Текст книги "Верь. В любовь, прощение и следуй зову своего сердца"

День пятый

В городе Логроньо я нахожу телефонную будку и протискиваюсь в нее со своим рюкзаком через складную стеклянную дверь. Уже середина дня, и туманные белые облака скрывают солнце. Сью сейчас, должно быть, спит, но я хочу сказать ей, что возвращаюсь, что я настоящий паломник. Это рассмешит ее.

Я набираю цифры. Щелчок, серия звуковых сигналов, пауза, затем раздается телефонный гудок. Один гудок. Два гудка. Три. На меня внезапно нахлынули воспоминания и чувства: как она спала рядом со мной, прижав руки к лицу, тихо дыша. Иногда я просыпался и обнаруживал, что она наблюдает за мной. Она улыбалась и говорила: «Ты спишь так тихо, как младенец», а потом нежно целовала мой лоб, мои скулы, мои глаза, мои губы. Закончив, она прижималась ко мне и клала голову мне на грудь. Я крепко обнимал ее, и мы засыпали.

Saudade. Она берет трубку после пятого гудка.

«Привет, это я».

После стольких месяцев это мое монументальное приветствие. Наступает неловкий момент молчания.

«О, привет. Где ты?»

«В Испании. Я совершаю паломничество».

На заднем плане, из приемника, по кабелям, проложенным глубоко под Атлантикой, по телефонным линиям, змеящимся под улицами Манхэттена, доносится приглушенный мужской голос. Кровать скрипит. Он кутается в пуховое одеяло, которое всего несколько месяцев назад касалось моей кожи. Она знает, что я его слышал. Тишина.

«Подожди», – говорит она почти шепотом.

Ноги шаркают по голому полу. Дверь со скрипом открывается, затем закрывается. Я вижу, как она хватает телефон, проходит через гостиную, садится на диван, откидывает голову на подушку, убирает волосы с лица. Это легко себе представить. Мы прожили вместе один месяц, встречались – пять. «Мы друзья, – говорил я. – Близкие друзья. Больше, чем друзья». «Тебе повезло, что ты такой красавчик, – отвечала она, – иначе это ни за что не сошло бы тебе с рук». Я скучаю по ее смеху. Я так много всего могу себе представить. Что могло бы случиться, если бы я вернулся домой прямо с Ганга? В дом, наш дом. Или это теперь ее и как-там-его-зовут дом? Может быть, у меня больше нет дома. У меня пересыхает во рту.

«Ты в порядке?» – снова ее голос.

«Я не знаю».

Она делает паузу, затем глубоко вздыхает: «Ладно. Ты должен знать».

«Знать что?» – говорю я громким голосом.

«Прекрати. Даже не начинай. Ты бросил меня».

Правда – это пощечина.

«Черт».

«Ты исчез».

«Я прошел через многое и я бы не стал втягивать в это ни тебя, ни кого-либо еще».

«В этом-то и проблема, Амит».

Когда она это произносит, ее голос звучит печально и покорно. Каким же я был идиотом, пытаясь думать за нее, когда даже сам не знал, чего хочу. Мне хочется биться головой о стекло.

«Хорошо, что ты позвонил, – говорит она. – Мне нужно кое-что сказать тебе».

Я качаю головой. Мне трудно говорить.

«За три месяца ты позвонил один раз, Амит. И только для того, чтобы сказать, что ты не вернешься еще какое-то время. Я повесила трубку и спросила себя: “Что со мной не так? Почему он не возвращается ко мне? Или не попросит меня приехать к нему?” Я бы так и сделала, ты же знаешь. Дурачок. И я спрашивала себя до тех пор, пока что-то внутри меня не сломалось. Сломалось, Амит. Окончательно».

«О боже, – вырывается у меня. – Прости».

«Я сломалась, Амит. Я достигла дна, и это было лучшее, что когда-либо случалось со мной. Знаешь почему? Потому что я забыла о своей собственной ценности».

Она молчит, давая мне возможность осознать это. Затем ее голос понижается.

«Ты остаешься самим собой. Это не имеет ко мне никакого отношения. К тому, кем я была для тебя. Никем. А потом я встретила Пола. Он стал для меня тем, кем ты отказался становиться. Я люблю тебя, но ты…»

«Прости».

«Послушай», – говорит она, шмыгая носом. Вот тогда-то я и замечаю, что мои щеки намокли.

«Мне очень жаль», – говорю я.

«Послушай».

«Прости», – я практически рыдаю.

«Послушай меня».

Я беру себя в руки. Я просто говорю себе: стоп. «Ладно».

Ее голос снова смягчается:

«Хочешь знать, что хорошего в том, чтобы достичь дна?»

«Скажи мне».

«Есть только один способ подняться оттуда».

«Через люк?»

Она вздыхает: «Ох, Амит, вечно ты со своими шутками».

Я думал, что ей это во мне нравится.

«Оттуда дорога только наверх, – говорит она. – Ты можешь взлететь, как феникс. Но ты должен этого захотеть».

Что, если бы я вернулся домой? Что, если бы я просто позвонил и все ей рассказал?

«Я стала лучше, стала сильнее. Полагаю, благодаря твоему исчезновению».

«Всегда к твоим услугам». Даже сейчас я ничего не могу с собой поделать.

«Остряк».

Я думаю о чем-нибудь еще более язвительном, но одергиваю себя. Мы оба долго молчим.

«Ты никогда не узнаешь, как сильно я беспокоилась о тебе, – тихо говорит она. – Все эти ночи».

В этот момент я вижу, как мимо – словно колода карт – проходят мои бывшие подружки: шлеп-шлеп-шлеп. К тем, кто вытирал об меня ноги, я относился хорошо. С теми, кто был добр со мной, я вел себя как козел. О боже. Поищите слово «идиот» в энциклопедии, и вы найдете рядом с ним мою улыбающуюся физиономию.

«Ты все еще кое-что значишь для меня и всегда будешь значить».

Идиот. Идиот. Идиот. Я чувствую, что меня сейчас вырвет.

«Прости», – повторяю я.

«Все в порядке, – говорит она. – У меня все хорошо. Это все в прошлом».

Прошлое. Я ненавижу прошлое. У меня вырывается единственный вопрос, на который я не хочу получать ответа.

«Ты счастлива?»

«У меня все хорошо».

Снаружи кабинки ветерок теребит кленовые листья на тротуаре. Опавшие листья поднимаются в воздух, кружатся все быстрее и быстрее, затем разлетаются в стороны, расползаясь по улице.

«Ты счастлива?» – спрашиваю я снова.

«Да. А ты?»

«Я не знаю… Иногда, когда я иду по этим тропам, я чувствую себя лучше. Путешествие по разным странам, знаешь ли, выводит меня за пределы самого себя».

Поскольку я больше ничего не говорю, она рассказывает мне об урагане, пронесшемся через город на север штата Нью-Йорк. «Ветер дул со скоростью девяносто миль в час, – говорит она. – Власти даже объявили чрезвычайное положение». Она диктор новостей, зачитывающая заголовки в разгар шторма.

Я страстно желаю протянуть руку через расстояние, коснуться ее нежных пальцев, ее темных волос, мягкой внутренней стороны ее локтей, округлости ее грудей. Что-то внутри начинает болеть.

«Прости меня, – я как чертова заезженная пластинка. – Я хочу объяснить, – я делаю глубокий вдох. – Я не знаю, что я делаю. Я просто знаю, что не смог бы вернуться, что-то со мной было не так. И я подумал, что если буду бежать достаточно быстро, то сожгу все дотла».

«Ох, Амит, – тихо произносит она. – Я знаю, что с тобой не так».

«Держу пари».

«Не в этом смысле, глупышка. Что с тобой сейчас не так».

По сравнению с тем, что было раньше? Должно быть, я заслужил услышать это.

«Ты достиг дна, когда умер твой отец, – говорит она. – Ты просто не хочешь этого признавать».

Она ждет, пока я проникнусь. Если это было дно, то только что я опустился еще глубже. По-видимому, дно имеет уровни.

Затем, через тысячи миль между нами, я вновь слышу ее.

«Верил ли ты мне, когда мы были вместе? Что я была бы рядом, несмотря ни на что? Ты… верил… мне?»

Она была рядом, когда мне позвонили и сказали, что мой отец вряд ли доживет до вечера. Она обнимала меня – нежно, как будто я был хрупким. Как будто, если бы она отпустила меня, я бы разбился вдребезги.

«А как насчет этого – как-там-его-зовут?»

«Пола?»

«Без разницы».

«Ты не ответил».

«Это не имеет значения, – говорю я. – Люди все время предают. Они причиняют друг другу боль, сбегают, исчезают, умирают. Я не могу вернуться ко всему этому, – я качаю головой в кабинке, – не сейчас».

В телефоне раздается треск.

«Ты это слышал?» – спрашивает она.

«Что это за звук?»

«Снаружи сверкают молнии и гремит гром. Мне скоро нужно будет идти».

Я слышу только приглушенное эхо в своей голове.

«Хорошо».

«Еще кое-что, – говорит она. – Скажи мне хоть что-нибудь приятное».

Ее повадка. Если я становился ворчливым, она начинала меня донимать, и после того, как я наконец делился своей проблемой, я всегда чувствовал себя лучше. Делает ли она так сейчас с ним? Может, он никогда не ворчит.

Пожелтевший лист прилипает к стеклу, прожилки на нем похожи на вытянутую ладонь. Я думаю о том, как иду по расстилающимся вокруг полям, провожу руками по стеблям пшеницы, слушаю их шелест, вдыхаю их запах.

«Знаешь, в этом походе, – говорю я, – были моменты, когда я просто переставал думать, и мне казалось, что все будет хорошо».

«Ух ты, – говорит она, – звучит неплохо».

«Люди, которые меня здесь окружают, кажутся сумасшедшими. Bona fide. Но они мне нравятся».

«Я рада, что ты это испытываешь, – говорит она шепотом. – Правда, рада. Тебе это нужно».

Меня так и подмывает выпалить: «Ты мне тоже нужна», но я сдерживаюсь. Мы оба молчим, кажется, целую вечность.

Я слышу тихий голос: «Позвони мне, когда будешь возвращаться домой».

«Домой? – я издал саркастический смешок. – Мои вещи все еще у тебя дома?»

«Они в камере хранения».

«Ну разумеется, – говорю я, а затем во мне поднимается подспудный гнев. – Не плати за хранение. Пусть их выбросят. Мне все равно».

Я злюсь на себя самого. Идиот. Чертов напыщенный идиот.

«Прости. Я не знаю, когда вернусь».

«Я оплатила вперед». Ее голос звучит напряженно.

«Спасибо».

«Пока».

И я остаюсь один.

День шестой

Утром, убедившись, что все ушли, я иду в ванную. После того как ею воспользовались более тридцати паломников, там грязно, а на полу царит беспорядок. Повсюду мокрые следы. Горячая вода закончилась, и я быстро принимаю холодный душ.

На улице стаи ворон – нижняя часть их крыльев темнеет на солнце – сидят на линии электропередач, арках, крышах. Я пересекаю мост на окраине города и оглядываюсь через реку на ряды домов, окна, веревки с развешанным бельем. Это помогает мне определить хоть какое-то направление, в котором нужно двигаться, когда голова не хочет думать.

Остаток дня я иду один – в основном по двухполосной дороге через города, которые становятся все больше. Когда я добираюсь до небольшого города, мне требуется больше часа, чтобы пройти по мощеным улочкам, которые переходят в асфальтированные дороги и петляют мимо жилых кварталов, детей, шумно играющих в парках, уличных киосков со свежими продуктами, и, наконец, я оказываюсь у входа в собор.

Войдя внутрь – а это церковь с огромными арочными колоннами, высоким куполообразным потолком, свечами и витражами, через которые струятся пучки синего, красного и желтого света, – я на мгновение испытываю благоговение. Из-за этой атмосферы мне почти хочется стать верующим. Я сажусь на деревянную скамью, закрываю глаза и отдыхаю.

«Я не хочу молиться тебе, – тихо говорю я. – Это не молитва».

Люди приходят и уходят. Эхом раздаются шаги. Кашель.

«Но если там что-то есть, если ты слышишь меня, просто сделай так, чтобы все стало лучше. Это все, чего я хочу».

В этот момент я понимаю, что не прошу вернуть Сью. Если бы это случилось, я бы все равно все испортил. Все, чего я хочу, – это чтобы боль ушла.

«Пожалуйста, – шепчу я, – не позволяй мне оставаться на дне».

Когда я выхожу из дверей и щурюсь на солнце, реальный мир с его нищими и туристами за воротами шокирует меня.

Я иду в дальний конец площади, подальше от толпы, и сажусь на пустую скамейку. Позади меня какой-то человек расслабленно сидит на складном стуле у стены. Бумбокс у его ног играет нежную фортепианную музыку.

Мимо, смеясь, проходит группа паломников. Их легко опознать: загорелые, в сандалиях и шлепанцах после длинного дневного перехода, с бледными лодыжками, не тронутыми солнцем из-за ботинок и носков, некоторые прихрамывают из-за волдырей. Вечернее уличное движение и шум из близлежащих кафе становятся громче.

Я оглядываюсь назад. У бездомного растрепанные каштановые волосы, на лице – седая щетина. Он мягко двигает руками в воздухе в такт музыке.

«Немного холодно», – говорю я. Прошло меньше недели, а я почти справляюсь с базовым испанским.

Он опускает руки на колени. «Привет».

«Тепло?»

Он стучит по тележке для покупок слева от себя. Она набита одеялами и спальными мешками.

«У меня есть одеяла», – говорит он.

Я подхожу и пожимаю ему руку. На ощупь она грубая, мозолистая. На ней видны черные разводы, похожие на жирные пятна.

«Полицейские, – говорит он, – они позволяют мне ночевать здесь. Они знают меня много лет».

Я киваю на переполненную площадь: «Здесь лучше, чем там».

«Днем жарко, – говорит он, натягивая на ноги блестящий зеленый спальный мешок, – а ночью холодно. Прошлой ночью дул сильный ветер».

Он указывает на две маленькие металлические решетки, вделанные в тротуар.

«Я там спал, – говорит он. – Я спал там, и там было тепло».

Я бросаю несколько монет в пустую чашку, которая стоит на бумбоксе: «Не замерзни».

«Да благословит тебя Бог», – говорит он, улыбаясь.

Я иду в кафе и заказываю сэндвич. Пока я ем, у меня появляется идея. Я покупаю еще один, прошу официанта завернуть его и возвращаюсь на площадь.

Музыка эхом отдается под навесом: фортепиано со струнными. Вальс Чайковского. Я чувствую, как слезы подступают к глазам, но сдерживаюсь. Протягиваю бездомному сэндвич.

Он разворачивает газету и медленно поднимает взгляд на меня.

«Спасибо, – говорит он. – Ты идешь в Сантьяго?»

«Да», – вру я. Нет необходимости вдаваться в подробности.

«Где твой дом?»

«Я из Нью-Йорка».

Он откусывает бутерброд. «Ну и как ты?» – спрашивает он, жуя.

«Паршиво, – говорю я. – Пытаюсь сделать так, чтобы стало лучше».

«Все так говорят».

Я поворачиваюсь, чтобы уйти: «Пусть тебе будет тепло».

Он поднимает руку ладонью вверх: «Прощай, паломник из Нью-Йорка».

За его рукой я вижу две металлические решетки. Я ухожу, все еще чувствуя себя паршиво. Но уже чуть меньше.

Вместо того чтобы отправиться в местный приют, я провожу ночь в pensión [27]27
  Пансион – исп.


[Закрыть]. Это просто дополнительная комната в квартире на верхнем этаже с балконом, с которого открывается вид на шпили собора. Это пробивает брешь в моем бюджете, но мне все равно. Еще один день – и больше никаких паломников и их храпа.

Я беру на кухне бутылку виски, наливаю его в самый высокий из имеющихся стаканов, затем сажусь на балконе. Крепкое спиртное напоминает мне о моем отце, его запахе, гневе. Но прямо сейчас мне просто все равно. Чем быстрее я оцепенею, тем лучше. Я делаю большой глоток и взбалтываю виски во рту, прежде чем проглотить. Мои губы покалывает.

Каким же ослом я был. Пока я скитался все это время, Сью страдала в одиночестве, опускаясь на дно. Из-за меня. Ей будет лучше без меня. Я раз за разом повторяю одно и то же, корю себя и, когда уже больше не могу себя выносить, вспоминаю француженку и то, как она смеялась надо мной.

Терять нечего: я целую тыльную сторону своей ладони. Затем я снова целую ее. В третий раз – как будто осмысленно.

Я не то чтобы прыгаю от радости, но это меня трогает. Возможно, в этом что-то есть.

«Ладно, – говорю я вслух, – Если бы я любил себя, что бы я сделал?»

Перед моим взором проносится монах из Дхарамсалы. Его улыбка.

«Скажи “да”».

«Эй, – говорю я, затем слегка смеюсь. – Чему? Этому?»

«Скажи “да”».

«Если бы я любил себя…?»

«Скажи “да”».

Мне некуда возвращаться; у меня больше нет девушки; мне хочется бежать подальше от вида больницы, от всей этой смерти. Что, очевидно, ставит крест на моем стремлении стать врачом. Хорош бы я был на собеседовании в медицинском колледже.

Я помешиваю мизинцем лед в стакане. Шпили собора – темные тени в ночи. Я мог бы поехать куда-нибудь еще, сидеть на пляже и пить, пока у меня не кончатся деньги. Или поехать домой.

«Домой», – произношу я вслух с преувеличенной интонацией.

Поехать домой, купить оружие, найти Сью и застрелиться у нее на глазах.

«Разве это не было бы забавно? – говорю я. – Выстрел».

Он стоит молча, вытянув руку ладонью вверх, в другой – четки.

«Нет никакого “да”, а?» – я насмехаюсь над ним. Я насмехаюсь над настоящим монахом.

Я пью большими глотками. Все, что я сжигаю в своем организме, постепенно уменьшается.

«Скажи “да”», – улыбается он.

«Тебе легко говорить, – бормочу я. – Ты все бросил».

Потом я понимаю, что сам в некотором роде сделал то же самое.

«Скажи “да”».

Я смотрю на тыльную сторону своей ладони.

«Я подумаю об этом».

День седьмой

Держа стаканы в руках, мы с Лоиком сидим на ступеньках перед приютом. Громко щебечут птицы. Нижние слои облаков окрашиваются в фиолетовый цвет в лучах заходящего солнца. Я делаю глоток виски. По мере того, как мы продвигаемся вдоль Камино, встречается все больше и больше баров по соседству с приютами. Совпадение?

«Слушай, Лоик, – говорю я, чокаясь бокалами, – а я думал, французы любят только вино».

«Ну, нам многое нравится».

«Что еще французы любят, кроме вина?»

Он медленно улыбается: «Женщин».

Несмотря на мое настроение, мне нравится этот парень.

«Я имею в виду – в стакане».

«Ах да, еще мы очень любим виски. Но, к сожалению, оно английское».

Я усмехаюсь, вспоминая, как он сказал мне, что французы согласились на Чаннел [28]28
  Chunnel – название тоннеля под Ла-Маншем, который соединяет Францию с Великобританией (прим. пер.).


[Закрыть], чтобы наконец-то окультурить англичан. Мы смотрим на закат. Дети пинают футбольный мяч через улицу, останавливаясь, когда мимо проезжает машина. Они кричат друг на друга и бегают взад и вперед, размахивая руками. К тому времени, как наши стаканы почти опустеют, мне нужно выговориться.

«Вчера я разговаривал с подругой, – говорю я. – Она думает, что я достиг дна».

Он поворачивается, и на его лице появляется озабоченное выражение. Я хватаю его за запястье. Он пристально смотрит на меня, затем похлопывает по плечу.

«Oui. Я не буду давить».

Я отпускаю его запястье: «Прости».

«Ничего страшного, mon ami». Долгая пауза. «Могу я кое-чем поделиться с тобой?»

Я пожимаю плечами: давай.

«Félicitations [29]29
  Поздравления – фр.


[Закрыть], – он действительно протягивает руку и сильно сжимает мою ладонь. – Поздравляю».

Если бы у меня во рту было хоть немного виски, я бы выплюнул его от удивления.

«В своей жизни я знал нескольких великих мужчин и женщин, – говорит он. – Все без исключения стали великими после того, как они, как ты говоришь, достигли дна. Как будто впервые в жизни им открылось, кто они такие. Из чего они сделаны».

Он долго молчит.

«Книга Иова, – говорит он наконец. – “Чего я боялся, то и пришло ко мне”».

«Хорошо, что ты не религиозен».

Он смеется: «Хорошо. Иначе я был бы опасным человеком».

Я поднимаю руку в воображаемом тосте.

«Есть еще кое-что, – говорит он. – Я пережил свое собственное падение. Что это было, в данный момент не имеет значения. Но я… я восстал из пепла».

Пепел. Дно. Феникс. Сью.

«Я отбросил то, что не было мной. Я стал самим собой. Это, пожалуй, лучшее, что произошло в моей жизни».

Он встает, хлопает меня по плечу.

«Но я далек от того, чтобы быть великим человеком».

Я держу его за руку. «Ты не так уж плох».

Он улыбается, затем уходит в свой отель. Вечер становится темно-синим. Виски подействовало довольно благотворно, и мне приятно побыть одному, в тишине. Единственная проблема: чем больше ты этого хочешь, тем больше людей тебе мешают. Два паломника подходят и садятся рядом со мной.

Один из них – немецкий архитектор из Шварцвальда. Довольно приятный парень. Другой – Ник – шотландский паломник примерно моего возраста, который меня мало интересует. Я встретил его в предыдущем приюте и сделал ошибку, назвав его англичанином. В тот вечер мне пришлось выслушать веселенькую лекцию по истории Шотландии.

Это закончилось обсуждением волынки, на которой, по его словам, он играл, и я сказал ему, что она звучит так, словно овцу забивают до смерти. После такого лучшими друзьями нас не назовешь.

Пока они болтают без умолку, я допиваю оставшееся виски и перестаю обращать на них внимание.

«Я забыл вас спросить, – говорит мне немец. – Что вы думаете об Игнасио?»

«О ком?»

«Ну этот, – говорит Ник. – Сумасшедший художник».

«Сумасшедший кто?»

«Игнасио, – говорит немец, придвигаясь ближе. – Вы хотите сказать, что пропустили его?»

Я чувствую себя в ловушке. Ник вытягивает свои длинные ноги, скрещивает и разгибает их. Я бы хотел, чтобы он перестал двигаться.

«О, – говорит Ник, – ты будешь ненавидеть себя за это».

Затем они начинают говорить – больше друг с другом, чем со мной. Из того, что я могу разобрать, я узнаю, что сегодня днем они проходили знак, указывающий на некий дом. Он был явно предназначен для паломников. В итоге они последовали, куда он указывал, и оттуда вышел человек дикого вида, пригласил их и налил им вина в золотые кубки.

С болью в сердце я вспоминаю знак с изображением раковины морского гребешка. Он был прибит гвоздями к дереву, но когда я проходил мимо него, то был слишком занят жалостью к себе, чтобы обратить на него внимание.

«Мы опьянели от вина, – говорит немец, похлопывая меня по руке, чтобы убедиться, что я слушаю. – Затем он попросил нас закрыть глаза. Он хороший парень. Я доверился ему. Он надел нам на шеи кресты. Он вырезал их сам».

Ник обхватывает себя за шею обеими руками. «Он дернул за веревочку, как будто душил меня, но я услышал, как он смеется, сумасшедший придурок, и когда я открыл глаза, то увидел крест».

«Он щедрый человек, – говорит немец. – Он не позволил бы нам ничего дать взамен. Его кресты знамениты на Камино».

От того, что я пытаюсь уследить за их разговором, у меня кружится голова. Я пытаюсь встать, но замечаю, что Ник достает из кармана крест. Я сажусь. Крест толстый, размером примерно с мою ладонь, и вырезан из темного дуба. Архитектор вытаскивает свой. Каждый из них уникален и повторяет естественные изгибы дерева.

Ник снова начинает тараторить. Когда немец присоединяется, я выясняю остальное. Игнасио устроил им экскурсию по своей студии. В ней было полно скульптур, сделанных из металла, дерева, зеркал. У него в столовой даже висел оригинал картины Пикассо.

«Все с ним встречались, – Ник указывает на приют позади нас. – Можешь спросить их. Жаль, что ты все пропустил».

Он убирает крест. Я просто хочу, чтобы этот день закончился.

Ужин подают в небольшом зале на цокольном этаже бара. Паломники сидят за длинным столом, громко разговаривая и смеясь. На их шеях висят деревянные кресты. У всех, кроме меня. Я молчу, двигая еду вилкой по тарелке. В основном я пью вино, а когда больше не могу этого выносить, беру бокал и бутылку и выхожу на прохладный ночной воздух.

Парковка у бара пуста. Я сажусь у стены на асфальт и быстро выпиваю стакан, чтобы согреться. Огни в деревне гаснут один за другим. Я чувствую себя одиноким путником в пустыне. Он знает, что там многое есть: оазисы, пальмы, путешественники, ищущие убежища, верблюды, которым нужна вода. Но когда он смотрит на небо над головой, на песчаные дюны впереди, он видит только пустоту.

Дверь открывается – женский голос, смех – дверь закрывается. Шаги. Розанджела.

«У вас все в порядке?» – спрашивает она.

От того, как она это произносит, у меня на глазах наворачиваются слезы. Я моргаю и киваю, отводя взгляд. Она проводит рукой по месту рядом со мной и садится. Наши плечи соприкасаются, и я чувствую ее тепло. Боже, это так приятно.

«Вы были таким молчаливым», – говорит она.

«У меня все в порядке».

«Очень по-американски, – говорит она, ставя пустой стакан на колени. – “Я в порядке”. Очень вежливо, но это ничего не значит».

Я наполняю ее бокал, снова наполняю свой. Мы чокаемся и пьем в тишине. Высоко над крышами деревни в яркой дымке виднеется Млечный путь.

«Я позвонил своей девушке».

«О, как мило».

«Теперь она моя бывшая девушка».

«О». Пауза. «Мне очень жаль».

«Так бывает». Этой женщине предстоит нести свой собственный крест. Нет необходимости увеличивать его вес.

Сквозь темноту я чувствую, как она наблюдает за мной.

«Вы о многом не любите говорить», – тихо произносит она.

«Я не это имел в виду, – говорю я, делая глоток. – Даже когда я был в Индии, моя тетя хотела, чтобы я рассказал о своем от… – я умолкаю. – Неважно. Но зачем говорить? Это только пробуждает воспоминания».

«Вы будете говорить, – замечает она. – Когда придет время. Когда вам это будет необходимо».

Я поворачиваюсь к ней лицом. «Прошло около четырех месяцев с тех пор, как я уехал из дома, – говорю я, – и теперь я не знаю, к чему мне возвращаться».

Она откидывается назад, опираясь на руки, и смотрит в небо.

«Когда я был в Гималаях, – продолжаю я, – я кое-что видел. Зазубренные вершины флуоресцентно-белого цвета. Я никогда не видел ничего подобного. Понимаете, когда светило солнце, эти горы сияли. Они были такими яркими. Они…»

Она нежно касается моего запястья: «Я понимаю».

«В любом случае они были здесь задолго до нас и будут еще долго после нас, – я киваю на ночное небо. – Совсем как те звезды».

Я делаю большой глоток.

«Держу пари, они смеются над нами. Как близко к сердцу мы все принимаем».

Она мягко улыбается. Даже уголки ее глаз улыбаются.

«Что?»

Она качает головой, продолжая улыбаться. Что-то в моей груди начинает теплеть. Я наполняю наши бокалы.

Она издает смешок: «Я немного пьяна».

«Добро пожаловать в клуб».

Она наклоняется вперед, натягивает куртку на колени.

«Вы находитесь на Камино. Вы паломник, – она бросает взгляд на бар. – Мы все паломники».

«У меня другая ситуация, – говорю я. – Это не было какой-то грандиозной целью моей жизни. Я просто оказался здесь».

Она качает головой, улыбаясь.

«Случайный паломник, – медленно произносит она, – все равно остается паломником».

Ночь достаточно светлая, чтобы я мог разглядеть ее лицо. У нее длинные изогнутые ресницы.

«Смотрите, – Розанджела указывает вверх. – Смотрите!»

Я смотрю вверх. Везде звезды. Луны нет.

«Что?»

Она делает рукой дугообразное движение.

«Падающая звезда?»

«Да. Очень красивая».

Мы видим несколько падающих звезд, и каждый раз, когда мы замечаем их, она смеется. Я показываю ей крошечную белую точку, медленно движущуюся по небу.

«Спутник».

«Люди могут создавать звезды», – говорит она, хлопая в ладоши. Чистый восторг.

От того, как она это произносит, у меня возникает внезапное желание поцеловать ее. Вместо этого я делаю глоток прямо из бутылки. Мои конечности покалывает, и они немеют от холода.

«Что вы думаете об Игнасио?» – спрашиваю я.

«Это замечательный человек, – говорит она. – Совершенно уникальный».

«Я злюсь на себя за то, что все пропустил, – я указываю на ее крест. – И за это».

Она хихикает, прикрывает рот рукой и разражается смехом.

«Что вас рассмешило?»

«Вы», – удается ей сказать, затем она снова начинает хохотать. «Вы такой серьезный, – говорит она, когда наконец перестает смеяться. Ее голос становится выше. – Я должна была бы сейчас сидеть дома у мамы и плакать у нее на плече, но я здесь. Почему? Потому что пройти по Камино – моя мечта. Я выбираю быть здесь. Мы сами сдерживаем себя, а вовсе не жизнь».

Если бы я любил себя…

«Жизнь велит двигаться вперед. Например, по Камино».

… то что бы я сделал?

«Это мне кое-что напомнило», – говорю я и рассказываю ей о теории Лоика о противостоянии сердца и разума. О волшебстве. Я рассказываю ей о монахе. Она улыбается и опирается на мое плечо, чтобы встать.

«Мне кажется, – говорит она, занимая устойчивое положение, – мне кажется, что вы приняли свое решение».

«Какое решение?»

«Вы знаете».

Она наклоняется за своим стаканом. Дельфины проплывают мимо ее щек, и я начинаю тянуться, чтобы коснуться ее лица, почувствовать ее тепло, но одергиваю себя. Она замечает мой взгляд.

«Это, – говорит она, снимая крестик Игнасио со своей шеи, – вам».

Я начинаю протестовать, но палец, приложенный к моим губам, останавливает меня.

«О, мой серьезный паломник, – говорит она своим певучим голосом, – опустите голову».

Я подчиняюсь. Она надевает шнурок мне на голову и дергает.

Ее голос звучит нежно: «Вам это нужно больше, чем мне».

С крестом на груди я смотрю на нее снизу вверх. Она улыбается медленной, восхитительной улыбкой и проводит пальцем по моей щеке. Прикосновение такое мягкое. Стук моего сердца отдается в ушах. Затем она выпрямляется и направляется к приюту.

«Boa noite»[30]30
  Спокойной ночи – порт.


[Закрыть], – ее голос растворяется в ночи.

Я долго смотрю на крест у себя на груди.

Если бы я любил себя, я бы…

Наконец-то я это говорю. Монаху. Камино. Тому, кто дергает за чертовы ниточки.

«Да».