своим учениям систематической формы и говорили парадоксами, потому что боялись сказать полуправду. Начинали свои беседы как глупцы, а заканчивали тем, что делали своих слушателей мудрецами. Сам Лао-Цзы, обладавший оригинальным чувством юмора, говорил: «Если бы люди с самым заурядным умом услышали про Дао, то расхохотались бы. Это не было бы Дао, если бы они не засмеялись над ним».

Значение иероглифа «дао» – дорога[21]21
  В русском языке чаще употребляется версия «путь». – Примеч. науч. ред.


[Закрыть]. Его не один раз переводили как «путь», «абсолют», «закон», «природа», «верховная причина», «обычай». Нельзя сказать, что все эти интерпретации неправильны, потому что использование данного термина даосистами отличается в зависимости от темы обсуждения. Лао-Цзы так говорил об этом: «Существует нечто, что включает в себя все. Оно родилось до того, как появились небо и земля. Такое молчаливое! Такое одинокое! Оно остается само по себе и не подвержено изменениям. Оно обращается без опасности для самого себя и является матерью Вселенной. Я не знаю его имени и поэтому назвал «дорогой». С неохотой я еще называю его бесконечностью. Бесконечность – это мимолетность, а мимолетность – это исчезновение, а исчезновение – это возвращение».

Дао скорее «переход», чем «дорога». Это душа космического чередования – вечное движение, при котором происходит возврат к началам, чтобы затем произвести новые формы. Дао отталкивается от самого себя, как дракон – любимый символ даосистов. Оно сворачивается и разворачивается, как облако. О Дао можно говорить как о великом осуществлении перехода. Субъективно говоря, это настроение Вселенной, абсолют в своей относительности.

Необходимо помнить в первую очередь, что даосизм, как и его законный наследник дзэн-буддизм, представляет индивидуалистическое направление в южно-китайской мысли в противовес коллективизму Северного Китая, который выражает себя в конфуцианстве. В Срединном государстве, огромном, как Европа, существовали групповые отличительные особенности, территориально связанные с районами двух великих рек, которые пересекают его: Янцзы и Хуанхэ. Даже до сегодняшнего дня, после многовековых попыток унификации, жители Южного Китая по образу мыслей и верований значительно отличаются от своих северных собратьев, примерно как латиняне от тевтонов. В древние времена, когда общение было намного труднее, чем сейчас, а в особенности в период феодальной раздробленности, эта разница в образе мыслей казалась особенно очевидной. Искусство и поэзия тех, кто дышал одной атмосферой, совершенно отличались от искусства и поэзии других. У Лао-Цзы и его последователей, а также у Цюй Юаня, предтечи плеяды поэтов, воспевавших красоты Янцзы, мы находим проявления идеализма, совершенно несовместимого с этическими понятиями прозы, принадлежавшей современным им писателям с Севера. Лао-Цзы жил за пять веков до начала христианской эры.

Зародыш умственных построений, характерных для даосистов, можно обнаружить задолго до прихода Лао-Цзы, недаром получившего прозвище «Длинные Уши»: древние письменные памятники Китая, в особенности «Книга перемен», предваряли его мысли. Но величайшее уважение вызывают законы и обычаи этого классического периода китайской цивилизации, кульминацией которого явилось установление династии Чжоу в XVI в. до н. э., которая поддержала подконтрольное развитие индивидуализма надолго вперед, вплоть до распада Чжоу на несколько независимых царств, что способствовало дальнейшему бурному расцвету свободомыслия. Лао-Цзы и Чжуан-Цзы оба были южанами и величайшими представителями Новой школы. С другой стороны, Конфуций с его многочисленными последователями стремился сохранить унаследованные традиции. Даосизм невозможно понять без определенных знаний о конфуцианстве и наоборот.

Мы уже говорили, что даосский абсолют является относительным. В этических проблемах даосисты руководствовались законом и общественными моральными нормами, для них «хорошее» и «плохое» были всего лишь родственными понятиями. Формулировка всегда является ограничением – термины «неподвижный» и «неизменный» обозначают остановку в развитии. Упомянутый уже Цюй Юань говорил: «Мудрецы двигают мир». Наши стандарты морали выработаны в соответствии с прошлыми нуждами общества – но всегда ли общество остается тем же самым? Соблюдение общественных традиций включает в себя постоянное принесение индивидуального в жертву государству. Образование, для того чтобы поддерживать иллюзии, поощряет определенные виды невежества. Людей учат не истинной добродетели, а всего лишь умению вести себя пристойно. Мы безнравственны, потому что страшимся осознать себя. Мы никогда не прощаем других, потому что понимаем, что сами дурны; мы баюкаем в себе совесть, потому что боимся сказать другим правду о себе; мы прячемся за гордость, потому что боимся сказать правду самим себе. Как можно всерьез относиться к миру, когда этот мир настолько смешон и нелеп! Дух меновой торговли чувствуется повсеместно. Честь и непорочность! Посмотрите, как торговец распродает в розницу Бога и истину. Кто-то может купить даже так называемую «религию», которая всего лишь является общественной моралью, благословляемой цветами и музыкой. Очистите церковь от всех ее аксессуаров, и что останется? Тем не менее вера пышно цветет за абсолютно ничтожную цену – требуется лишь молитва о пропуске на небеса, о сертификате на гражданство среди почтенных. Быстро спрячься между множеством таких же, и если твоя реальная полезность очевидна для мира, ты будешь сразу востребован на людском аукционе. Почему мужчины и женщины так любят рекламировать себя? Не является ли это остаточным инстинктом, приобретенным во времена рабства?

Зрелость идеи скорее проявляется в силе, в способности прорваться сквозь существующий на данный момент образ мыслей, чем в возможности доминировать над возникающими потом движениями. Даосизм был активной силой во времена династии Цинь, целой эпохи унификации страны, из которой мы получили название – Китай. Было бы интересно проследить, как он влиял на мыслителей того времени – математиков, законников, летописцев, мистиков и алхимиков, на более поздних поэтов, воспевавших реку Янцзы. Нам ни в коем случае нельзя забывать о тех, кто размышлял над существованием реальности, кто, например, сомневался в том, что эта белая лошадь реально существует, потому что она белая или потому что сильная, а также тех любителей бесед времен шести династий, которые, как и философы дзэн-буддизма, наслаждались дискуссиями о чистоте и об абстрактном. Но главным образом, нужно выразить почтение даосизму за то, что он так много сделал для формирования китайского характера, придав ему определенный запас прочности, чтобы сохранять и улучшать себя, сделав его «хранящим тепло, как нефрит». Китайская история полна примеров, когда приверженцы даосизма – принцы или отшельники – добивались неоднозначных и интересных результатов, осваивая учение. Такой рассказ мог содержать наставления на фоне забавной истории и что-то веселое. Он мог быть хорошо сдобрен анекдотами, аллегориями, афоризмами. Мы могли бы насладиться беседой с общительным императором, который не умер, потому что никогда не жил, или оседлать ветер вместе с Ле-Цзы[22]22
  Ле-Цзы – древнекитайский философ, автор третьего по значимости даосского текста.


[Закрыть] и обнаружить, что все стихло, потому что мы и есть сам ветер. Даже в такой гротесковой апологии даосизма, с которой мы встречаемся в Китае в наши дни, мы можем наслаждаться буйством фантазии, невозможной в других культах.

Но основной вклад, который даосизм привнес в азиатскую жизнь, был сделан в области эстетики. Китайские историки всегда напоминали, что даосизм – это «искусство присутствовать в мире», потому что имеет дело с сочетанием «настоящее – мы сами». Это в нас Бог встречается с природой, а вчера отделяется от завтра. Настоящее является перемещающейся Бесконечностью, узаконенной сферой относительного. Относительность стремится к адаптации, а адаптация – это искусство. Искусство жить заключается в постоянной адаптации к окружающему миру. Даосизм воспринимает окружающий мир таким, какой он есть, в отличие от конфуцианства и буддизма, которые пытались увидеть красоту в нашем мире, полном горя и страданий. Аллегория времен Сун о трех мудрецах, которые пробуют уксус, с восхитительной выразительностью объясняет разницу между тремя философскими доктринами. Однажды Шакья-Муни, Конфуций и Лао-Цзы остановились перед кувшином с уксусом – символом жизни, и каждый из них сунул палец в кувшин, чтобы попробовать его на вкус. Реалист Конфуций нашел его кислым, Будда – горьким, а Лао-Цзы – сладким.

Даосисты утверждают, что драматургия жизни может стать куда интереснее, если каждый будет оберегать гармонию. Поддерживать пропорциональность вещей и давать место другим, не теряя собственной позиции, – вот в чем секрет успеха земной драмы. Нам нужно знать всю пьесу целиком для того, чтобы правильно сыграть свою роль; концепцию цельности нельзя упускать из виду, когда речь заходит об индивидуальном. Лао-Цзы иллюстрирует это своей любимой метафорой о пустоте. Он утверждает, что только в пустоте заключена истинная сущность. Реальность комнаты, например, обнаруживается в свободном пространстве, заключенном между крышей и стенами, а не в крыше и стенах. Полезность кувшина для воды определяется пустотой, которая может быть заполнена водой, а не формой кувшина или материалом, из которого он изготовлен. Пустота – могущественна, потому что может вместить в себя все. В пустоте любое движение становится возможным. Тот, кто может превратить себя в пустоту, чтобы любой смог свободно войти в нее, превратится в хозяина любой ситуации. Целое всегда может доминировать над частью.

Такие даосские идеи оказали огромное влияние на все наши теории действия, даже на фехтование и борьбу. Джиу-джитсу[23]23
  Искаженное название, под которым в Европе известно японское боевое искусство дзю-дзюцу. – Примеч. науч. ред.


[Закрыть], японское искусство самозащиты, обязано своим именем одному отрывку из «Дао Дэ Цзин»[24]24
  Дао Дэ Цзин – древнекитайский трактат, каноническое сочинение даосизма (IV–III вв. до н. э.).


[Закрыть]. В джиу-джитсу боец старается вытянуть все силы из противника и вымотать его отсутствием сопротивления, пустотой, при этом сберегая собственные силы, чтобы одержать победу в последней схватке. Важность этого принципа для искусства иллюстрируется ценностью намека. Оставляя что-то недосказанным, автор дает зрителю шанс дополнить идею, и, таким образом, великое произведение привлекает ваше неотрывное внимание, пока вам не покажется, что вы стали частью шедевра. Существующая пустота предназначена для вас, чтобы вы вступили в нее, и наполнили ее до краев своим эстетическим чувством.

Тот, кто сумел превратить себя в художника искусства жить, стал настоящим человеком даосизма. При рождении он вступает в мир снов, чтобы пробудиться к реальности только в момент смерти. Он умеряет свою собственную яркость для того, чтобы сливаться с заурядностью других. Он делает все «с неохотой, словно переходит водный поток зимой; он колеблется, как тот, кто боится соседей; он дрожит, будто лед, который вот-вот начнет таять; он непритязательный, как кусок дерева, из которого еще ничего не вырезали; свободный, как долина; бесформенный, как бушующая вода». Для него нет ничего важнее в жизни, чем жалость, бережливость и скромность.

Если теперь мы обратимся к дзэну, то обнаружим, что в нем делается особый акцент на учениях даосизма. Название «дзэн» происходит от санскритского слова «дхьяна», что обозначает медитацию. Утверждается, что посредством священной медитации можно достичь высшей самореализации. Медитация – это один из шести путей, пройдя который можно достичь состояния Будды, и последователи дзэна подтверждали, что Шакья-Муни в своих поздних учениях наложил особый запрет на этот способ, передав основные правила своему главному последователю Кашьяпе. В соответствии с существовавшей традицией Кашьяпа, первый патриарх дзэна, поделился тайной с Анандой, который в свою очередь передал ее следующим патриархам, пока она не стала достоянием Бодхидхармы, двадцать восьмого по счету. В первой половине XVI в. Бодхидхарма переезжает в Северный Китай и становится первым патриархом китайского дзэна. Об этих патриархах и их доктринах не существует достоверных исторических сведений. Представляется, что в философском аспекте ранний дзэн очень близок к индийскому негативизму Нагарджуны и в то же время к джайнистской философии, сформулированной Шанкарачарьей. Первые учения дзэна, как мы сейчас понимаем, связаны с именами шести китайских патриархов: Хуэйнэна (637–713), основателя южного дзэна (учение доминировало в Южном Китае). За ним сразу следует великий Мацзу Даои (?—788), который оказал существенное влияние на жизнь Поднебесной. Его ученик Хуайхай (719–814) основал первый монастырь дзэна, учредил ритуалы и правила для управления им. В дискуссиях внутри школы дзэна, развернувшихся после Мацзу Даои, мы находим воздействие сознания, свойственного тем, кто тяготел к территориям рядом с Янцзы, что выражалось в усилении влияния местных видов мышления в ущерб индийскому идеализму. И невозможно было не заметить, что южный дзэн разительно напоминал учения Лао-Цзы и даосских любителей бесед, какие бы доводы против этого ни приводились. В «Дао Дэ Цзин» мы уже находим указания на важность сосредоточенности и необходимости правильно регулировать дыхание – главнейшее требование для практики дзэн-медитации. Некоторые из лучших комментариев к трактату Лао-Цзы были написаны последователями дзэна.

Дзэн-буддизм, как и даосизм, боготворил относительность. Один из учителей определял дзэн как искусство ощущать присутствие Полярной звезды в южном небе. Истины можно достичь только при постижении противоположностей. И опять дзэн-буддизм, как и даосизм, является стойким приверженцем индивидуализма. Нет ничего реального, кроме того, что заставляет наш мозг работать. Однажды Хуэйнэн, шестой патриарх, увидел двух монахов, которые наблюдали, как над пагодой вьется флаг на ветру. Один из них сказал: «Это ветер заставляет его колыхаться». Второй возразил: «Это флаг заставляет дуть ветер». Но Хуэйнэн объяснил им, что реальное движение зависит не от ветра или от флага, а от чего-то, что заключено в их сознании. Мацзу Даои гулял в лесу со своим учеником. Неожиданно из-под ног у них выскочил заяц и умчался в чащу. «Почему заяц ускакал от тебя?» – спросил Мацзу Даои. «Потому что он меня испугался», – ответил ученик. «Нет, – сказал учитель, – потому что в тебе сидит инстинкт убийцы». Этот диалог напоминает разговор даосиста Чжуан-Цзы со своим другом. Они шли вдоль берега реки, и тут Чжуан-Цзы воскликнул: «С какой радостью рыбы встречаются в воде друг с другом!», – на что друг сказал: «Ты же не рыба. Откуда тебе известно, что они радуются друг другу?» – «Но ты ведь не я, – возразил Чжуан-Цзы. – Откуда тебе известно, что я не знаю о том, как рыбы радуются друг другу?»

Дзэн очень часто не соглашался с заповедями ортодоксального буддизма, а даосизм возражал конфуцианству. Для трансцендентального видения дзэна слова были всего лишь преградой мыслям; вся власть буддийских текстов сосредоточена в комментариях к размышлениям отдельного человека. Последователи дзэна стремились к прямому контакту с внутренней природой вещей, рассматривая их внешние аксессуары только как помеху для ясного восприятия истины. Отсюда начинается любовь к абстрактному, которая заставляет дзэн предпочитать черно-белую графику тщательно выполненным цветным картинам классической буддийской школы. Некоторые из представителей дзэн-буддизма даже бросали мятежный вызов традициям в попытках найти Будду в самих себе, а не в его изображениях и символизме. Мы читаем, например, о Танкавосё, который в один из зимних дней разрубил деревянную статую Будды, чтобы разжечь огонь. «Какое святотатство!» – в ужасе воскликнул свидетель происшествия. «Я хотел в пепле отыскать шали»[25]25
  Драгоценные камни, в которые превращаются тела Будд после кремации. – Примеч. авт.


[Закрыть], – холодно заявил Танка. «Но в этой статуе ты наверняка не найдешь шали!» – не успокаивался свидетель, на что Танка возразил: «Если не найду, то это точно не Будда, и тогда нечего обвинять меня в святотатстве», – и, повернувшись к разгоревшемуся костру, стал греться.

Особым вкладом дзэн-буддизма в восточную мысль стало признание им важности земного наравне с духовным. То есть в великом соединении вещей нет никакой разницы между малым и большим, атом обладает теми же возможностями, что и Вселенная. Желающий достичь совершенства должен найти в собственной жизни отражение внутреннего света. Устройство монастырей дзэна выражает эту точку зрения. За каждым монахом, за исключением настоятеля, закреплялась определенная работа по уборке монастыря, и, что весьма необычно, новички выполняли более легкие задания, а самым уважаемым и опытным поручали тяжелую и черную работу. Все это формировало дисциплину дзэна, и даже самое мелкое поручение должно было быть выполнено идеально. Таким образом, самые важные дискуссии происходили во время прополки грядок, чистки репы или подачи чая. Абсолютный идеал чаизма есть результат дзэн-идеи о проявлении великого в жизненных мелочах. Даоизм основал базис для эстетических идеалов, дзэн-буддизм перевел их в практическую плоскость.

IV. Чайные комнаты и домики

Европейские зодчие при создании своих шедевров привыкли работать с камнем, кирпичом или деревом, но японские постройки, легкие и воздушные, с трудом можно назвать зданиями. Лишь совсем недавно знатоки западной архитектуры обратили внимание на наши великие храмы и дали им высокую оценку. И если так получилось с нашей классической архитектурой, то вряд ли кто-то посторонний сможет оценить утонченную красоту комнаты для чаепитий, принципы ее конструкции и декорирования, которые совершенно непохожи на те, что существуют на Западе.

Чайная комната (сукия) не претендует на большее и остается просто домиком – соломенной хижиной, как мы ее называем. Иероглифы, которыми обозначают сукию, переводятся как «жилище фантазий». Последнее время разные мастера чайной церемонии используют китайские иероглифы в соответствии с собственными концепциями устройства помещения для чаепитий, и название «сукия» может заменяться на «жилище пустоты» или «жилище асимметрии». Все три названия имеют право на существование. Это «жилище фантазий», поскольку хрупкая конструкция выстроена для того, чтобы обретать в ней поэтическое вдохновение; это «жилище пустоты», поскольку в нем отсутствуют какие-либо элементы декора, за исключением тех, что могут понадобиться для удовлетворения эстетических запросов в данный момент; это «жилище асимметрии», поскольку оно посвящено почитанию несовершенства, специально оставляющего какие-то вещи незаконченными, чтобы подстегнуть воображение и завершить их. С XVI в. идеалы чаизма оказывают такое сильное влияние на нашу архитектуру, что обычный японский интерьер в наши дни представляется иностранцам пустым из-за исключительной простоты и утонченного декорирования.

Первое независимое помещение для чаепитий было устроено Сэн-но Соёки, более известным под своим поздним именем Рикю, этим величайшим мастером чайных церемоний, который в XVI в. под покровительством тайкё[26]26
  Тайкё («правитель») – титул Тоётоми Хидэёси, который, в силу недворянского происхождения, не мог претендовать на звание сёгуна. – Примеч. науч. ред.


[Закрыть] Хидэёси, ввел в обиход и довел до высших уровней совершенства формальную сторону церемонии. Пропорции чайной комнаты предварительно определил Дзюко – знаменитый мастер XV в. Поначалу помещение представляло собой часть обычной гостиной, отгороженную ширмой. Оно так и называлось – «какои» (огороженное место). Название сохранилось и для тех чайных помещений, которые были частью дома. Сукия, отдельный чайный домик, устраивалась так, чтобы одновременно принять не более пяти гостей. Кроме того, имеется передняя (мицуйя), где моют и расставляют чайные приборы перед подачей, и галерея (мачиай), в которой гости дожидаются приглашения пройти в чайную комнату. Есть также садовая тропа (родзи), которая связывает ее с галереей. Вид чайной комнаты не производит впечатления: она меньше любого, даже самого маленького дома в Японии – в то время как материалы, которые пошли на отделку, должны выводить на предположение об изысканной бедности.

Однако мы должны помнить, что все это – результат глубокой художественной продуманности, и что детали отделки были выполнены с такой тщательностью, что могли лишь сравниться с возведением дворцов и храмов. Хорошее помещение для чайной церемонии обходилось дороже, чем строительство приличного особняка, из-за подбора материалов, а также стоимости работ, которые требовали безмерной тщательности и точности. Из-за этого плотники, которых нанимали мастера церемоний, образовывали отдельный, пользовавшийся особым уважением класс, поскольку работа их требовала не меньше деликатности, чем у тех, кто создавал лаковые кабинеты.

Чайные домики не только отличались от произведений западной архитектуры, но также резко контрастировали с классическими японскими строениями. К нашим старинным зданиям – светским или духовным – никогда не относились с пренебрежением, даже несмотря на их миниатюрность. Некоторые из тех, что уцелели в разрушительных пожарах в течение веков, по-прежнему вызывают благоговение своей пышностью и богатством отделки. Огромные колонны из дерева двух-трех футов в диаметре и тридцати-сорока высотой с помощью сложной системы скоб поддерживают гигантские балки, которые стонут под тяжестью покрытых черепицей наклонных крыш. Материал и конструкция, несмотря на беззащитность перед огнем, доказали свою стойкость во время землетрясений и оказались прекрасно приспособленными к климатическим условиям нашей страны. В качестве примера долговечности нашей деревянной архитектуры можно привести золотой зал храма Хорю-дзи и пагоду храма Якуси-дзи. Эти сооружения стоят практически невредимые в течение почти двенадцати веков. Интерьеры старых храмов и дворцов щедро декорированы. В храме Хоодо в Удзи, который датируется X в., мы все еще можем увидеть искусно выполненный полог и позолоченные балдахины, расписные, инкрустированные кусочками зеркал и перламутром, а также остатки живописи и скульптур, которые когда-то покрывали стены. В Никко и в замке Нидзё в Киото мы видим, как красотой структуры пожертвовали ради богатства орнаментов, которые по цветовому решению и изяществу деталей равны роскошным арабским и мавританским творениям.

Простота и пуризм помещений для чайных церемоний – это результат подражания монастырям дзэна. Они отличаются от монастырей других направлений буддизма, поскольку были предназначены для проживания монахов. Часовни не использовались для богослужения или для паломников, это были учебные помещения, где ученики собирались для бесед и практики в медитации. В помещении было пусто, за исключением центрального алькова, в котором за алтарем находилась статуя Бодхидхармы – основателя дзэна, или статуя Шакья-Муни, сопровождаемая Махакашьяпой и Анандой, двумя патриархами. На алтаре цветы и фимиам в память великого вклада, который сделали эти мудрецы в дзэн. Мы уже упоминали, что монахи дзэна установили ритуал чаепития из чаш перед изображением Бодхидхармы. Этот ритуал лег в основу чайной церемонии. Мы могли бы добавить также, что алтарь в дзэн-часовне стал прототипом токонома – почетного места в японской комнате, куда помещают картины и цветы для поучения гостей.

Все наши великие чайные мастера были учениками дзэна и прилагали усилия к тому, чтобы привносить дух дзэн-буддизма в повседневную жизнь. Так, в помещении, как и в оснащении чайной церемонии, отражается множество доктрин учения. Размеры традиционного помещения для чайных церемоний: четыре с половиной татами (или десять квадратных футов) – определены по отрывку из сутры «Викрамадитья». В этом интереснейшем произведении описывается, как Викрамадитья принял святого Манджушри и восемьдесят четыре тысячи последователей Будды в помещении как раз такого размера – аллегория, основанная на поверье, что для истинно просветленных не существует пространства. И вновь родзи – садовая тропа, которая ведет из галереи в помещение для церемонии и символизирует первый этап медитации – переход к самопросветлению. Родзи предназначалась для того, чтобы отрезать общение с внешним миром и вызвать свежее чувство, приводящее к полному восприятию эстетики самой чайной комнаты. Тот, кто шел по этой тропе, не мог не вспомнить, как в пробивавшемся сквозь вечнозеленые заросли сумеречном свете ступал по камням, уложенным в беспорядке и усыпанным засохшей сосновой хвоей, как потом проходил мимо заросших мхом гранитных светильников и дух его воспарял над обыденными мыслями. Можно было в этот момент находиться в центре огромного города, но все равно чувствовать себя так, словно идешь по лесной чаще вдали от пыли и грохота цивилизации. Поражает изобретательность, проявленная чайным мастером для того, чтобы вызвать эффект спокойствия и чистоты. Природа ощущений, вызываемых прохождением по родзи, отличалась у разных мастеров чайных церемоний. Такие, как Рикю, ставили своей целью добиваться чувства полного одиночества и утверждали, что секрет воздействия родзи заключен в старинной песне:

 
Поглядел назад:
Нет ни цветов,
Ни яркой листвы.
Хижина на берегу
В затухающем свете.
Канун осени.
 

Другие, такие как Кобори Энсю, стремились к иному эффекту. Энсю утверждал, что идею садовой тропы отражают эти стихи:

 
Кроны деревьев,
Моря кусочек,
Бледность луны в небесах.
 

Совсем не трудно уловить его намерение. Ему хотелось создать образ вновь проснувшейся души, которую все еще одолевают туманные сны прошлого, но которая уже купается в сладком бессознательном духовного света и желает вкусить свободы, заполняющей небесные своды.

Подготовленный таким образом гость в тишине вступал в святилище, и если это был самурай, то оставлял свои мечи на подставке под свесом крыши – помещение для чайных церемоний было местом мира – затем ползком пробирался в комнату через низкую, не больше трех футов в высоту дверь. Эта процедура соблюдалась всеми гостями, независимо от статуса и положения, и предназначалась для того, чтобы призвать к покорности. Очередность входа обговаривалась заранее, пока гости оставались в галерее (мачиай), затем один за другим бесшумно проходили в комнату и занимали свои места, сначала поклонившись картине или цветам в токонома[27]27
  Ниша, в которой стоит ваза с цветами и висит картина или гравюра, непременный элемент традиционного японского декора. – Примеч. науч. ред.


[Закрыть]. Хозяин не появлялся в комнате, пока гости сами не рассаживались по местам, а руководил, чтобы ничто не нарушало тишины, за исключением звука, издаваемого водой, кипящей в чугунном чайнике. А пел он чудесно, и это из-за уложенных на дне в определенном порядке кусочков чугуна, которые и воспроизводили своеобразную мелодию. Кто-то мог услышать в ней отзвуки дождя, заглушенного облаками, или отдаленный шум морских волн, разбивающихся о скалы, или рев урагана с ливнем, пронесшегося через бамбуковый лес, или шуршание сосен на ветру на дальней горе.

Даже среди дня свет в комнате был приглушенным благодаря низкому свесу крыши, который пропускал очень мало солнечных лучей. Все здесь от пола до потолка было выдержано в мягкой цветовой гамме; гости также должны были тщательно подбирать одежду – неяркую, скромную. Во всем присутствовала печать времени: запрещалось использовать вещи, которые своим видом могли навести на мысль, что их приобрели совсем недавно. Исключение делалось только для бамбукового ковша и полотняной салфетки – и то и другое должно было быть безупречно белым и новым. Даже в самом темном углу не допускалось и пылинки, а если таковая обнаруживалась, хозяина клеймили позором. Самое главное для мастера чайных церемоний – это знать, как мести, чистить и мыть, а это тоже искусство, которому надо учиться. Кусочек древнего металлического предмета не должен подвергаться чистке с безудержным рвением немецкой домохозяйки. Капающую из цветочной вазы воду не нужно вытирать: пусть создает иллюзию свежести и прохлады.

В этой связи есть одна история о Рикю, которая прекрасно иллюстрирует отношение мастера чайных церемоний к чистоте. Рикю как-то наблюдал, как его сын Сёан подметал и поливал водой дорожку в саду. Когда тот закончил работу, Рикю заметил: «Недостаточно чисто», – и предложил сделать все заново. После часа трудов сын не выдержал: «Отец, но здесь больше нечего делать. Ступени вымыты три раза, каменные фонари и деревья политы водой, мох и лишайник блестят свежей зеленью. Я не оставил на земле ни веточки, ни листочка». – «Юный глупец! – выбранил его Рикю. – Садовую дорожку метут не так». Затем он вышел в сад и потряс дерево. Вниз посыпались золотые и бордовые листья, покрыв дорожку ярким осенним ковром! Рикю требовал не просто чистоты, но еще и красоты, причем естественной.

Название «жилище фантазий» подразумевает определенную конструкцию, которая должна отвечать индивидуальным артистическим требованиям. Чайное помещение создается для мастера церемоний, а не мастер подбирается для помещения. Оно не предназначено для потомков и потому недолговечно. Идея, что у каждого должен быть собственный дом, основана на древней японской традиции. В соответствии с синтоистскими предрассудками каждое жилище должно быть покинуто со смертью его хозяина, а новобрачные непременно начинают совместную жизнь в новом доме[28]28
  С этой традицией было покончено уже в эпоху Хэйан. – Примеч. науч. ред.


[Закрыть]. На счет подобных традиций можно отнести и то, что в старые времена столицы империи часто переезжали с одного места на другое[29]29
  Постоянные переезды императора и его двора обусловливались требованиями календарей, составленных в строгом соответствии с правилами фэн-шуй. – Примеч. науч. ред.


[Закрыть]. Перестройка каждые двадцать лет храма Исэ является примером одного из этих древних обрядов, который сохранился до наших дней. Наблюдение за такими традициями стало возможным благодаря определенным формам строительства, которые представляет деревянная архитектура: легко разобрать, легко возвести вновь, – в отличие от монументальных зданий из кирпича и камня, которые делают переезды невозможными. Более прочные и массивные деревянные конструкции в Китае появились лишь по окончании периода Нара[30]30
  В истории Японии период (710–794) китаизации общества начался с восстановления столицы государства в г. Хэйдзё-кё и закончился переносом в г. Хэйан-кё. – Примеч. науч. ред.


[Закрыть].