Текст книги "Чудо"

Пластмассовое кресло, в котором я сидел, было неудобным, с глубокой впадиной в сиденье и с такой твердой спинкой, что на нее было лучше не опираться. Было еще второе, но тоже плохое, и я опять пожалел, что нам не удалось снять квартиру, хотя бы для того, чтобы у Рипсик было на что опустить отекшую руку, – она очень страдала, что в номере нет ни дивана, ни нормального кресла, – сравнительно удобно она могла устроиться только утром, когда спускалась с ридером в холл, но там были свои проблемы, туристы, чемоданы, суета, так что когда в номере становилось прохладнее, она сразу возвращалась…

И вот это была вся ее жизнь, подумал я с ужасом. Из номера она выходила редко, только вместе со мной в ближайший магазин и несколько раз обедать в кафе, еще несколько раз смотреть квартиры, да еще, конечно, на процедуры и один раз к морю. Мои ногти на левой ноге без полоскания в морской воде было трудно обрезать, много лет назад, в начале независимости, такси переехало мне пальцы, после чего ногти словно закаменели. К морю от гостиницы ходил прямой автобус, мы удачно добрались, но пляж оказался плохенький, солнце пекло, сесть было негде. В конце концов Рипсик устроилась в слабой тени одинокой пальмы и ждала там, пока я ходил купаться и потом стриг ногти, – сама она уже не могла войти в море, хотя раньше это было для нее величайшим удовольствием. Уже в первый год нашего брака она заманила меня в Ялту, я никак не мог понять, почему надо отправляться в такую даль, если под боком домашнее Балтийское море, но когда съездил, до меня дошло – море должно быть теплым, соленым и быстро становиться глубоким. Несколько следующих лет мы ездили отдыхать на Черное море, в район Сочи, жили в частном секторе, в каких-то курятниках, Рипсик готовила в неудобной кухне, все ради того, чтобы поплавать, потом у нас много лет не было денег отправиться хоть куда-то, но когда Рипсик получила свой большой гонорар, мы снова стали путешествовать, съездили на Наксос, на Крит, на Кипр… Как счастлива она тогда была! «Тири-лим-бом-бом, тири-лим-бом-бом, а гном идет купаться…» – пела она, собирая пляжные принадлежности. И такой грустной, как на Крите, в Ретимноне, я тоже ее почти никогда не видел – там то ли на третий, то ли на четвертый день начался шторм. Вообще-то Рипсик штормы нравились, сидя на песке, она могла часами глядеть, как волны обрушиваются на берег, и в Ретимноне в первый день она тоже была в восторге, но потом… Когда шторм на следующий день не прекратился, она пришла в некоторое замешательство, – на Черном море он не длился более суток, – на третий же всерьез забеспокоилась и попросила меня узнать у какого-нибудь местного жителя, в чем дело – кувыркаться на волнах она не любила, – и когда выяснилось, что на Крите море раньше чем через неделю не успокаивается, это был для Рипсик шок, и хоть она и продолжала сидеть на песке и смотреть вдаль, но взгляд ее был такой грустный, такой грустный…

Кстати, само вхождение в море для Рипсик всегда было испытанием, она ужасно боялась холода и долго стояла на берегу, набираясь отваги, затем делала несколько шагов, намочив сначала только ступни, затем еще несколько, еще… Но плавала она хорошо, намного лучше, чем я, красивым стилем, раньше она любила кроль, но в последние годы перешла на брасс. На юг мы уже не ездили, с ее болезнью советовали избегать солнца, теперь мы ходили в бассейн недалеко от нашего дома, правда, там хватало проблем, хозяевам пришла в голову идея поставить в конце бассейна насос, якобы для массажа, и когда кто-то из посетителей его включил и стал, как выразилась Рипсик, «мастурбировать», подставляя струе разные части тела (Рипсик уверяла меня, что, как любая вибрация, это на самом деле очень вредно), то пошла такая волна, что плавать было невозможно, мы стояли в воде и ждали, когда насос выключат, и Рипсик злилась – но, несмотря на все неудобства, мы продолжали ходить в бассейн до тех пор, пока болезнь не вынудила Рипсик отказаться и от этого, – ибо чувствовали, что только так можем бороться с возрастом.

Я допил кофе, вымыл чашку и стал одеваться, чтобы поехать встретить Гаяне.

На улице было приятно тепло, и я опять подумал, как же нам не повезло, что мы попали сюда в жару. И в метро было уже не так душно, – а летом в нем можно было задохнуться, каждая из немногих наших подземных поездок становилась для Рипсик еще одним испытанием, – создавалось впечатление, что вентиляция тут отсутствует как таковая, и это при богатстве Барселоны. Доехав до Пласа де Каталунья, я вышел из вагона, прошел мимо негров, разложивших свой товар прямо здесь, на полу вестибюля – никто их не прогонял, это не Венеция, где я неоднократно видел убегающих негров, женские сумочки веерами в их руках, – и поднялся на эскалаторе. Я покинул гостиницу слишком рано, ехать сейчас в аэропорт не имело смысла, и сел на пустую скамейку в сквере, поближе к остановке автобуса. В конце сквера струился фонтан, картина была мне знакома, как вообще была знакома Барселона, мы тут гостили дважды, и оба раза останавливались в центре. Первый раз в Готическом квартале, в гостинице, где в комнате было так темно, что невозможно было читать, – окно открывалось в узкий внутренний двор, он был как колодец, солнечные лучи не попадали в него даже в полдень, а под потолком горела единственная тусклая лампа. Помню, что в день отъезда у нас осталось немного свободного времени и мы решили пойти прогуляться – и за то, чтобы нас выпустили без чемоданов, с меня потребовали деньги. Еще более нервным получилось второе путешествие, мы бы и не приехали, но Гаяне очень хотела увидеть La Sagrada Família, главное творение Гауди, мы сняли, как нам показалось, замечательную квартиру, в центре, в двух шагах отсюда, от Пласа де Каталунья, только вот когда мы вечером стали стелиться, выяснилось, что в одной комнате, в той, которая предназначалась нам с Рипсик, спать невозможно, окно открывалось на пустырь, на пустыре стояла гостиница, и из этой гостиницы шло беспрерывное громкое гудение, звучавшее как свист, трудно подобрать правильное слово, и так же трудно сказать, что производило этот звук. Рипсик предположила, что это холодильники, кто знает, может, она была и права, я позвонил хозяину, молодому и наглому, он предложил другую, но намного дороже, затем я пошел в фирму, на сайте которой мы эту квартиру выбрали, ее рекламировали как «тихую», меня выслушали, но было ясно, что они не собираются ничего предпринимать, круговая порука барселонцев была нерушимой, и кончилось все тем, что мы с Рипсик поселились в комнате Гаяне, где стояли три одноместные кровати, и спали там все девять дней. С каталонским менталитетом, таким образом, мы были достаточно знакомы, и я мог только проклинать свою глупость, что не подумал о нем перед тем, как написать Писарро – но опять-таки, разве у меня был выбор?

Передо мной начинался бульвар Пассеч де Грасиа, по которому можно было дойти до Каса Мила и Каса Баттло, раньше эти дома нас восхищали, мы увидели в модернизме шанс, которым архитектура двадцатого века не воспользовалась, но не так давно, разыскивая какое-то лекарство для Рипсик, я прошел мимо обоих зданий и даже не посмотрел в их сторону. За моей спиной находилась Рамблас, по этой прекрасной аллее мы в предыдущие путешествия много гуляли, наслаждаясь ранним весенним теплом, сейчас же я почувствовал, как во мне просыпается злость, потому что именно на Рамблас меня совершенно законно надули больше чем на пятьдесят евро, – я пришел поменять доллары Рипсик, это был процент их депозита с Гаяне, в Таллине у меня не хватило для этого времени, к тому же евро как будто падал, и я подумал, что хорошо бы доллары сохранить на черный день. Сейчас этот день настал, я зашел в первую попавшуюся полутемную контору, курс понять было трудно, они же нарочно пишут его наоборот, не сколько ты получишь, а за сколько они покупают, надо было, конечно, спросить у клерка, но я был в неважном состоянии, рассеян, Рипсик только что стало хуже, и подумал, да ладно, несколько евро туда-сюда, но когда мне выдали купюры, их оказалось так мало, что я обалдел. Сразу очнувшись, я возмутился и сказал, что по такому курсу менять не буду, мне ответили – поздно, сделка уже состоялась. Рипсик я про свою глупость говорить не стал, хотя это были ее деньги, полученные от продажи родительской квартиры, и все же я промолчал, не хотел портить ей настроение, она трудно переживала потери даже значительно меньших сумм, но с тех пор каждый раз, когда я приезжал на Рамблас купить в «Каррфуре» кварк, а в сицилийской пиццерии настоящую итальянскую пиццу, не ту толстую булку, которую выдают за нее испанцы, я проклинал, торопясь с горячей пиццей в руках к метро, всю эту улицу, желая ей провалиться, и не исключено, что это когда-нибудь произойдет – линия метро была неглубоко под Рамблас, и когда проезжал поезд, земля слегка тряслась.

Появилась группа туристов, гидесса что-то объясняла им по-английски, очень выразительно, возможно, рассказывала анекдот, туристы хохотали, только мне было не до смеха, перед глазами стояла Рипсик в день смерти. Вы тоже умрете, подумал я злобно, встал и пошел на автобусную остановку.

В автобусе в моей голове снова включилась печальная мелодия, на самом деле она сопровождала меня и вчера, и, наверное, сегодня тоже, но я уже попривык к ней и не всегда замечал ее сразу, теперь же она вдруг зазвучала так громко, что я даже обернулся – не слышит ли кто? Нет, все были заняты собой, или, вернее, своими «игрушками», как Рипсик называла смартфоны. Она и мне на Рождество подарила смартфон, самый дешевый, мы должны были ехать в январе в Ниццу, у меня была отчаянная идея вырвать Рипсик из рутины, сейчас это даже признали как метод лечения, назвали «терапией впечатлений», и действительно, в Ницце ей стало лучше, даже отек руки уменьшился, светило мягкое солнце, днем мы гуляли по Английской набережной, а вечерами Рипсик и Гаяне носились по магазинам, Гаяне потом рассказывала, что уставала даже быстрее, чем Рипсик. Так что все было замечательно, но мы совершили ошибку, не ограничившись Ниццей, Рипсик сказала, что ей хотелось бы увидеть что-то новое, и я составил интересный маршрут, из Ниццы в Сан-Ремо, оттуда в Геную, и потом через Милан домой. В Сан-Ремо, однако, было так холодно, что физически ощущалось, как с гор на тебя наваливается зима, к тому же Рипсик подхватила в поезде какую-то инфекцию и в Геную приехала уже больная, я тоже прихворнул, но быстро выздоровел, а организм Рипсик был основательно ослаблен химиотерапией, и у нее началось воспаление легких. Мы отвезли ее в больницу, но там не было мест, вся Генуя болела, Рипсик лежала в коридоре, никто не мог сказать, когда ее переведут в палату, и тогда я нашел частную клинику, я в жизни бы не смог ее оплатить, нас выручили страховки, – и вот, чтоб все это устроить, чтобы общаться со страховой конторой и прочее, действительно понадобился смартфон, так что Рипсик оказалась предусмотрительной – как обычно, – сделав мне такой подарок. «Игрушка» и сейчас лежала у меня в кармане, я вынул ее и попробовал настроить на автобусный вай-фай, но у них там что-то было не в порядке, попытка не удалась. Особенно я об этом не жалел, почту я в гостинице уже просмотрел, а то, что происходит в мире, меня не интересовало, в больнице я ежедневно ходил в дальний холл, где был Интернет, читал новости и потом пересказывал Рипсик, было драматическое время, мигранты валили через границу ЕС тысячами в день, раньше, в гостинице, мы ужасались этому, в больнице стали относиться спокойнее, для меня состояние Рипсик было важнее будущего Европы, а у нее уже не хватало сил всему сопереживать.

В аэропорт я все равно добрался с большим запасом времени и, чтобы его скоротать, опять попробовал войти в Интернет, однако для этого было необходимо досмотреть до конца какой-то рекламный ролик, на что у меня не хватило терпения, или, вернее, меня опять взбесила привычка барселонцев все связывать с деньгами. Когда мы с Рипсик ездили по Кастилии, в Толедо, Саламанку и Мадрид, мы такого не замечали. У кастильцев как будто сохранилось что-то от идальго, какое-то чувство чести, понимание того, что мир не может опираться лишь на деньги, или, вернее, что на деньги он вообще не может опереться, деньги мягкие и ничего на себе не удержат, и если мир до сих пор не провалился в пропасть, то только потому, что кроме денег существует еще что-то. Впрочем, впечатление, что кастильцы отличаются от каталонцев, могло быть ошибочным, наша поездка была короткой, меньше двух недель, народ за это время не узнаешь, а капитализм – он везде одинаков.

Какое-то время я просто гулял по залу ожидания, а когда самолет из Москвы приземлился, пошел к двери, через которую выпускали пассажиров. Она то съезжалась, то разъезжалась, словно выплевывая очередного прибывшего, появился араб с женой, он вальяжно шел впереди, она за ним толкала тележку, набитую чемоданами, Рипсик, увидев такое, наверняка обронила бы что-нибудь ироничное, например, какая мусульманину разница, что вол, что женщина, это все для них домашние животные, а я, возможно, добавил бы, что и европейцы уже отнюдь не рыцари, как прежде, – так мы перебрасывались с ней постоянно, теперь это в прошлом. Гаяне все не было, и в какой-то момент я стал представлять, что открывается дверь и выходит Рипсик, несмотря на сезон, в том полосатом свитере, сочетающем черное с цветами электрик и морской волны, который был на ней, когда мы регистрировали наш брак, мы весь октябрь искали по Еревану, что ей надеть, обошли все комиссионки, было ведь еще советское время, и не просто советское время, а его финал, в обычных магазинах царила пустота, и вот мы нашли этот свитер, он нам обоим понравился, Рипсик нередко носила его и потом, например, в нашу первую поездку в Рим, да и в этом году надела пару раз, свитер совсем не истрепался. Рипсик тщательно берегла одежду, она у нее была всегда чистая и аккуратно сложенная, а моль она и близко к гардеробу не подпускала, регулярно брызгая «Капо», что меня веселило, потому что это средство имело то же название, что и эстонская политическая полиция. Потом я ее представил в зеленом, в начале независимости в Таллине продавали яркую португальскую одежду, Рипсик в ней замечательно выглядела, мы купили ей целый комплект в зеленых тонах, легкий свитер, жакет и юбку, она носила их несколько лет, жакет дольше остального, а когда выходить в нем стало уже нельзя, надевала дома, по-моему, он и сейчас остался на стуле у компьютера. Ох… она появилась из раздвижной двери в блестящем бордовом вечернем платье, такие как-то продавались в «Сеппала» с большой скидкой, Гаяне как раз гостила у нас, и я подарил им обеим по платью, Гаяне черное, Рипсик бордовое, и вдобавок пышное боа из перьев того же цвета, которое можно было накинуть на плечи, – платье оставляло их открытыми и очень шло Рипсик, потому что плечи у нее были женственные, покатые, изумительно красивые.

Одежды было еще много, особенно приобретенной в последние годы, был период, когда покупать вообще было нечего, все только черное и серое, а потом появились в продаже блузки наших эстонских фирм, яркие, с интересным рисунком, Рипсик всегда говорила, что у эстонцев, или, вернее, у эстонок, хороший вкус, и во время скидок мы пополняли этими блузками ее гардероб, потому что Рипсик была женщиной в полном смысле слова, ее подруги рассказывали мне, как на защите диссертации, спустившись после выступления в зал, она первым делом у них спросила: «А нос у меня не блестел?» Это может показаться смехотворным, кандидат наук, и столько внимания своей внешности, но те же подруги рассказали мне и про то, как Рипсик, делая доклад, никогда не читала его по бумажке и даже не пользовалась заметками, ей этого не требовалось. В институте у них был преподаватель анатомии, постоянно повторявший, что этот предмет на «отлично» знает только господь бог, он, преподаватель, знает на «хорошо», а студент больше, чем на тройку, знать не может, так вот, после ответа Рипсик он вышел в коридор, ошеломленный, и признался: «Она знает анатомию лучше меня!..» Но несмотря на образованность, Рипсик не стеснялась своей слабости ни к одежде, ни к обуви, особенно к обуви, ее у нее было великое множество на каждый сезон, она никогда не носила долго одни и те же туфли, утверждая, что если их часто менять, они дольше продержатся. И она знала, что говорит, она была внучкой сапожника, – наверняка дед научил ее тому, как ухаживать за обувью. Рипсик немало времени проводила в прихожей, вытирая и начищая туфли и ботинки, в том числе и мои, и сейчас я стыдился этого, я ведь мог и сам это делать, но ленился; правда, из-за радикулита мне было трудно наклоняться…

Наконец в дверях показалась Гаяне, и я пошел ей навстречу.

Часть третья
Борьба

Два врача стоят в палате у кровати больного. Один спрашивает другого: «Ну что, коллега, будем лечить или пусть еще немного поживет?

Из фольклора медиков

Но какой бы ни была психологическая подоплека болезни, существует же медицина – больницы, лекарства, врачи… Да, врачи – увы, они тоже люди и тоже порой допускают ошибки, халатность, небрежность… Рипсик была уверена, что ее судьба решилась уже тогда, когда Обормот пропустил очередной анализ крови. В последний раз, в декабре, все было в порядке, потом мы пережили череду стрессов и когда в конце июня пришли на прием, Рипсик даже немного побаивалась, не поднялся ли маркер – но она вечно побаивалась, и я не обратил на это особого внимания. Обормот встретил нас в своем кабинете один, сестра почему-то отсутствовала, он попросил Рипсик раздеться, пощупал, как всегда, грудь и подмышку, традиционно произнес: «Удивительно, просто удивительно!», а затем сообщил, что анализ крови сегодня сдать нельзя, потому что в больнице не работают компьютеры. Но как такое может быть, чтобы в клинике вообще остановилась работа? Рак же не насморк, к которому можно, да и то не стоит, отнестись легкомысленно. И что, направление на анализ нельзя написать от руки? У меня возникло подозрение, что у них просто кончились деньги, июнь – ведь это конец квартала и полугодия, так ли оно было, я не знаю, в любом случае, Обормот собирался в отпуск и велел нам позвонить в начале августа, там посмотрим. Но когда я в назначенный срок позвонил – мы очень аккуратно выполняли все его предписания, – он назначил следующий визит на последние числа ноября. Почему я не запротестовал, разве я не знал, что именно анализ крови позволяет раньше, чем что-либо другое, обнаружить возвращение болезни? Знал – но я знал также, что есть человек, который должен знать это намного лучше, чем я, – и если он говорит, что необходимость отсутствует, то…

А может, я промолчал потому, что нам предстояло прекрасное путешествие, – Перуджа, Сполето, Рим, все это в одном туре, и я боялся, что, если что-нибудь не так, придется его отменить? В последние годы, после того как у Рипсик обнаружили рак, я старался ее свозить в разные замечательные места, прежде всего в Италию. Мы оба любили эту страну, первая половина нашей жизни прошла за «железным занавесом», позже мы тоже путешествовали нечасто, – были несвободны в деньгах, и теперь я хотел, чтобы Рипсик все увидела. Наших гонораров на это никогда не хватило бы, но я какое-то время назад получил неожиданный подарок, один родственник, которому понравился мой роман, завещал мне кругленькую сумму, и вот мы ездили и ездили – и кто же захочет променять такую интересную жизнь на ужасы лечения? Рипсик тоже не хотела, иначе она могла бы настоять, чтобы я напомнил Обормоту о его обязанностях, правда, настаивать было не в ее натуре.

Когда мы в ноябре явились на осмотр, дела уже были неважны, недавно снова отекла левая рука Рипсик, верный признак того, что рак воскрес. Обормот, увидев руку, засуетился и сразу сделал, наверное, еще одну ошибку. Рипсик спросила у него, не надо ли назначить новую биопсию, он в ответ буркнул: «Не хочу трогать». В этом был свой резон, биопсия – процедура неприятная и может вызвать активизацию болезни, но как опытный врач, он должен был заподозрить, что новая опухоль – другого типа и гормональному лечению не поддастся – ведь Рипсик подозревала, хотя и не была онкологом, – он же лишь поменял одни гормональные таблетки на другие. Так было потеряно еще два месяца, и в январе, когда болезнь сделалась видна, что называется, невооруженным глазом, Обормоту уже не оставалось больше ничего, как назначить биопсию. Ее результаты оказались именно такими, каких боялась Рипсик, новая опухоль не зависела от гормонов, она была так называемой «трижды негативной» – знаю это точно, потому что после ошибки Обормота Рипсик нашим врачам уже не доверяла, и мы проводили долгие часы у компьютера, вникая в суть ее болезни. На сайтах израильских клиник были размещены подробные описания всех вариантов рака груди, – читая их, мы начали понимать, что у Рипсик, ко всему прочему, рак не просто «трижды негативный», но и воспалительной формы, что страшнее всего. Раньше, когда такую опухоль сразу же оперировали, смертность составляла сто процентов, теперь пытались сперва улучшить ситуацию при помощи химиотерапии, и на нее Обормот и направил Рипсик, заодно от нее отделавшись, в больнице для каждого метода лечения были свои врачи – что Рипсик, кстати, весьма удивило: «Это же очень важно, чтобы врач видел развитие болезни с начала до конца!»

И все же еще неизвестно, как все пошло бы, если бы Обормот передал Рипсик хорошему специалисту, думаю, после той ошибки, что он сделал, человек с совестью именно так бы и поступил, но у Обормота была толстая кожа, на прощанье он мне сказал флегматично: «Ну, так ведь до сих пор все шло как нельзя лучше», и по его милости мы попали к одной молодой русской врачихе, для которой случай Рипсик оказался явно не для ее ума. Она даже не поняла толком диагноза. Когда Рипсик спросила: «Разве у меня не воспалительная форма?» – она обронила: «Ну да, какое-то воспаление там есть». Но хуже всего было то, что она избегала внешнего осмотра, – Обормот каждый раз приказывал Рипсик раздеться и рассматривал и пальпировал опухоль, Графиня же, как я про себя стал называть эту врачиху, смотрела только на свои ухоженные ногти, вид больной груди, вероятно, плохо действовал на ее нервы. Зачем она стала врачом?.. Рипсик жаловалась ей, что состояние груди, несмотря на химиотерапию, или, возможно, даже в результате ее воздействия, ухудшается, но Графиня на эти жалобы не обращала внимания. И хоть бы с кем-то проконсультировалась! Рипсик рассказала мне, что раньше в каждой клинике работал профессор, курировавший трудные случаи, дававший квалифицированные советы, теперь эту должность, как мы поняли, упразднили – демократия, все врачи равны.

С необъяснимым упорством эта Графиня назначала некий препарат, от которого Рипсик, как она сама говорила, «ходила по стенке». Поняв со временем, что он не приносит никакой пользы, а только разрушает ее организм, Рипсик от него отказалась, и тогда Графиня вынуждена была собрать консилиум, который был должен, как мы поняли, заменить профессора. Там собрались разной масти онкологи, химиотерапевты и хирурги, и, что нас поразило, последние были все без исключения женщины. «Как может женщина отрезать у другой грудь, это же должна быть полная садистка!» – сказала Рипсик потом, я тоже этого не понимаю, медицинская профессия вполне подходит женщине, если это, например, педиатр, или физиотерапевт, или хотя бы семейный врач, но хирург, да еще в онкологии… Вели они себя как обычные женщины, говорили много и бессвязно, но среди этой, извините, стаи кур, решавших судьбу Рипсик, сидел один, только один, мужчина, высокий и стройный, напоминавший английского джентльмена (Обормот на консилиум не явился, наверное, боялся посмотреть нам в глаза), дождавшись, когда в кудахтанье возникнет пауза, он негромко заметил: «Можно попробовать карбоплатин».

Я напрягся – недавно я читал, что препараты платины иногда дают при диагнозе Рипсик хорошие результаты – правда, «куры» на реплику внимания не обратили, и Рипсик назначили совсем другое лекарство, но я сам через некоторое время разыскал Джентльмена и попросил его заняться Рипсик. И действительно, карбоплатин помог, на некоторое время развитие болезни остановилось. Если бы Рипсик попала к Джентльмену раньше, в самом начале рецидива, кто знает, может, удалось бы ее вылечить?

А тибетские пилюли, они что, разве уже перестали действовать? С этими пилюлями всегда было сложно, таможенные правила ЕС запрещали пересылать их по почте, на словах это делалось в интересах больных (чтобы они не глотали всякую дрянь), на самом же деле так защищались интересы западных фармакологических фирм. Нам привозили эти пилюли из Индии, я нашел там одну эстонку, Безумную Вдову, как я сам для себя ее прозвал, после смерти мужа она перебралась туда, в один из религиозных центров, и стала то ли индуисткой, то ли буддисткой, я толком не понял. Я связался с ней по электронной почте, она оказалась чрезвычайно отзывчива и помогала нам, я оплачивал тибетской больнице через интернет-банк стоимость лекарств, больница посылала препараты по адресу Безумной Вдовы, а она просила какого-нибудь приехавшего эстонского туриста взять у нее пакет с пилюлями и привезти в Эстонию. Когда рука Рипсик снова отекла, я немедленно написал Безумной Вдове, но ответа не получил. Последний раз мы были в контакте прошлой зимой, какие-то препараты у нас тогда еще имелись, другие же кончились и нужны были новые, и тогда Безумная Вдова мне написала, что ни одного туриста нет, случилось это вскоре после выхода интервью Рипсик, я сразу не связал эти события, а потом заподозрил – кто знает, может, ей тоже не понравилось, что говорила Рипсик, и она подумала – я тут ей помогаю, а она нами недовольна? Как бы то ни было, я стал себя винить, что той же зимой не подыскал другого «транспортера», ведь мир открылся, и эстонцы с великой охотой принялись путешествовать по дальним странам, и я бросился писать одному знакомому, другому, третьему, помощь пришла, откуда я ждал ее меньше всего, наша самая известная поэтесса собралась в Индию на фестиваль и согласилась привезти Рипсик лекарства. Тибетские врачи тоже увидели, что дело серьезное, если раньше препараты Рипсик назначал их senior doctor, то теперь лечение взял на себя most senior doctor, другими словами, главврач, а поскольку это была самая известная тибетская больница в Индии (ее курировал лично далай-лама), то можно сказать, что Рипсик лечил один из лучших специалистов в мире. Мost senior doctor дал указания, на сколько дней после химиотерапии нужно сделать перерыв с пилюлями, чтобы лекарства друг другу не помешали, и мы стали в точности следовать этим указаниям, правда, сперва без особого успеха, но я надеялся, что со временем дело поправится, однажды ведь такое комбинированное лечение, западное плюс восточное, уже дало хорошие результаты. К тому же прошлой зимой у Рипсик после гриппа ухудшилось зрение, она не могла нормально работать, мы ходили по всем таллинским окулистам, никто ей помочь не смог, осенью я пожаловался об этом senior doctor, он выписал пилюли, и глаза Рипсик быстро пришли в порядок – почему не могло так случиться и с опухолью?

Так прошел год, в течение которого еще несколько совершенно чужих людей привозили нам из Индии лекарства, сперва одна сикхская поэтесса, подруга нашей поэтессы, потом молодая эстонка, у которой там жил бойфренд, потом и вовсе неизвестная француженка, она посещала в Индии тибетскую больницу, и ее попросили взять пакет для Рипсик во Францию, откуда мой сын доставил его в Эстонию. Я останусь до конца своей жизни в долгу перед всеми этими людьми, наверняка они нервничали, не возникнет ли проблем на границе и что вообще в пакете, может, наркотики? И я не могу не спросить – а зачем вообще такие усилия, почему запрещено отправлять лекарства почтой? Нас окружает столько свобод, свобода предпринимательства и сексуальная свобода, в какой-то степени даже свобода слова, ну а о том, чтобы травиться водкой, напиваться до белой горячки, это вообще без вопросов, пожалуйста, ради бога! но свободы себя лечить – этой свободы нет.

Полгода мы жили в относительном спокойствии, а потом действие карбоплатина прекратилось. Проблема химиотерапии, или, вернее, ядотерапии – «химия» здесь только эвфемизм, скрывающий различные отравы, – в том, что в какой-то момент опухоль приспосабливается к яду и перестает на него реагировать. Кроме карбоплатина был еще один препарат, попробовать который имело смысл, но тут в дело вступили деньги, а именно, по предписаниям Евросоюза, этот препарат можно было ввезти только вместе с каким-то другим, обычным препаратом, таких препаратов было два, один дорогой, другой дешевый, так вот, дешевый Рипсик принимать ни за что не хотела, это был как раз тот, который ей упорно назначала Графиня; другого же, то есть дорогого, выписать было нельзя, как нам объяснил Джентльмен, ввиду действующего принципа экономии, поскольку его лечебный эффект, установленный исследованиями, был не выше, чем у дешевого. Я спросил у Джентльмена, можно ли, чтобы я оплатил разницу в цене, но на это письмо (мы общались по электронной почте) он не ответил, наверное, это было невозможно. Состояние Рипсик к тому времени стало заметно ухудшаться, после несчастливой поездки в Геную у нее появились метастазы в плевральной полости; да, их было мало, и все остальные внутренние органы были чисты, тибетские препараты защищали организм, не давали раку двигаться дальше, но опухоль груди увеличилась, и мы поняли, что теперь Рипсик может спасти только чудо. После долгих поисков в Интернете, обсуждений всевозможных новинок, придуманных в последние годы, имя этому чуду нашлось – иммунотерапия, или, точнее, самый перспективный препарат этого новейшего метода, хорошо зарекомендовавший себя при лечении другой страшной болезни, меланомы, – пембролизумаб.

Одним из основателей иммунотерапии оказалась американка армянского происхождения, я отыскал ее адрес, написал и спросил, что она думает об идее попробовать этот метод на Рипсик с ее диагнозом и состоянием, она идею одобрила, и я стал рассылать запросы во все страны, где шли исследования – купить пембролизумаб, как я уже сказал, мы не могли, для нас он был более чем дорогой, а на опытах он предоставлялся бесплатно. Куда только я не обращался, в Германию, во Францию, в Великобританию, в Италию, даже в Финляндию и Нидерланды – отовсюду приходили отрицательные ответы, или группа полна, или исследование еще не началось. Единственными, кто не ответил, были испанцы, другие все что-то писали, объясняли, почему не могут пригласить Рипсик, испанцы же просто молчали, и я махнул на них рукой и стал про них забывать, как вдруг первого июля из Испании пришло письмо. Некто доктор Б., извинившись, что не ответила раньше, сообщила мне, что на этой неделе в трех местах, в Мадриде, в Валенсии и в какой-то «больнице Ронда Дальт» начинаются исследования пембролизумаба, и как раз с диагнозом Рипсик.