Текст книги "Верь. В любовь, прощение и следуй зову своего сердца"

День второй

В 1961 году Советы взяли человека по имени Юрий Гагарин, посадили его в ракету «Восток» и запустили в космос. Вращаясь на ней вокруг Земли, он выглянул из своего иллюминатора и увидел проплывающие внизу континенты и покрытые облаками океаны. Он знал, где началось его путешествие и где оно закончится. При скорости семнадцать тысяч миль в час в консервной банке у него была перспектива.

Все, что я вижу, – это мокрое, скользкое, двухполосное шоссе, петляющее между гранитными утесами. Второй день на Камино я иду по краю дороги. С одной стороны – пшеничные поля колышутся на ветру. С другой стороны – клочья тумана скатываются со скал. Мимо проезжают большие грузовики, их шины забрызгивают мою накидку и брюки ниже колен. Красные маки на полях опадают, с их лепестков капает вода.

Я хочу добраться до какого-нибудь укрытия, обсохнуть, выпить чего-нибудь горячего, покончить с этим днем.

«Привет», – окликает кто-то запыхавшимся голосом. Это Розанджела, одетая в накидку.

«Эй, откуда вы взялись?»

Она указывает себе за спину.

«Вы могли бы крикнуть, – говорю я. – Я бы подождал».

Из-за поворота выезжает грузовик, и мы поворачиваемся лицом к полям. Брызги бьют нам в спину, как дробинки.

«Вы смогли бы услышать меня сквозь это?»

«Верно подмечено».

Мы идем медленным шагом. Три паломника, одетые в желтые мешки для мусора вместо накидок, быстро проходят мимо нас. Розанджела машет рукой.

«Вы знаете, что особенного в этом Камино?» – спрашивает она.

Я демонстративно оглядываюсь по сторонам. «Погода?»

Она смеется. Дельфины дрожат под капюшоном ее накидки. «Мы ищем, все что-то ищем. Это делает нас немного безумными. Нужно быть сумасшедшим, чтобы отправиться в чужую страну и пройти пешком восемьсот километров, не правда ли?»

«Да уж, чокнутым».

«У нас может не быть ничего общего: вы из Нью-Йорка, я из Сан-Паулу, но в глубине души у нас есть одна общая черта – мы в поиске. Это нечто особенное, совершенно уникальное».

Мимо проезжает машина, включаются и выключаются фары. Своего рода приветствие. Или, может быть, «какого-черта-вы-дураки-делаете»? Трое паломников впереди уже превратились в маленькие пятнышки.

«Я тоже ищу, – тихо говорит Розанджела, глядя на поля. – Вы уже знаете».

Я киваю. Вчера вечером за ужином, когда разговор снова зашел о том, почему паломники оказались здесь, она без стеснения рассказала о разрыве своей помолвки и о разбитом сердце. Тонкие морщинки вдоль ее глаз пролегли не только от смеха.

«Мы, бразильцы, открытые люди, – сказала она нам. – Такова наша культура.

Вот почему я нахожусь на Камино. Мое сердце закрыто, и я хочу, чтобы оно открылось».

Это было незадолго до того, как я извинился и встал из-за стола.

«Мне трудно находиться вдали от своей семьи, – говорит она. – Но я знаю, что когда я вернусь, мне будет что дать своим близким. Я стану лучшим человеком, лучшей дочерью».

«Вы не кажетесь такой уж плохой. Не то чтобы я знал вас как дочь, конечно».

Это высказывание заставляет ее рассмеяться. Мне нравится, когда она смеется. Ее глаза моргают, дельфины танцуют и издают мягкий и музыкальный звук, в котором нет никакой фальши.

«Спасибо, – говорит она. – А в чем заключается ваш поиск?»

«Понятия не имею», – говорю я чуть-чуть поспешно.

Она наклоняет голову, наблюдая за мной. Мгновение длится долго. Капли дождя стучат по моей накидке.

«Вы поймете, – она поворачивается к дороге. – Что бы ни случилось, этот опыт не пройдет бесследно. Он должен оставить зарубки. Иначе и быть не может».

Некоторое время мы просто идем, потом видим указатели на Памплону, каждый из которых приближает нас к городу. Городу, где нас ждет кров, тепло, вино и, смею надеяться, испанский аналог куриного супа. Дождь стихает, затем прекращается. Мы снимаем накидки и вешаем их на рюкзаки. Она расстегивает молнию на куртке, встряхивает головой, с ее волос летят капли воды.

«Я хотела бы приехать в следующем году, – говорит она, – если бы не мое сердце».

«А что будет в следующем году?»

«Ну, когда вы пройдете по Камино, это сократит срок вашего пребывания в чистилище вдвое. Но если вы приедете в святой год – это будет в следующем году, – все ваши грехи будут прощены. Это особенное место, и люди приезжают сюда со всего мира».

«Я здесь всего на неделю, сделают ли мне скидку на четверть?»

Она снова смеется своим певучим смехом.

«Возможно, я и вернусь, – говорит она. – Мое сердце будет открыто. Когда вы влюбляетесь, разве это не всегда похоже на первый раз? Возможно, к тому времени я снова буду любить».

Я мог бы провести с этой женщиной весь день и прекрасно себя чувствовать, даже в мокрой одежде и с ноющей поясницей. Я улыбаюсь.

Шоссе петляет среди холмов, затем заходит в небольшой город с переполненными уличными кафе, бетонными офисными зданиями и пробками. Вскоре они уступают место каменному мосту и Памплоне.

Древние стены делают ее похожей на средневековую крепость, хотя в наши дни все, что они защищают, – это, как объясняет нам проходящий паломник, более семисот баров. Это дает городу право быть самостоятельной целью паломничества.

Мы идем по узкой улочке. Автомобили и скутеры лавируют между пешеходами. Мы проходим мимо продуктовых киосков, рынков, ресторанов и магазинов с запотевшими витринами. Запахи доносятся, видоизменяются и смешиваются. Оливки, колбасы, масла и специи.

«Почему на неделю? – спрашивает Розанджела, нарушая молчание. – Вы должны вернуться на свою работу?»

«Нет. Нет никакой особой причины».

«Но Камино – это такое особенное место, – говорит она. – Почему бы вам не дойти до конца?»

«Я как-то не думал об этом с такой точки зрения. Я просто не могу представить, как можно пересечь пешком целую страну. Я не вижу в этом смысла».

Она поджимает губы, вздыхает: «А какой смысл в этой… этой недельной прогулке?»

То, как она это произносит, заставляет меня сжать челюсть.

«Простите, – она нежно касается моей руки. – Я веду себя прямолинейно и…»

«Все в порядке». Долгая пауза. «Это показалось мне отличным предлогом сбежать оттуда, где я был. Мне кажется, я устал плыть по течению».

За затемненной витриной магазина висит свиной окорочок. Он выглядит таким одиноким. Вероятно, скучает по остальным трем ножкам.

«От чего вы бежите?»

Это застает меня врасплох. Я пожимаю плечами.

«От чего?» Ее лицо приблизилось. Капли дождя блестят на ее щеках. «Бегство или поиск – часто это одно и то же».

Мимо проезжают машины, но я их больше не слышу. Я вижу лишь слабый намек на свое отражение в ее карих глазах и говорю первое, что приходит на ум: «От воспоминаний».

Она моргает. На краткий миг мое отражение исчезает. Это возвращает меня из задумчивости.

«Ваше сердце, – тихо говорит она. Понимающий взгляд. – Saudade»[24]24
  Тоска – порт.


[Закрыть].

«Что?»

«Saudade. Слово, которое существует только в португальском языке. Когда вы чувствуете saudade, к вам возвращаются все те переживания и чувства, которыми вы с кем-то делились».

«Хорошее слово, – я смотрю вперед. – Но я говорю не об этом».

«Ну что ж… – она кивает. – Я не удивлюсь, если увижу вас в Сантьяго. Камино становится частью тебя. Да, я это вижу. Это…»

«Я здесь пробыл всего два дня».

«Это неважно. Я вижу».

«Все, что я видел, – это дождь».

Она улыбается, но ничего не отвечает. Мы больше не заговариваем на эту тему.

Большинство коек в приюте уже занято. Поверх матрасов разложены спальные мешки, и все огромное помещение пахнет, как сохнущие носки. Мы находим две соседние пустые койки, ложимся отдохнуть и прислушиваемся к звукам города за окном, к тому, как люди, спотыкаясь, входят и выходят из семисот баров.

В конце концов мне становится скучно, и я отправляюсь исследовать знаменитую площадь Пласа-де-Торос – арену для корриды. За воротами установлена статуя Эрнеста Хемингуэя – писателя, который прославил этот город на весь мир. Он выглядит грустным, вроде того окорока.

«Я знаю, что ты чувствуешь, – я провожу рукой по его каменному плечу. – Двигаться определенно лучше, чем сидеть на месте».

Я вспоминаю ленивый день в Нью-Дели, когда я отдыхал в тетушкином саду, писал в своем дневнике, задаваясь вопросом, как долго еще пробуду здесь, и каково это – наконец вернуться домой. Тихо звякнули браслеты. Я поднял взгляд. Тетя села на траву, подогнула ноги вбок и наклонилась ко мне. Уголки ее глаз были влажными.

«Он… – начала она, а потом заколебалась. – Ты был там… – ее рука коснулась моей. – Он страдал?»

Я выпрямился, и наши глаза встретились. Тонкая жилка на ее шее слегка дрогнула. До сих пор мне удавалось избегать разговоров о моем отце, но теперь меня осенило: он был не только моим отцом. Он был ее братом.

«У тебя красота твоей матери, – тихо сказала она, проводя пальцами по моей щеке, – и глаза твоего отца».

Худое тело на больничной койке, кожа как старые простыни, скелет, опустошенный раком костей, движущиеся глаза. Те же самые глаза, которые в детстве пугали меня своим пьяным гневом. Мне не нужны были его глаза.

«Нет, – сказал я, – с ним все было в порядке, он не сильно страдал».

Она долго и пристально смотрела на меня, и что-то в ее глазах изменилось. В любом случае я никогда не был хорошим лжецом. Ее лицо смягчилось, и она почти улыбнулась.

«Он бы гордился тобой, – она потянулась, взяла меня за руку, ее ладонь сжала мою. – Он очень сильно любил тебя».

Я открыл свой дневник и пролистал страницы. Он был почти полон.

Я слышал барабанный бой своего сердца у себя в ушах. Могла ли она почувствовать это по пульсации вен на моем запястье?

«Ты его ребенок». Я почувствовал, как ее хватка усилилась. «Ты был там? Ты заботился о нем?»

Я пожал плечами, сказал: «Немного» – и ощутил, как чувство вины в моем животе распустилось, словно цветок, и начало гноиться, наполнив меня жгучим жжением. Как я мог объяснить его сестре, что с тех пор, как мои родители развелись, когда мне было двенадцать, я отрезал его от своей жизни до самой его смерти и даже тогда не смог позволить себе сблизиться с ним?

Она вглядывалась в мое лицо, как будто там были ответы. Нарисованные на внутренней стороне моих губ, спрятанные за бровями, завернутые глубоко в складках ушей. Сокровище, которое, если бы она присмотрелась достаточно внимательно, появилось бы само собой. Почему умер ее брат? Насколько сильно он страдал? Почему его единственный ребенок отказывался говорить о нем? «Ты ищешь не в том месте, – подумал я. – Я закрыл крышку сундука со своими воспоминаниями. Здесь ты не найдешь ответов».

Тетя начала говорить, ее голос был низким и звучным, как будто она разговаривала сама с собой, вызывая воспоминания о брате, который умер на чужбине. Она говорила о вещах, которых я никогда не знал: они вдвоем – маленькие дети – купались в ручьях, набухших от муссонных дождей, бегали по манговым рощам, играли в прятки, ветер развевал их темные волосы, слезы смеха, она повязывала ему на запястье разноцветную нить – ракхи [25]25
  Ракхи – у индийцев священная нить, которую сестра повязывает брату вокруг запястья в знак своей любви (прим. пер.).


[Закрыть].

По ее словам, он всегда хотел стать певцом. Ему нравился ее домашний манговый чатни – она присылала ему баночки на каждый день рождения. Когда ему было пятнадцать, его школьный друг погиб в автокатастрофе, и в течение нескольких месяцев после этого он ежедневно ходил пешком до дома его родителей – по три мили в каждую сторону – и утешал их.

Тихо, вкрадчиво, словно спохватившись, она упомянула, как он защищал ее, когда отец избивал их. Это потрясло меня. Мой отец, мой дед – все эти поколения людей, которые предшествовали мне, все они совершали одни и те же ошибки. Тетя внимательно наблюдала за мной.

«Он был хорошим человеком, – сказала она. – Глубоко внутри – хорошим человеком».

Я не ответил. Не кивнул головой. Ничего.

У края садовой стены в маленьком пруду среди сухих листьев рос белый лотос. Поднялся ветерок, пруд покрылся рябью, и листья закружились спиралью вокруг цветка. Затем тетя заговорила о вещах, которые я уже знал, некоторые – лучше, чем она: как мой отец уехал из Индии с мечтами о благополучной жизни, скопил достаточно денег, чтобы через два года привезти мою мать. Он руководил компанией по экспорту-импорту, пока бизнес не обанкротился, когда мне было три года. Говорила обо всех тех работах, за которые он брался, а потом не смог выполнять. Она упомянула мою мать – сказала, что понимает, почему мы ушли от моего отца.

«Как она?» – спросила она.

«Прекрасно, – сказал я. – Я звонил ей вчера. Она беспокоится обо мне, как обычно. Она шлет тебе привет».

Она кивнула. «Ему следовало остаться здесь, среди своих, – она с трудом сглотнула. – Он бы не стал пить. Не здесь».

«Уже ничего не изменишь», – хотелось мне сказать. Человек, которого я знал, пил и избивал свою жену и сына. И даже когда рак убивал его, я не мог расстаться с прошлым. Теперь он мертв. Мертв. Мертв. Мертв. Ничего не изменишь.

Я встал, но она схватила меня за руку.

«Он всегда хотел, чтобы ты увидел Индию».

«Правда?» – спросил я. Это меня удивило.

«Да. Разве ты не знал?»

Я покачал головой. Если бы он попросил меня посмотреть страну, где он родился, я бы отказался. Но привезя сюда его прах, а затем побродив по окрестностям, я именно это и сделал. Может быть, он и положил начало этому путешествию, но остальное – только мое дело.

Мигают уличные фонари, очерчивая профиль Хемингуэя, отчего он выглядит еще печальнее, чем раньше. Я брожу по Памплоне, прохожу мимо закрытого туристического офиса, сажусь на скамейку на главной площади. Истории, рассказанные Хемингуэем, жизнь, которой он жил, – все это закончилось нажатием пальца на спусковой крючок. Что еще он мог сделать, если бы отложил дробовик и вернулся в постель? Чему бы он научился в тот момент, когда сделал выбор в пользу жизни, какие еще книги написал бы?

Тем временем мой отец цеплялся за жизнь, доверяя врачам, химиотерапии и облучению, и все это время рак, словно рой термитов, пожирал его тело, пока он спал. Даже в ту последнюю ночь, когда его органы медленно отказывали и он не мог ни говорить, ни слышать, – он держался, пока я не добрался до больницы. Почему? Что заставляет одного человека – совершенно одинокого, в чужой стране – держаться, в то время как другой, с его славой, достижениями и почестями, выбирает иной путь?

Деревянные рейки холодят мне спину сквозь футболку. Внезапно я ощущаю усталость от бесцельного скитания, которая накапливалась в течение нескольких месяцев. Вопросы следуют за вопросами, но ответов нет. Это больше не может продолжаться.

Я возвращаюсь в пустой приют: все ушли ужинать. Идеально. Время побыть одному. Я делаю несколько отжиманий, затем принимаю долгий и восхитительно горячий душ. Обернув полотенце вокруг пояса, не ожидая встретить никого поблизости, я выхожу из ванной, а там она – Розанджела – лежит на своей койке, ест бутерброд и что-то пишет в дневнике.

Я чувствую на себе ее взгляд. Она спохватывается и начинает быстро строчить. Я беспечно подхожу к своей койке и накидываю одежду. Затем приходит время поужинать твердым сыром и хлебом, купленными в Ларрасонье. Это не куриный суп, но, по крайней мере, я сижу в тепле и чистоте.

Раздается звон церковного колокола, глубокий и гулкий. Розанджела лежит на животе, согнув колени, босые ступни обращены к потолку. Она листает свой дневник. Верхний свет отбрасывает тени вокруг нас.

«О чем вы пишете?» – спрашиваю я.

«О первых паломниках, о том, как они страдали, – она указывает ручкой на мокрые накидки и рюкзаки, выстроившиеся вдоль стены. – У них этого не было. Вы знаете, что они несли? Посох, бутыль из тыквы и раковину морского гребешка. И свою веру. Когда поход кончался, они расходились обратно по своим домам».

Безумие. И все же у них была цель, к которой они шли. Никому не пришлось придумывать себе причину идти, по мере того как они продвигались вперед.

«Это смиряет, – говорит она. – У них было так мало, у нас так много. Тем не менее мы идем по их стопам».

Я сажусь, свесив ноги на пол.

«Они ведь просто шли на запад, да?»

«Многие были ограблены. Некоторые – избиты и убиты. Но они оставили свой след».

«Безумие, – тихо говорю я. – Потрясающе».

«Да, – говорит она. – Теперь наша очередь».

Направление, цель. Что они нашли?

Она громко стучит ручкой по дневнику, улыбается мне.

«Ваша очередь».

Я ухмыляюсь: «Мечтайте дальше».

Она смеется: «Посмотрим, мой паломник. Посмотрим».

День четвертый

На краю грунтовой тропы я ем яблоко на завтрак, наблюдая за восходом солнца. Оно уже высоко, среди холмов, а далеко внизу река извивается среди полей. Дневной свет разливается по дну долины, проходит через деревню, окрашивает дома и церковные шпили в ярко-оранжевый цвет, взбирается вверх по склону холма. Река искрится.

Я писал в своем дневнике, сидя в уличном кафе в этой деревне, когда заметил женщину, пьющую из бокала белое вино за нашим общим столом. Пятидесяти с небольшим лет, лицо слегка загорелое; волнистые каштановые волосы до плеч, седеющие на висках; резкие морщины вокруг глаз и губ. Ее ботинки были грязными, а глаза темно-синими.

Она нежно поцеловала тыльную сторону своей ладони. Я не смог отвести глаз, и она заметила меня.

«Приятно с вами познакомиться», – сказала она. У нее красивый французский акцент, а ее голос тих, как шепот.

Я выдавил из себя смущенное «Здравствуйте».

«Я делаю это ежедневно, – сказала она. – В основном по утрам, когда просыпаюсь».

«Могу я спросить зачем?»

«Это значит дарить себе любовь. Все равно что любить ребенка. Чистая любовь».

Я уставился на нее.

«Попробуйте, – сказала она. – Это изменит вашу жизнь».

«Я не думаю, что жизнь так проста», – сказал я.

Она засмеялась надо мной.

«Вы даже не представляете, – сказала она, качая головой. – Вы даже не представляете».

Она медленно развернула свой шарф, отложила его в сторону и посмотрела на меня со спокойной силой. Поперек ее горла виднелись длинные острые шрамы, похожие на порезы. Она увидела выражение моего лица.

«Рак».

Я с трудом сглотнул: «Мне жаль».

К моему удивлению, она улыбнулась: «Нет, что вы. Он подарил мне мою жизнь».

«Вашу жизнь?»

«Он дал мне знак. Жить».

Затем она сделала еще глоток белого вина и рассказала мне свою историю.

«Десять лет назад, – начала она, – мне сказали, что я скоро умру».

Преуспевающая юрист, жившая на одной из самых дорогих улиц Парижа, она была вынуждена наблюдать за своей жизнью с яростью человека, который знает, что времени осталось не так уж много.

«Бóльшую часть своей жизни, – сказала она, – я была своим злейшим врагом. Тогда рак преподнес мне подарок в виде вопроса. Возможно, вам он покажется слишком простым».

Она замолчала и усмехнулась.

«Вы хотели бы его услышать?»

«Еще бы».

«Так вот: “Если бы я любила себя, что бы я сделала?”».

«Вы правы, – сказал я. – Это простой вопрос».

«Обратите внимание, что в вопросе есть “если”. Это совершенно не предполагает, что так оно и есть. Просто “если”. Так что я могла спрашивать, независимо от того, было ли мне больно, смеялась я или плакала. Просто “если”».

Она сделала большой глоток.

«Я спрашивала, и спрашивала, и спрашивала, и это позволило мне избавиться от всего того, что меня сдерживало. Мне не пришлось ничего делать. Просто ответить на один вопрос».

Она оставила свою карьеру, отдалилась от людей, избавилась от имущества. Все, что, по ее ощущениям, ей мешало, исчезло из ее жизни.

«Я больше не выбирала друзей по их статусу. Я начала окружать себя людьми, которые делали меня счастливой. Любой мой выбор, начиная с того, чем мне питаться и что пить, и заканчивая тем, где мне поселиться, – определялся ответом на один лишь вопрос. Я верю, что все мы связаны, так что это было благом и для всех, кто меня окружал».

«Волновой эффект, – сказал я. – Когда вы бросаете камень в пруд, рябь распространяется далеко за пределы первоначального удара».

Теперь она управляла приютом для бездомных в Париже и совершала поход по Камино, чтобы воздать должное своей жизни. За десять лет она перенесла тринадцать операций и знала, что может умереть в любой момент. Рак все еще таился, как старый детский страх, отказываясь отпускать ее. Но та же самая болезнь, которая грозила ей смертью, подарила ей свободу.

«Не имеет значения, умру ли я через два месяца, – сказала она, допивая свое вино. – Важно то, что последние десять лет я жила так, как хотела».

Ее слова преследуют меня и день спустя. Солнечный свет пробивается сквозь облака, заставляя отдельные части деревни светиться.

«Сегодня, – сказала она, когда мы расставались, – я – свой самый лучший друг».

«Вопрос стал вашей желтой стрелкой», – сказал я. Это так обрадовало ее, что она крепко обняла меня.

Я разминаю шею, надеваю рюкзак, затягиваю лямки. Впереди тропа резко взбирается на холм, где на гребне возвышается ряд высоких белых ветряных мельниц. Лопасти медленно вращаются. Я чувствую себя Дон Кихотом, только без Санчо, лошади и копья.

Поднимается ветерок, ерошит мои волосы. Cafuné [26]26
  Нежно почесывать, поглаживать – порт.


[Закрыть] – еще одно слово, которому научила меня Розанджела, – по-бразильски означает нежно проводить пальцами по чьим-то волосам. «Cafuné», – говорю я ветру и знаю, о ком я думаю. Мне нужно сделать телефонный звонок.